ще раз, по-настоящему, снизу вверх.
   Хватая воздух ртом, Аристархов покачнулся, но устоял.
   - Ты драться... Ты меня. За что... Ах, подлость, подлость какая,  -  он
зажмурился, поднял перед собой кулаки.
   Чижегов стоял, опустив руки.
   - Не умею...  -  простонал  Аристархов.  -  Стыдно.  Никогда  не  умел.
Стыдно-то как... - большое лицо  его  задрожало,  он  всхлипывал,  пытался
унять этот всхлип и не мог. - Боже мой, только что целовал, слова  говорил
такие!
   Они стояли под фонарем, у газетного киоска,  и  прохожие  почему-то  не
обращали на них внимания.
   - Что ж ты, ударь, - сказал Чижегов. - Давай, давай, не бойся.
   Аристархов помотал головой.
   - Не могу, - и вымученная умоляющая улыбка задергала  его  губы.  -  Не
могу...
   Жалкая эта улыбка неотступно прыгала  перед  Чижеговым,  когда  он  шел
дорогой, затем проселком через выгон. Ночь была светлая, и он  все  хорошо
видел,  каждую  выбоинку,  коровьи  лепешки  и  черное,  выжженное   пятно
костровища. На опушке, у черемуховых  кустов,  он  сел  в  мокрую  росяную
траву. Мысль о том, чтобы убить  себя,  появилась  сразу,  как  только  он
отдышался, и нисколько не ужаснула его. Наоборот, был страх и отвращение к
необходимости жить, а значит, искать выход, изворачиваться.
   Когда-то все было просто - он садился  в  поезд,  и  Лыково  пропадало.
Появлялся другой Чижегов, которому было наплевать на здешние страсти,  для
которого существовали свой дом,  семья,  работа...  Сейчас  же  эти  двое,
жившие независимо, раздельно, соединились,  замкнулись,  и  больше  некуда
было укрыться. Было холодно и мокро. Чижегов думал, как легко, в сущности,
расстаться с жизнью. Казалось бы, такой здоровый человек, и столько у него
дел, и дети, и все время занят, и вот, оказывается, ничто не держит.  Куда
все делось? И Валя тоже почему-то стала связана  с  Кирой...  Как  же  так
получилось, что людям, которых он любил, он же испортил жизнь,  сделал  их
несчастными? Он ведь не хотел этого и сделал это. Случайность? Но он знал,
что это не случайность, что это вышло из его жизни и вся прошлая его жизнь
стала лишь причиной того, что случилось, и в ней не осталось  ничего,  что
могло бы его оправдать и чем можно было бы гордиться.
   Он спокойно прикинул, как он повесится и что написать в записке,  чтобы
не стали тягать Аристархова  или  Киру.  Перед  глазами  всплыла  дрожащая
улыбка  Аристархова,  и  Чижегов  подумал,  что  независимо   от   записки
Аристархов все равно угрызет себя, а то и руки наложит. Не  то  чтобы  ему
было жаль Аристархова, ему никого не было жаль. Но глупо, если поймут так,
что он, Чижегов, испугался скандала, что из-за ревности,  спьяна...  Можно
было уехать. Исчезнуть. Скрыться от всех. Начать где-то жизнь  сызнова,  и
это всех бы устроило, и никому ничем не грозило. Но в голову сразу полезло
насчет прописки, военного билета, трудовой книжки,  разных  прицепок,  без
которых невозможно обойтись. Он понял, что это тоже неосуществимо, да и  в
чем будет состоять смысл этой жизни на другом месте. Как будто все дело  в
том, чтобы обмануть окружающих и скрыться. От кого  скрыться?  И  кого  он
боится? Он никогда никого не боялся...
   Сырость пробирала до костей. Тело его дрожало, требуя движения.  Он  не
заметил, как пошел, потом побежал.  Где-то  расцарапался  о  сук,  потерял
кепку. Сквозь тонкие ветки неохотно занималась заря. Он торопился,  словно
что-то увидел в этом бледном  рассвете.  Постучал  монеткой  о  стекло.  В
блестящей тьме шевельнулись занавески.
