азала барышня...
   Куда мы пропали? И где та барышня?
   Остались только эти две старухи.  Когда  они  умрут,  всю  эту  мебель,
фотографии, портреты, все барахло выкинут, комнаты побелят, оклеят.
   Что-то произошло со мной. Прошлое меня влекло больше,  чем  будущее.  В
стране будущего мы никого не знали и нас тоже. Здесь же нам,  оказывается,
рады хотя бы эти две старые женщины. Здесь нас ждали. Прожитые  годы  были
полны загадок, мы жили наспех, не всегда понимая то, что творилось вокруг.
Теперь же, когда мы стали кое в чем разбираться, прошлое было недоступно.
   Мы  смирно  сидели  под  пытливыми  взглядами  старух.  Секрет   нашего
появления все еще мучил их. Нина Ивановна начинала рассказывать про  себя,
про  свою  последнюю  работу  переводчиком  в  КБ,  сконфуженно  умолкала,
чувствуя, что нам это неинтересно, - ей хотелось понять,  что  нам  нужно.
Маленькое личико ее наливалось краской, воспоминания набухали в  ней,  она
стеснялась дать им волю. Волнение ее передалось Фросе, она все подсовывала
нам ватрушку, смотрела то на Нину Ивановну, то на  нас,  мутные  глаза  ее
метались, казалось, она вот-вот нас узнает.
   - Вадим так и числится без вести пропавшим. - Нина  Ивановна  раскурила
новую папиросу. - Нельзя мне курить, ничего не могу поделать.
   Может быть, она стеснялась  расстраивать  нас  рассказами  про  Вадима.
Слишком хорошо мы знали, что означало "без вести пропавший...".
   А вдруг и у меня когда-то были опасения: не  попал  ли  Вадим  в  плен.
Взяли  раненым,  без  сознания,  отправили  куда-то  в  лагерь.  Были  эти
подозрения или нет? Разумеется, нет, но я знал, я не  раз  убеждался,  что
слишком плохо помнил того себя, послевоенного. Боюсь, что  я  тоже  считал
правильным не доверять всем, кто жил  в  оккупации,  и  всем,  кто  был  в
окружении, всем, кто был в плену. Однажды я спросил себя: а что,  если  он
жив, в плену, - ты рад? И не мог ответить, испугался. Какой же я был... Но
ведь это тоже был я. Обходить этот дом -  так  было  удобней.  Он  слишком
много требовал. Он мог уличить, сравнить. Без него было легче.
   Мы допили чай, встали. Нина Ивановна  растерялась,  она  не  удерживала
нас.
   - Стекла-то у нас сохранились, - вдруг сказала Фрося. -  Заложили  окна
кирпичом. Амбразура, что ли.
   - Это во время блокады. Она сама кирпичом закладывала, - пояснила  Нина
Ивановна.
   Веня ни с того ни с сего заулыбался:
   - А что, абажур тот же самый?
   Нет, он спутал, висел  совсем  другой  абажур.  Тот  абажур,  желтый  с
черными фигурками, я подпалил, устроил какие-то опыты  и  никак  не  хотел
признаваться.  Галина  Осиповна  делала  вид,  что  ничего  не  произошло,
виновата лампочка, слишком большая...
   Забытый детский страх вернулся  маленьким,  нестрашным,  -  сейчас  все
выяснится.
   Нина Ивановна помедлила,  пожала  плечами,  запрятав  смешок.  Или  мне
показалось?
   Фрося доедала ватрушку. Мы стояли, не зная, как уйти. Это было труднее,
чем прийти сюда. Веня незаметно толкнул меня. Я и  сам  понимал,  что  мне
надо что-то сказать.
   В конце концов, я затащил его сюда. Но я все смотрел на эту  комнату  и
молчал.
   - Вы простите, нам пора, - хрипло произнес Веня.
   - Ну что вы, мальчики, я была рада. - Нина Ивановна церемонно наклонила
голову. - Кто бы мог подумать...
   Я  смотрел  вниз  на  давно  не  чищенный,  почернелый  паркет,  словно
разыскивая что-то. Рука Нины Ивановны вдруг легла на мою руку,  пальцы  ее
дрожали. Мне захотелось наклониться и поцеловать ей руку, но я не умел, то
есть вообще-то я умел, но сейчас я был из того времени, когда никто из нас
не умел, не хотел уметь, слишком это было старомодно и смешно  -  целовать
руки.
   Она не сказала нам: заходите, приходите еще. Не решилась? Не надеялась?
Не захотела?
