митаж.
Столько же по городу, изучая  петербургскую  архитектуру.  Ему  надо  было
отличать барокко от ампира, понять гениальность Тициана, научиться слушать
Бетховена и не скучать, глядя на стоящего спиной дирижера.  Быть  не  хуже
меломанов, которые  свободно  обсуждают,  кто  как  исполняет.  Знать  про
Платона и Сенеку. И чтоб не захлебнуться в этом потоке. Он боялся, что  не
сможет соответствовать  званию  инженера,  потому  что  инженер  для  него
означал высшую категорию людей. Инженер обязан знать и Овидия, и созвездие
Орион, и историю Исаакиевского собора.
   Совершить двадцать восемь  экскурсий  по  Эрмитажу  представлялось  мне
невероятным. Двадцать восемь - это уже не любознательность. И не изучение.
Это скорее  времяпрепровождение.  Так  ходят  на  прогулки  дышать  свежим
воздухом, ходят на природу, ходят к друзьям, но чтобы  в  музей?  Все-таки
что-то было в этом Волкове, и эта грузинская девочка за тысячи  километров
уловила, учуяла.
   В 1937 году он получил диплом. Его  послали  работать  мастером,  потом
выдвинули начальником цеха,  оттуда  -  руководить  конструкторским  бюро.
Подвигался он быстро, еще немного - и  достиг  бы  большего,  но  началась
война, и он попросился в народное ополчение...
   За окном прогудела  машина,  хлопнула  дверца,  заскрипело  крыльцо,  в
комнату вбежала дочь, за ней вошел ее муж. Они заехали за мной по  дороге,
как было договорено, поскольку я думал к этому времени освободиться.  Дочь
чмокнула меня в скулу, под самым глазом, - место, куда она  целовала  меня
школьницей, и на секунду  так  же  привычно  прижалась,  ожидая,  когда  я
поглажу, поворошу ее затылок. Я увидел у нее седые волосы. Их было  совсем
немного, скорей всего она еще не различала их, -  три,  четыре,  их  легко
было выдернуть. Я чуть  коснулся  губами  ее  темечка,  она  вопросительно
посмотрела мне в глаза.
   - Тут такое дело, придется мне  задержаться,  -  сказал  я.  -  Надо  к
завтрему прочесть.
   Она скользнула взглядом по письмам, разложенным на столе, и  ничего  не
спросила, как будто это были деловые бумаги. Тогда я сказал:
   - Любопытная тут фронтовая история... - И я рассказал в двух словах что
к чему, и стал читать им из письма Волкова, где  было  про  фронт  и  хоть
немного про наше бытье.
   Письмо он писал в газогенераторной машине. Были такие. Вместо бензина -
сухие чурки.
   На бункере стоит моя походная чернильница из аптечной  склянки.  Кругом
лес и болото. Вчера был случайно в Ленинграде, открылось несколько книжных
магазинов, я их обошел, купил для Вас открытки с  видами  города.  Женщины
чистят город, видно стало на весеннем солнышке, какие  они  слабые.  Голод
унижает человека. Но сейчас, когда они вылезли из своих промороженных нор,
когда они вместе и стараются очистить улицы, они уже не  боятся  обстрела.
Это очень странно, они так рады солнцу, что при обстреле  неохотно  уходят
из проезжей части  в  тень  подъездов  и  подворотен.  А  я  все  ищу  Вам
какой-нибудь подарок. Но ничего в Ленинграде нет.  Найти  бы  какую-нибудь
вещь, которая сохранила бы память обо мне, ведь в любую минуту меня  может
не стать..."
   Голос мой упал, перешел на скороговорку, я чувствовал, что им  все  это
неинтересно. Это была не  их  эпоха.  Те  подробности,  которые  меня  так
волновали, нагоняли на них тоску.  Моя  война  существовала  для  домашних
контуженым бедром, которое время от времени приходилось растирать.  Шрамом
на плече, - когда-то  дочери  гордились  им.  Рассказы  о  моей  войне  их
перестали интересовать, - сколько можно? Но им нравилось, когда я  надевал
ордена. И в то же время они считали,  что  меня  обошли,  я  недотепа,  не
пользуюсь своими заслугами, позволил задвинуть себя до руководителя группы
с зарплатой сто девяносто рэ.