   ...Только это, ничего больше ему не нужно было - уткнуться в ее колени,
почувствовать ее. Он не слыхал, что и как он рассказывал, помнил лишь, что
повторял, что жить ему больше нельзя, невозможно, незачем, и  слышал,  как
она говорила:
   - Будет тебе... Ну, что с тебя взять... это ж ты от любви.
   - Все равно подлость... Зачем ты выгораживаешь меня... Оба вы. И ты,  и
он. А я не хочу! Не надо мне...
   Его колотило. Кира держала его голову. За перегородкой спала дочь.  Они
говорили шепотом.
   - Это я виновата. Разревновала тебя. Ну, перестань. Подумаешь,  обозвал
меня. Да что я, девушка? Молва - что волна... - И другие легкие слова,  от
которых знобкая его дрожь уходила, высвобождалась из глубины тела.
   Кричали петухи. Вместе с розовым светом открывалось перед  Чижеговым  в
полной непоправимости все, что случилось. Но это уже не касалось  его.  По
существу, его как бы уже не было. Он  как  бы  умер,  отделился  от  всего
этого. Он все хотел объяснить ей, почему он еще не окончательно лишил себя
жизни; не от боязни, а оттого, что ему надо понять смысл, и  это  неважно,
что он еще жив, все равно он уже как  бы  покончен  или  покончит,  что-то
умерло в нем, и тоже не в этом дело...
   - Поговорят обо мне, да надоест, - не слушая,  продолжала  Кира,  ловко
снимая с него пиджак, туфли. -  Да  что  это  за  человек,  о  котором  не
говорят. Неизвестно, был он или не было  его.  Аристархов,  тот,  конечно,
примет к сердцу. Сердца в нем много. Я думала, ты про  нас  знаешь...  Ах,
поди ж; ты, как схлестнулось, как нарочно.  Ну  да  ладно,  все  зарастет.
Уговорю я его, это не твоя забота.
   Ни на одну минуту он не верил  ей.  Не  понимал,  откуда  в  ней  такое
спокойствие. На что она надеялась? Как будто она что-то знала  такое,  что
позволяло ей жить самой, не подчиняясь общей жизни.
   - Для чего, для чего ты утешаешь? - допытывался он.  -  Ты  думаешь,  я
поверю. Во что? Не хочу. Мне, может, так легче. Ничего не осталось, и черт
с ним.
   Она подняла за волосы его голову, посмотрела внимательно.
   - У тебя лоб разбит.
   Ловко промыла царапину, уложила на диванчик.  Чижегов  лежал,  скрестив
руки. Запавшие глаза смотрели в потолок.
   - Спи, - сказала Кира и села рядом.
   Он почувствовал, как засыпает, и подумал -  хорошо,  чтобы  вот  так  и
кончилось, и не проснуться.
   ...Валя была полегче и стройнее, особенно в талии. Он сравнивал  их  не
выбирая. Они сидели перед ним, положив руки на колени. Впервые он видел их
вместе и понимал, что и ту, и другую любит, но почему-то любит уже меньше,
чем любил, когда они были врозь. Если б он остался жить, ему  больше  было
бы жаль Киру. А если он умрет, то хуже  придется  Вале.  В  груди  у  него
вертелся моторчик и горели лампы. Женщины неумело вытаскивали  эти  лампы,
он пытался им объяснить, что делать этого нельзя, они не слышали его.  Они
думали, что это регулятор, и понятия не имели, что он регулирует. Ни  той,
ни другой не нужен был этот регулятор. Где-то внутри регулятора  находился
Чижегов,  и  они  выкидывали  деталь  за  деталью,  чтобы   извлечь   его,
освободить, не понимая, что, когда они это сделают, его, Чижегова, уже  не
будет...