   Она взяла Фросю под руку, и они стояли в большой  полутемной  передней,
обе маленькие, седые, и смотрели, как мы, пятясь и бормоча,  уходили,  так
ничего не объяснив и не обещая.
   Невский оглушил шумом воскресного многолюдья. Стучали каблуки,  неслись
машины, звуки сталкивались,  разбегались,  тревожные,  как  будто  кого-то
догоняли, кого-то искали. Глаза девушек из-под  капюшонов  быстро  обегали
нас и устремлялись дальше. Каждая из них напоминала мне Иру, Люду, Катю. И
парни с поднятыми воротниками коротких пальто, высокие, нежнокожие, только
начинающие бриться. Где-то среди  них  должен  был  идти  Вадим.  Я  вдруг
подумал - будет ли он теперь сниться, увижу ли я его еще?
   - Растревожили, разворошили, - сказал Веня.  -  И  им  тяжело,  и  нам.
Странно, чего нас потянуло?
   - Жалеешь?
   - Нет, - сказал он. - Когда-нибудь же мы должны были прийти.
   В том-то и дело, подумал я, рано или поздно мы должны были вернуться  в
этот дом. Не ради Вадима, ради  себя.  Вот  опять  этот  дом  на  Фонтанке
появился в нашей жизни, он уже не тот, мы не те, но все  равно...  Что-то,
значит, оставалось все эти годы, нам-то казалось, что уже ничего  нет,  мы
вроде и не нуждались, какого ж черта!.. Словно кто-то позвал  нас,  словно
те годы - они продолжали существовать. Запах  паленого  абажура,  обмотки,
Фауст, книги, дом честных правил...
   - А что, если и к нам когда-нибудь пожалуют? - сказал я.
   - Кто? - спросил Веня.
   Потом он сказал:
   -  Ко  мне?  Сомневаюсь.  Не  тот   дом.   Ты   считаешь,   кому-нибудь
понадобится?.. - Он покачал головой. - Пожалуйста, пусть приходят. В конце
концов, мы честно воевали.
   Потом он сказал:
   - Надо было спросить Нину Ивановну, чем  им  помочь.  Может,  лекарства
какие...
   - Это верно, - сказал я.
   "И кроме того... - подумалось мне, - и кроме того..." -  но  что  кроме
того, никак было не вспомнить, никак было  не  пробиться  сквозь  ржавчину
времени.
   Веня взглянул на часы, его ждали с обедом.  Мы  распрощались.  Я  пошел
один. Эти парни и девушки посматривали на меня, наверное, что-то произошло
с моим лицом, может быть, я был слишком далеко, но мне было наплевать, мне
было сейчас не до них, я думал про Вадима и все не мог  понять,  приснится
ли он мне теперь.



    Даниил Гранин.
    Запретная глава

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Случилось это в 1978 году. Мы с Алесем Адамовичем работали  над  второй
частью "Блокадной книги". Не помню  уж,  через  кого  вышли  мы  на  Б-ва.
Блокадники, которых мы записывали, передавали нас друг другу.  О  Б-ве  мы
были наслышаны от многих и давно добирались до него, однако получилось это
не сразу, он жил в  Москве,  был  человек  занятой:  первый  зам  союзного
министра. Во время блокады Б-ов  работал  помощником  Алексея  Николаевича
Косыгина, направленного представителем Государственного Комитета Обороны в
Ленинград. Услышать Б-ва нам было важно, чтобы  обозреть  блокадное  время
как бы с иной стороны - государственных усилий  по  снабжению  осажденного
города, по эвакуации населения и ценностей. До этого нас занимали  частные
судьбы, бытовые истории, но мы чувствовали, что читателю надо приподняться
и окинуть  разом  всю  картину,  увидеть  то,  о  чем  не  знал  никто  из
блокадников, замерзавших в своих ледяных норах.
   Б-ов отнекивался, как мог, наконец  сдался  и  щедро  потратил  на  нас
несколько вечеров. С трогательной добросовестностью уточнял каждую  цифру,
факт, а когда речь заходила  о  самом  Косыгине,  щепетильно  проверял  по
каким-то  источникам  даты,  маршруты   поездок,   названия   предприятий.
Чувствовались глубочайшее почтение к Косыгину и школа.  Но  эта  же  школа
исключала проявление всякого живого  чувства.  Требовался  точный  доклад,
отчет, пояснительная записка.  При  чем  тут  личные  переживания?  Эмоции
мешали. И никаких самостоятельных рассуждений, впечатлений, догадок.