   Зять  слушал,  опираясь  на  дверной  косяк.  Бледно-розовый,   рыхлый,
скучающий, он был так похож на первого ее мужа, что я  не  понимал,  какой
смысл был их менять. Оба они  строчили  диссертации,  оба  оценивали  свой
успех должностью и степенью. И чужой успех так же. Они скучливо доказывали
мне, что это - показатель объективный и всеобщий:  майор  стремится  стать
подполковником, полковник -  генералом,  кандидат  -  доктором,  доктор  -
член-корром. Маленькая  должность  показывает  низкую  ценность  человека,
неспособность подниматься по служебному косогору. Жажда восхождения движет
прогрессом. Им нравилось восходить, взбираться. Понижение у  них  означало
неудачу, все равно что сорваться с кручи.
   Я читал из упрямства.  Они  переглянулись.  Дочь  успокаивающе  кивнула
мужу, - может, она надеялась на  какой-то  поворот,  -  я  чувствовал,  ей
неудобно за меня. А мне было обидно за  Волкова,  мы  были  с  ним  сейчас
заодно. Дочь отошла к окну, модные туфли на платформе - так они назывались
- делали ее выше и тоньше.
   - Мы оставили в коридоре мешок с бутылками, - сказал зять, как только я
кончил.
   - Ладно, - сказал я. - Поезжайте.
   Она еще раз поцеловала меня и шепнула:
   - Не расстраивайся.
   Я вернулся к сообщениям Бориса про смерть Аполлона. "С Аполлоном  мы  в
оч. хор. отношениях... рана его  оказалась  сильной,  не  знаю,  куда  его
отправили и жив ли он". При чем  тут  хорошие  отношения?  Может,  отвечал
Жанне на какой-то  вопрос?  Следующая  открытка  серо-зеленая,  шинельного
цвета, с напечатанным на ней призывом: "Воин Красной Армии! Бей врага,  не
зная страха!" В открытке было про смерть  Аполлона.  То,  что  читала  мне
Жанна. Первая открытка о ранении написана 18  сентября.  "Наступление"  мы
проводили 6 октября.  Это  я  знаю  точно,  потому  что  меня  в  том  бою
контузило. Мы захватили насыпь железной дороги, выпрямили линию обороны  и
оказались  над  противником.  Я  отлеживался  несколько   дней   в   нашем
медсанбате,  пока  не  перестало  тошнить.  Легкое  ранение  мне  все   же
приписали. У нас было много потерь. Семена Левашова убило. Комсорга нашего
тоже.
   Вот к этой операции Борис, очевидно,  и  приплюсовал  смерть  Аполлона.
Потому что,  возможно,  она  была  случайной,  бестолковой,  и  нам  тогда
казалось, что такая смерть огорчительней, чем смерть  в  бою.  Меня  очень
мучил, прямо-таки пугал один случай. К нам  прислали  с  дивизии  связиста
опробовать рацию. Мы стояли с ним у землянки, греясь на солнышке.  Веселый
усач травил мне анекдоты, была весна, в проталинах открылась  прошлогодняя
зелень, снег оседал, отовсюду слышалось урчание воды, стук капели. Голубые
поля стеклянно блестели настом. Есть минуты  в  жизни,  которые  врезаются
навсегда, со всеми красками, звуками, запахами. Мы расстегнули  полушубки,
подставляя себя долгожданной  теплыни.  Вдруг  связист  замолчал,  как  бы
прислушиваясь. Потом он стал поворачиваться, пытаясь  заглянуть  назад.  Я
обернулся. На спине его  из  черного  полушубка  вылез  бледно-серый  клок
овчины. Выторкнулся и задрожал. "Что это?" - спросил я, не успевая понять.
Связист недоуменно прислушался, зрачки его расширились, и он, помедлив еще
какой-то миг, цепляясь за меня этим недоуменным взглядом, мягко сгибаясь в
коленях, повалился вниз, лицом в землю. Пуля, тихая, без свиста, -  правду
говорят, шальная,  -  пробила  грудь  навылет.  Жизнь  вышла  сразу,  вся,
безболезненно, вместе с клоком овчины на спине. Не запомнилось ни фамилии,
ни звания, - помню, отдельно от его лица, недоуменное выражение, с которым
он уходил. Смерть долго еще выглядела как серенький  клок,  вылезающий  на
спине. Я сам хоронил его на нашем полковом кладбище,  сам  отписал  домой,
как он пал, храбро сражаясь. Во что бы то ни стало хотелось  украсить  его
смерть. На войне гибель - зло неизбежное, но то, что убит он  был  как  бы
бесполезно, не в бою,  попусту,  -  представлялось  ужасным,  чуть  ли  не
стыдным. Случайная смерть казалась злом войны в чистом виде. Мы как  умели
расписывали в письмах родным про гибель наших  солдат.  Вместо  обстрелов,
бомбежек сочиняли бои, чуть  ли  не  подвиги,  полагая,  что  хоть  чем-то
утешаем родных.  Так,  видать,  обошелся  и  Борис  с  гибельным  ранением
грузинского мальчика.