   Он открыл глаза. Светило солнце. На  столе  был  накрыт  завтрак.  Кира
сидела в той же позе, одетая в коричневое платьице, причесанная. На  плечи
накинута кофточка. Руки лежали на сдвинутых коленях. Она  видела,  что  он
проснулся, и оцепенело продолжала смотреть на него. Под красными веками ее
свисали  темные  обводы.  Чижегов  подумал,  что  вот  так   сидят   перед
покойниками.
   - Ты что... - сказал он.
   Слабая улыбка появилась  отдельно  от  ее  неподвижного  лица.  Чижегов
потянулся. Подушка и диванчик пахли Кирой. Он вспомнил, как хорошо  бывало
им здесь, и на миг ему представилось, что  они  в  одном  из  тех  прошлых
счастливых утренников. Почему нельзя было снова начать с этого места?  Как
на репетиции: "начнем с этого места". Просто надо окончательно проснуться.
Чтобы и это все осталось во сне.
   Он поискал отклик в усталом лице Киры и не нашел. Что-то  произошло  за
те часы, пока он спал.
   Расспрашивать Чижегов не стал. Ополоснулся под краном, оделся. На столе
среди чашек стояла непочатая бутылка чешского пива.
   - А все-таки зачем ты с этим бугаем, со Степочкой? - спросил он.
   Кира ответила не сразу, она как бы  ждала,  пока  лицо  ее  застынет  в
недоброй враждебности, и наконец, еще осторожно шевеля губами, сказала:
   - С ним весело.
   - Веселее, да? Животик не надорвала?
   - Тяжело с тобой.
   Он подошел к зеркалу.  Вид  у  него  был  почему-то  свежий,  здоровый.
Румянец со сна на обе щеки. Хорош покойничек.  Поскреб  черную  щетину  на
прямоугольном подбородке. Увидел в зеркале, как за  спиной  Кира  нехорошо
усмехнулась.
   - Попей чайку, - сказала она. - А хочешь - кофею.
   Чижегов сел к столу. Обжигаясь, пил черный кофе. Глаз не  поднимал.  Он
чувствовал, как воздух становится горячим, грозовым.
   - Ну что же дальше, - сказал  Чижегов,  разглядывая  клеенку.  -  Давай
дальше.
   - Дальше было раньше. Осточертело мне. Вот и весь сказ, -  грубость  ее
слов никак не вязалась с тем, как руки ее подливали кофе,  придвигали  ему
колбасу. - Нет в тебе легкости. Какой из  тебя  любовник.  Твоя  профессия
мужем быть. Все у тебя по расписанию, все по делу. Осторожный ты...
   - Любовник! - слово это поразило его. - Вот куда ты меня  определила...
Спасибо. У меня, может, жизнь сдвинулась, все треснуло, а ты... я чуть...
   - "Чуть" не считается. А "может быть" в кармане  лежит,  -  не  повышая
голоса, оборвала она. - Что может быть? Ничего уже не  может  быть.  Может
быть, ты жениться собирался на мне? - и она откинулась, тихо посмеялась. -
Опоздал. Всякому  овощу  свое  время.  Пересмотрела  я.  Не  отвечаешь  ты
нынешнему  моему  стандарту.  Было  времечко,  могла  я...  Между  прочим,
думаешь, не сумела бы тебя перетянуть? Эх, Степа, Степа,  перетянуть  ведь
легче, чем удержать. Но... Рассчитала я, прикинула, - невыгодно.  Ты  свой
проект рассчитывал, а я свой. Зачем мне тебя любить... Не хочу!  Мне  ведь
муж с квартирой нужен, с должностью, не  те  у  меня  годы,  чтобы  заново
начинать. Разбивать чужую семью, так уж было бы ради чего.
   - Придумываешь... Кого ты обманываешь? - Чижегов отмахнулся с нарочитой
уверенностью. - Да никогда ты это и в мыслях не держала.
   - Видишь, как ты себя любишь. Нет, миленький, я правду говорю, все  как
есть, - торопясь подтвердила Кира. - Выяснила я тебя до конца, до донышка.