   Добиться от. Б-ва рассказа о том, как он прожил в блокадном городе семь
отчаянных месяцев среди обстрелов, пожаров, трупов,  нам  не  удалось.  Он
выступал лишь как функция, как помощник Косыгина, не более того. Не считал
возможным фигурировать отдельно, сам по себе. Он  помощник  Косыгина,  все
они  были  помощниками  Косыгина.  Ну,  а  сам  Косыгин?  Сам-то  как,   -
волновался, боялся, страдал? Что для него значила блокада? Ведь жизнь  его
ленинградская, казарменная, проходила на ваших глазах.
   Он смотрел на нас с недоумением. Такие вопросы в голову  не  приходили,
да и вообще... Он был несколько смущен, не  представлял  себе,  как  такие
переживания отзовутся на репутации шефа. Речь шла о нынешнем  Председателе
Совета Министров страны. Да  и  в  ту  блокадную  пору  Косыгин  был  тоже
заместителем Председателя Совнаркома. О людях такого ранга  не  принято...
Да и нельзя за другого. И вот тогда нас осенило - а если спросить у самого
Косыгина? Взять и записать его рассказ! Точно так же,  как  мы  записывали
рассказы  других  блокадников.  Он  для  нас  в  данном  случае  такой  же
блокадник, как и все другие. Мысль, что Предсовмина можно расспрашивать  и
записывать как обыкновенного блокадника, явно ошарашила  Б-ва.  Сперва  он
высмеял нас. Это было легче, чем возразить. Мы настаивали,  и  воистину  -
"толцыте и отверзится", - вскоре он призадумался, закряхтел  и  разродился
туманно-осторожным: "Попробуем узнать".
   По своей провинциальной простоте мы полагали, что Б-ву для этого  стоит
снять трубку и по ихней  кремлевской  вертушке  позвонить  своему  бывшему
шефу: так, мол, и так. Все же почти фронтовые кореши, да  и  по  должности
своей Б-ов тоже не жук на палочке. На это Б-ов зажмурился от невозможности
слушать такую дичь.
   Как там далее блуждал наш проект в лабиринтах власти, неизвестно. Время
от времени Б-ов сообщал нам: "выясняется", "рассматривают", "надо  кое-что
уточнить", "дело движется"...  Потом  оно  перестало  двигаться.  А  потом
двинулось вспять. Почему, отчего - нам не сообщалось, фамилии  Косыгина  в
телефонных разговорах не упоминалось. Текст применялся иносказательный. Мы
решили, что вступаем в особую зону правительственных  контактов,  шут  его
знает, может, у них положена такая таинственность и  постоянная  опаска  -
"это не телефонный разговор".
   Уж не рады были, что втянули Б-ва в эту историю. Сказал бы:  да  -  да,
нет - нет, что там мудрить. Но, оказывается,  чего-то  там  зацепилось,  и
назад ходу не было.
   Однажды Б-ов позвонил мне  в  Ленинград  и  попросил  назавтра  быть  в
Москве. Достать билет в тот же день было непросто, но  я  понимал,  что  с
такими мелочами Б-ов считаться  не  может,  тем  более  лицо,  которое  он
представлял.
   В Москву я прибыл. К вечеру Б-ов заехал за мною,  и  мы  отправились  в
Кремль. По дороге он пояснил, что согласились  принять  меня  одного,  тут
ничего не поделаешь.
   Бесшумные коридоры, охрана, лесенки, переходы, все  блестит,  начищено.
Приемная... Минута в минуту, нас уже ждали, сразу провели в кабинет.
   Косыгин существовал для меня издавна. На портретах, которые  мы  носили
во время демонстрации,  на  портретах,  которые  вывешивали  шеренгами  по
улицам: все в одинаково черных  костюмах,  одинаковых  галстуках,  разница
была в золотых звездочках Героев - были с одной,  были  с  двумя.  Годами,
десятилетиями они пребывали, не старея. На экранах телевизоров,  неизменно
благожелательные и строгие, они тоже  шеренгой  появлялись  в  президиуме,
вместе начинали аплодировать, вместе кончали. Что мы знали о  них,  об  их
характерах, взглядах, пристрастиях? Да ничего. Ни  про  их  ясен,  ни  про
друзей, ни про детей. Не было слышно, чтобы  кто-то  из  них  когда-нибудь
покупал что-то в магазине, ехал  в  троллейбусе,  беседовал  с  прохожими,
ходил в кино, на  концерт,  сам  по  себе,  просто  так.  Индивидуальность
скрывалась тщательно. Впрочем,  Косыгин  чем-то  отличался.  Пожалуй,  его
отличала хмурость. Он ее не скрывал, и это привлекало.  Хмурость  его  шла
как бы наперекор общему славословию, болтовне, обещаниям  скорых  успехов.