   В июле 1941 года  Сергей  Волков  ушел  воевать  с  винтовкой  и  двумя
гранатами "по полям Новгородской области". Кроме положенного, взял в мешок
сапожную щетку с кремом, общую тетрадь, махровое полотенце, зубной порошок
в жестяной коробке, справочник по металловедению:  "собрался  между  делом
подучить". Так он представлял войну.  Через  неделю  справочник  выбросил,
затем выбросил тетрадь, порошок  высыпал,  коробку  оставил  для  пуговиц,
ниток, мыло туда клал. Сапожная щетка пошла на растопку.
   "...Тем не менее я до сих пор пытаюсь сохранить  внешний  лоск.  Видите
ли, Жанна, я вышел из самых низов, из  дворников,  прачек,  все,  что  мне
досталось в жизни, добыто огромным трудом, и  я  не  могу  позволить  себе
утратить заработанное. Другим проще.  Они  получили  грамотных  родителей,
десятилетку, подушку в наволочке. У нас с Вами слишком большая  разница  в
происхождении. Борис ближе Вам, Вы с ним из одной стаи. В  этом  смысле  я
очень чувствителен..."
   Мы считали его кичливым зазнайкой, который щеголял своим  инженерством,
а он  втайне  мучился  дворницким  происхождением.  При  этом  на  четырех
страницах расписывал свое ленинградское житье, продуманный до мелочей уют,
роскошь по тем временам:
   "...В нише имеется новейшая химическая аппаратура, - я  занимаюсь  дома
некоторыми опытами. Появится какая-то  идея,  надо  тут  же  проверить.  Я
люблю, чтобы на небольшом столике, наискосок от письменного стола,  лежали
последние газеты и журналы, стояли  вазочки  с  конфетами  и  печенье.  На
письменном столе я люблю видеть букет живых цветов. Сидя в кресле, я могу,
протянув руку, достать любой справочник с этажерки, могу  включить  радио.
Не забудьте, что я  монтер.  Стены  оформлены  живописью.  Импрессионисты,
рисунки  японских  художников,  архитектура  Реймского  собора,   Врубель,
зарисовки  Рембрандта  его  жены  Саскии.  На  окне  у  меня  аквариум   с
вуалехвостками и небольшим фонтаном. А если помечтать  и  заиметь  хороший
телевизор, то,  возможно,  вы  откажетесь  пойти  в  театр  и  предпочтете
провести вечер у меня в комнате".
   Ну, расписал, ну, нахвалился, три дня не  евши,  а  в  зубах  ковыряет!
Телевизор! Я проверил дату - 1942 год, ноябрь.  Это  значит,  в  раскисшей
окопной грязухе, в самый непросых, когда мы мыкались  с  фурункулезом,  он
тайком мысленно нежился в своем уюте с  телевизором,  Реймским  собором  и
вуалехвостками. Дезертир, форменное душевное предательство!
   "Я полагаю, что во всем этом нет мещанства, о котором Вы  беспокоитесь.
Я тоже против мещанства, но здесь, на  фронте,  мои  понятия  о  мещанстве
изменились".
   Каждый против мещанства. Никто не скажет -  я  за  мещанство!  Но  этот
Волков не так-то был прост. Открестился - он против мещанства!  Обезопасил
себя, а на самом деле что он описывает. Но откровенно говоря, я  не  очень
понимал, что такое мещанство.
   "Когда спокойная трудовая жизнь - трудятся-то у нас все, -  когда  дом,
уют, пусть даже герань на окнах - Вы знаете, Жанна, отсюда из  окопов  все
это выглядит так прекрасно, и мещанского не различить в этих приметах.  Не
могу согласиться с Вашей фразой "мои требования к жизни  иные".  Требовать
от жизни толку мало, требовать надо от себя, и только от себя.  Жизнь  нам
ничем не обязана. Мы усвоили, что государство  должно  о  нас  заботиться,
устраивать, обеспечивать и жильем и мыслями, чуть что - требуем. А  ты  от
себя потребуй.  Разве  я  могу  требовать,  чтобы  Вы  прониклись  ко  мне
чувством? Некоторые у нас считают, что в тылу обязаны любить нас,  хранить
верность и т.п. А, собственно говоря, - почему? Во-первых,  мы,  требующие
это, сами себе позволяем... Во-вторых, война - это проверка, а не  льгота.