Неинтересно... Ты зачем сегодня явился ко мне? Ведь если я при  тебе,  при
всех - с другим пошла, мог ты понять. Тебе лишь бы выиграть. А что со мной
будет, наплевать. Ты-то сам ничем поступиться не хочешь. Хоть бы  раз  чем
поступился для меня. Лестно тебе было, когда в ресторане нахваливали тебя?
Жаль, не пришла. Звал меня Аристархов. Праздник тебе не хотела  портить...
Представляю, каким  ты  сидел  благодетелем.  Еще  бы,  Костю  Аристархова
соавтором сделал, от своих щедрот. - Жестяно-звенящий ее голос завораживал
Чижегова; он все ждал слез, но в глазах ее не было ни  грусти,  ни  гнева,
они пусто блестели, как пузыри на воде. - Подкинул молодым на обзаведение.
В  порядке,  так  сказать,  компенсации...  за  амортизацию  невесты.   Не
вскидывайся. Известно, что не знал. Это я про себя.  А  что,  скажешь,  от
щедрости подарил ему? Нет, ты совесть свою хотел умаслить. Ты, Степа, ведь
от меня откупался. Думаешь, я злость накопила?  Когда  любишь,  все  можно
стерпеть... Ты, когда шел ко мне, думал, что мне тяжелее станет?  Ты  меня
не жалел, тебе моя жалость нужна... - Руки ее зябко  легли  на  чайник.  -
Степа, скажи - ты зачем в Новгород приезжал?
   Замерла, не поднимая глаз. Чижегов  маленькими  глотками  допил  вторую
чашку кофе.
   - В Новгород? А-а-а... На завод ездил. Детали доставал.
   Кира кивнула,  вернее  голову  наклонила,  с  каким-то  удовлетворением
принимая его слова.
   Чижегов встал, прошелся по комнате.
   - Ничего не попишешь... Рад бы в рай... - само собой получался  у  него
упругий шаг, молодцеватая походочка, и плечи расправились, все  мышцы  его
заиграли. Небритая щетина, ссадина на лбу - все годилось сейчас, и  наглая
ухмылка - чем похабнее, тем лучше.
   - Хотела цацку себе на память оставить? Не  будет  тебе  цацки.  Других
проси... - он изгилялся, чтобы не сорваться в тоску, в крик, в  ругань.  -
Способен был ради тебя поехать. Не стану отпираться. Но не поехал. А  тебе
охота самолюбие свое защитить? Эх, напридумывала ты себе. Ну  что  ты  тут
плела насчет женитьбы? У  меня,  к  твоему  сведению,  и  мысли  такой  не
возникало  -  развестись.  Ни  разу.  Честно  говорю.  Женщина  ты,  прошу
прощения, не первой молодости,  -  он  оглядел  ее  выразительно.  -  И  в
остальном... Если между нами, так я Аристархову правду  сказал.  Выразился
сгоряча, это  да,  а  по  существу  так  и  есть,  точно...  -  все  более
воодушевляясь, подтвердил он. - Гулена ты. В жены таких не берут. Со  мной
тебе тяжело? Зато с тобой легко...
   Зайдя сбоку, он увидел, как на шее у  нее  дергается,  дрожит  какая-то
жилка,  и  медное  ожерелье  в  этом  месте   чуть   слышно   позвякивает.
Несчастливое это было ожерелье. Всякий раз приносило оно Чижегову беду.  А
профиль у Киры был неподвижен.  Профиль  не  изменился,  как  и  прежде  -
легкий, красивый. И Чижегов вдруг ужаснулся тому, что  происходит.  Зачем,
почему он говорит такие слова.
   - Вот и хорошо, - сказала Кира твердо.
   Каменная ее незыблемость помогла ему.