Из мельчайших черточек, смутных ощущений мы, ни о чем не ведающие винтики,
накапливали симпатию к этому озабоченному работяге, который силится и  так
и этак вытащить воз на дорогу.
   ...Под  коротким  седым   ежиком   лицо   узловатое,   давно   усталое,
безулыбчивое. Никаких предисловий, деловитость человека, привыкшего быстро
решать, а не просто  беседовать.  Но  мне  надо  было  именно  беседовать,
заняться воспоминаниями, мне надо  было  сбить  его  деловитость.  Поэтому
вместо вопросов я принялся осматривать кабинет. Нарочито  глазел,  как  бы
по-писательски, не скрывая любопытства. Дубовые панели вдоль стен, могучий
старомодный письменный стол в глубине, ковровые дорожки,  тяжелые  кресла.
Чем-то этот просторный кабинет и высокие окна, и  вид  из  них  показались
знакомыми.  Как  будто  я  видел  все  это,  но  когда?..  Он  уловил  мое
замешательство. "Да это же кабинет Сталина", - подсказал мне Косыгин.
   Вот оно что! Тогда ясно. Сколько навидались мы фотографий, кинофильмов,
где Сталин, попыхивая трубочкой, прохаживался по этой дорожке, вдоль этого
стола. Годами он работал здесь.
   Все во мне насторожилось, напряглось, словно бы шерсть вздыбилась.
   - М-м да-а, - протянул я с чувством, где вместо восторга было то, в чем
я сам не мог разобраться. Косыгин  бросил  на  меня  взгляд,  линялые  его
глазки похолодели.
   Мы сели за маленький столик  поблизости  от  входа,  подальше  от  того
рабочего письменного стола. Втроем. Косыгин, Б-ов и я.  На  столике  стоял
белый телефон. Ни разу за весь вечер никто не отвлек нас звонком, никто не
вошел.
   Я  достал  магнитофон,   небольшой   испытанный   магнитофон,   который
безотказно послужил нам уже в сотне встреч. Но Косыгин отвергающе  помотал
головой. Нельзя!.. Почему? - я недоуменно уставился на него.  "Нельзя",  -
повторил он именно это слово. А  от  руки  записывать  карандашом?  -  Это
можно. И предупредил,  что  когда  запись  будет  обработана,  прежде  чем
включать в книгу, он просит обязательно  дать  ее  ему  прочесть.  И  еще:
поменьше упоминать  его  личные  заслуги,  не  выпячивать  его  роль.  Все
мероприятия  проводились  совместно  с  Военным   советом   и   городскими
организациями.
   Все это было изложено сухо, бесстрастно и  без  каких  бы  то  ни  было
пояснений. С самого начала мне давали  понять:  все  это  не  так  просто,
извольте соблюдать.
   Он испытующе подождал, не откажусь ли я?..
   Итак, что меня  интересует?  Я  перечислил  вопросы.  Известно,  что  в
Ленинграде к зиме 1941 года скопилось на Сортировочной станции две  тысячи
вагонов с ценным оборудованием, цветными металлами  для  военных  заводов.
Почему это произошло? Можно ли было отправить  их  до  того,  как  блокада
замкнулась? Почему ГКО пришлось послать в Ленинград своего  представителя,
то есть Косыгина? Как было наладить эвакуацию по Дороге жизни всякого рода
приборов, инструмента,  наиболее  дефицитных  вещей?  Одновременно  срочно
вывозить голодающих  детей,  женщин,  мастеров,  ученых.  Как  приходилось
выбирать?..
   Б-ов сидел прямо, отстраненно-молчаливый. Свидетель,  что  ли?  Похоже,
что  совершалась  какая-то  процедура,  как  бы  ритуал,   предназначенный
неизвестно для кого.
   Отвечать Косыгин начал издалека. Но вскоре я понял, что он не  отвечал,
а рассказывал лишь  то,  что  собирался  рассказать,  независимо  от  моих
вопросов. Блокадники тоже рассказывали не то, что я спрашивал, а  то,  что
было им интересно.
   Это меня устраивало. Тем более что это действительно было интересно.  И
рассказывал он хорошо - предметно, лаконично.
   В конце августа в Ленинград из Москвы была направлена комиссия: Молотов
В.М. (председатель), Маленков Г.М., Берия  Л.П.,  Косыгин  А.Н.,  Кузнецов
Н.Г.   (нарком   военно-морских   сил),    Жигарев    П.Ф.    (командующий
военно-воздушными силами), Воронов Н.Н. (начальник артиллерии).