   - И слава богу... И выяснили. А Костю ты за соавторство  не  трави,  он
тут ни при чем. Свою половину он честно отработал. В этом вопросе я...  ты
правильно подчеркнула мои мотивы. Признаю. Но тут, если хочешь,  в  основе
другой пункт. Я знал, что сук рублю... А ты, Кирочка, задумывалась, почему
я это делал? Потому что не  мог  иначе.  Работа  мне  дороже,  чем  всякие
шуры-муры. Покрутили и хватит.
   Так они и разговаривали, уже  ничего  не  жалея,  ничего  не  сохраняя.
Чижегов стремился лишь доказать, что он сильнее и плевать он хотел на  то,
что было, все это чушь, труха, обычные шуры-муры, повторял он на все лады.
   Вышли они вместе и до моста шли рядом, не таясь, по солнечному  людному
Лыкову. С Кирой здоровались. На Чижегова же никто  не  любопытствовал,  не
оборачивался им вслед. Казалось, все эти два с лишним года можно было  вот
так же ходить вдвоем.
   По мосту Чижегов шел один. Все тянуло оглянуться,  узнать,  смотрит  ли
Кира или тоже идет по берегу не оборачиваясь. Конца и края не  было  этому
мосту.


   Нежданно-негаданно история  с  лыковскими  регуляторами  заинтересовала
ленинградское начальство. Главный конструктор вызвал Чижегова, долго пытал
его: откуда то, откуда это, да с чего он взял, что такие  фильтры  снижают
заряды, как теоретически это можно вывести. Дело  в  том,  что  новый  тип
регулятора, назначенный для ответственных объектов,  капризничал.  Главный
конструктор  подозревал,  что  виновато  тут  статическое   электричество.
Доказательств у него не было, и Чижегов, смекнув  это,  сослался  на  свою
интуицию; если главный - лауреат, доктор и прочая - вместо формул держится
за интуицию, то рядовому инженеру сам бог велел. Прозвучало  довольно-таки
нахально, но изобразить на бумаге распределение зарядов Чижегов не  сумел"
бы, в теории он был не силен,  а  кроме  того,  терять  ему  было  нечего,
рядовое его инженерство давало приятную  независимость.  На  его  счастье,
высоконаучные консультанты с их гипотезами до  того  заморочили  главного,
что кичливое, как он выразился, знахарство Чижегова пришлось ему по  душе.
Решено было поехать в Лыково, пощупать, увидеть, что получилось, и  нельзя
ли изменения, внесенные Чижеговым, использовать для новой серии. Не слушая
никаких отговорок Чижегова, главный включил его в  состав  комиссии,  и  в
начале декабря они поехали в Лыково.
   На  вокзале  их  встретил  молодой  незнакомый  Чижегову  инженер.   Он
представился  начальником  энерголаборатории,  потряс  руку  Чижегова,  не
скрывая любопытства,  что  выглядело  вполне  естественно,  тем  не  менее
Чижегов тотчас замкнулся. Ни о чем не  расспрашивал,  отвечал  односложно,
держался позади. Впрочем, новый начальник сам словоохотливо  сообщил,  что
Аристархов уволился  месяц  назад,  завербовался  на  Север,  якобы  врачи
рекомендовали  сменить  климат.  Но  это  "якобы"  прошло  впустую,  члены
комиссии Аристархова не знали, а Чижегов промолчал.
   Городскую гостиницу ремонтировали. Комиссию поселили при заводе, в доме
приезжих. Работали до упора, ужинать  отправлялись  в  ресторан.  Главному
конструктору,  как  нарочно,  полюбился  тот  длинный  стол  за  железными
цепями... Чижегов сидел спиной к входу. Играл тот же оркестр, подавали тот
же квас с хреном и пеклеванный хлеб.
   Кира уехала не то в Новгород, не  то  в  Москву.  Новости  сами  упрямо
настигали Чижегова. То кто-нибудь из лаборанток, то гостиничный  знакомец,
завсегдатай-толкач, обязательно выдадут про  Киру:  уехала  на  год,  нет,
насовсем, к жениху, нет, к мужу, да-да, был у нее муж-летчик, думала,  что
погиб, а он не погиб...
   Толком никто не  знал,  ходили  слухи,  что  Аристархов  стрелялся  или
стрелял - словом, была какая-то волнующая любовь...
   Затем Чижегов на рынке встретил Ганну Денисовну. В Лыкове  трудно  было
не встретиться. Она сказала, что Кира действительно вышла замуж за бывшего
летчика, приятеля первого мужа, уехала к нему в Москву, на авиазавод. Дочь
ее пока живет в Новгороде.  Квартиру  свою  Кира  отдала  дальним  родным,
оставила со всей обстановкой. Ганна Денисовна и осуждала Киру,  и  скучала
по  ней,  и  тревожилась.  Она  искала  сочувствия  у  Чижегова,  но   его
невозмутимость  сбила  ее  с  толку.  Он  не  расстроился,   не   удивился
скоропалительному этому  замужеству.  Присвистнул,  будто  вслед,  и  даже
повеселел.
   - Устойчивый ты мужик, - сказала Ганна Денисовна. -  Тебя  не  сшибешь.
Правду говорят: в любви добро не живет.
   Чижегов засмеялся:
   - Какая тут любовь. Утром был мил, вечером постыл.
   - Да ты что, всерьез? Ну и ну. Ничего, я вижу, ты не понял.
   - А чего тут понимать, все как на ладони, - сказал Чижегов.
   Все эти месяцы он  прожил  в  обиде;  если  вспоминал  Киру,  то  сразу
натыкался на свою обиду, незаслуженную,  несправедливую,  и  вместо  тоски
получалась злость, которая помогала ни о чем не жалеть. Теперь, узнав, как
просто и легко все решилось у Киры, он торжествовал, он уличил ее. Совесть
его успокоилась. Больше того: вышло, что в некотором роде он способствовал
налаживанию ее судьбы.
   Довольный его вид, руки в карманах новой выворотки, купленной с премии,
раздражали Ганну Денисовну. Она переложила в другую руку тяжелую  сумку  с
картошкой, поправила платок  на  голове.  Высокий  лоб  осветил  ее  лицо,
большие глаза. Она была еще приятна. Чижегов вспомнил гуляку ее мужа, Кира
видеть его не могла, поэтому и ходила к Ганне  в  гостиницу.  Он  мысленно
пожалел загубленную ее жизнь, обреченную так и сойти на нет, без счастья и
любви.
   - Все-то ты прохлопал... Изобретатель. Может, ты в чем другом умник,  а
тут ты дурень, - Ганна смотрела на него с жалостью. - Из-за  тебя,  может,
она сердце порвала. А ты не заметил. Живешь ты,  чувствуя  как  убогий,  -
разве это жизнь? Глаза есть, уши есть, а душа слепая и глухая.
   - А-а, понятно,  -  протянул  Чижегов.  -  Только  информация  у  тебя,
Ганночка Денисовна, односторонняя. Третьему тут не  разобраться.  Так  что
давайте не будем. Я ведь тоже мог бы...
   Она вздохнула разочарованно.
   - Боишься ты... Ладно. Как-нибудь сам дойдешь.
   Простился с ней Чижегов сердито, однако с  этого  дня  он  почувствовал
себя  свободнее.  Заснеженный  этот  городок  с  водозаборными  колонками,
обросшими наледью, с дымом  из  печных  труб  стал  уютным  и  безопасным.
Чижегов больше не сторонился знакомых, не  обращал  внимания  на  поджатые
губы Анны Петровны, на козье, вытянутое ее лицо.  Работа  завершалась  как
нельзя более удачливо. С ходу,  без  подсчетов  и  проб  Чижегову  удалось
кое-что уточнить в схеме, и последние претензии комиссии и завода  отпали.
Главный конструктор разводил руками: ну медиум,  ну  виртуоз,  откуда  что
берется...
   Дирекция  наградила  Чижегова  грамотой.  Про  его  соавтора  никто  не
вспоминал. Чижегову