   - ...Летели самолетом до Череповца. Дальше нельзя - шли воздушные  бои.
В Череповце взяли паровоз с вагоном. Недалеко от Мги попали под  бомбежку.
Вышли из вагона, укрылись в кювете, впереди зарево, горят станция, склады,
поселок. Пути разбиты. Сидим. Я говорю Кузнецову - пойдем  посмотрим,  что
делается впереди. Пошли.  Кое-где  ремонтники  появились,  еле  шевелятся.
Стоит какой-то состав. Часовые. Мы к  ним:  что  за  эшелон?  Красноармеец
матом  нас  шуганул.  Представляете  -   наркома   и   меня,   заместителя
Председателя Совнаркома!  -  Он  благодушно  удивился.  -  Мы  потребовали
вызвать командира эшелона.  Он  явился.  Попросил  извинить.  Оказывается,
сибирская  дивизия  следует  на  фронт.  Через  них  кое-как  связались  с
Ленинградом, с Ворошиловым. Он прислал за нами  бронепоезд  -  два  вагона
плюс зенитки.
   Этот рассказ я записал буквально. Картина была впечатляющая:  в  мокрой
канаве, ночью, приткнулись, в сущности, все высшие  чины  правительства  и
армии. Воют бомбардировщики. Грохочут зенитки. Полыхают пожары. Впервые  в
жизни попали они в такую передрягу. Вжались в землю, съежились... По  себе
знаю, какой это страх - первая фронтовая бомбежка. Любопытно, конечно, кто
там как себя вел - всемогущий Берия, и Маленков,  и  Молотов,  -  как  они
держались, хлебнув на несколько минут хотя бы такой войны.
   Под  утро  добрались  до  Ленинграда.  Прибыли  в   Смольный,   собрали
командование.  О  положении  на  фронте  докладывал  Ворошилов  -  главком
Северо-Западного  направления.  Наступление  немецких  войск  удержать  не
удалось. Немецкие армии двигались на город с нескольких сторон. Обстановка
была запутанной, нарушалось управление фронтами. Вечером комиссия  подвела
итоги. Несколько военных советов - Северо-Западного  направления,  города,
красногвардейского укрепрайона и других -  создавали  неразбериху.  Решено
было создать единый Военный  совет,  выделить  самостоятельный  Карельский
фронт, передать ему такие-то части.
   Уже тогда стало ясно, что руководство  города,  не  понимая  опасности,
угрожающей  Ленинграду,  не  заботилось  обеспечить  эвакуацию  жителей  и
промышленности.
   Формулировки Косыгина были сдержанны. Можно было бы сказать и резче. Мы
с Адамовичем столкнулись, например, с фактами агитации  и  настроений  тех
дней, когда отъезд из города  считался  малодушием,  неверием.  Поощрялась
бравада: "Мы,  истые  ленинградцы,  не  покинем  своего  города!",  и  это
затрудняло организованную эвакуацию.
   Комиссия  должна  была  определить,  можно  ли   оставлять   Ворошилова
командующим, как наладить взаимодействие армии и Балтийского флота.  А  за
всем этим поднимался грозный вопрос - удастся ли удержать город? Следовало
предусмотреть самые тяжкие варианты. Если не удастся, - что делать тогда с
флотом, с населением, с городом?.. Назавтра разбились на  группы.  Молотов
занимался Смольным, Берия  -  НКВД,  Косыгин  -  промышленностью.  Вечером
докладывали в Москву. Молотов сказал Косыгину: "Вы здесь задержитесь.  Так
сказал Сталин. Потом созвонимся". Косыгин остался  организовать  эвакуацию
предприятий  на  восток.  Вместе   с   заводами   надо   было   отправлять
специалистов.
   Вскоре Ставка отозвала Ворошилова, в Ленинград прибыл Жуков. "Провожали
Ворошилова тепло,  устроили  ему  товарищеский  обед,  так  что  все  было
по-человечески, - подчеркнул  Косыгин,  -  а  не  так,  как  изображено  в
некоторых  романах".  Он  старался  внушить  сочувствие   и   уважение   к
Ворошилову: "Одно его имя  воодушевляло,  а  появление  его  на  передовой
поднимало войска".
   Мне вспомнилось августовское наше отступление и  сентябрьские  бои  под
Ленинградом, уход из  Пушкина.  Связи  со  штабами  не  было,  снаряды  не
подвозили, обстановки никто не знал, офицеры командовали то так, то  эдак.
Легенды о Ворошилове вызывали  насмешку,  даже  ругань:  где-то,  мол,  он
поднял солдат и повел их в атаку. На кой нам эта атака и эт