Я  могу  пытаться  завоевать  Вас  лишь  трудом  своих  чувств".  Фразы  о
требовании были подчеркнуты простым карандашом.
   "Посылаю Вам щепотку песка - ленинградской земли, в которую  мы  прочно
врылись".
   Я потряс конверт. Всего несколько песчинок высыпались  на  ладонь.  Они
поблескивали при свете лампы, чудом уцелевшие и сами чудо, как если бы лег
на руки снег той зимы, пайка того хлеба.
   Без перехода Волков выкладывал ей про кино: "Вы явно не поняли меня, и,
простите, но Вы не представляете, что такое цветное стереокино, которое  я
смотрел на площади Маяковского в мае 1941 года".
   Можно было подумать, что он умышленно  цепляется  к  каждой  ее  фразе,
чтобы втянуть в споры, надо же было завязать вокруг чего-то отношения.  Но
я-то знал его манеру цепляться, не соглашаться ни с кем, обо всем  у  него
было свое мнение. Он позволял себе поучать и старших по званию. Начальнику
штаба полка он разъяснил, что кабель, обнаруженный  нами,  высоковольтный,
направление его и так ясно, нечего его копать, проверять,  -  идет  он  на
подстанцию, что около нашей  хозчасти,  использовать  его  для  телефонной
связи можно спокойно, потому  что  никаких  ответвлений  у  высоковольтных
кабелей не бывает.  Разъяснял  он,  как  школьнику,  с  терпеливостью,  от
которой начштаба зашелся и потом не раз  попрекал  нас  всех  без  разбору
умниками. Сейчас я сочувственно подумал, что копать мерзлую  землю,  чтобы
проверить, не присоединился ли кто, было действительно неразумно.
   Начальник штаба, аккуратный  старичок,  негнущийся,  как  на  шарнирах,
неутомимо требовал от нас донесений, сводок, схем;  если  бы  не  командир
полка, он бы нас замучил. Вздорный, с воспаленной амбицией, чинуша - таким
он увиделся по нынешним моим меркам. Нет ничего худее начальника,  который
боится признаться в своем невежестве.
   ...Постепенно у Жанны  и  Волкова  образовался  почтовый  быт.  Куда-то
девалась одна его посланная фотография, одно письмо застряло, зато  другое
письмо пришло почему-то быстро, через девять дней. Появились как бы  общие
знакомые, он отвечал Жанне на расспросы о  Левашове,  о  его  приятельнице
Зине, которую  затем  убило  под  Синявином.  Подруга  Жанны,  стоматолог,
иронизировала над стилем волковских посланий. Однако  он  оставался  верен
себе: "Я буду писать Вам в том же духе, потому что это и есть  я,  с  Вами
пребываю самим собою". Он взвешивал каждое ее  слово,  и,  видно,  ей  это
нравилось.
   Никто еще с ней так уважительно не обращался. Как у  телефонной  будки,
мне была слышна лишь  половина  чужого  разговора,  я  гадал  о  неведомых
вопросах и размышлениях Жанны.
   "Что такое подлинный оптимизм? - вдруг отвечал Волков. - Все же это  не
вера. Конечно, Вы правы, мы верим в победу. Но ведь не  потому,  что  вера
помогает сохранить боевой дух, т.е. верим, чтобы победить. Такая  вера  не
оптимизм. Я предпочитаю знание. Я  знаю,  что  мы  победим.  Идеи  фашизма
абсурдны и античеловечны,  они  не  могут  торжествовать.  Мне  возражают,
ссылаясь на Тамерлана и Чингисхана. Они были просто завоевателями.  Фашизм
пользуется  страшной  идеей,  ненавистной  другим  народам.  Наши   идеалы
общечеловечны, и они должны победить. Вот в чем мой оптимизм.  Пессимистом
приятно быть в юности. И, кстати, ничего плохого в этом нет.  Но  мне  уже
поздно быть разочарованным и несчастным. Я научился ценить мгновение.  Мне
б еще научиться помалкивать и соглашаться".
   И далее он язвительно описывал, как всюду он суется со своей  правотой,
всех поучает, и, хотя то, что он требует,  правильно,  -  например,  когда
предлагает другую схему заграждений, - это  почему-то  всех  обижает.  Про
схему не знаю, но вспомнились другие  нудные  его  поучения:  старшине  он
доказывал, какая каша калорийнее, замполиту - где  откроют  второй  фронт,
поправлял нас - это виден купол не такого собора, а другого.  Оттого,  что
он был прав, его терпеть не могли. И в звании его из-за этого не повышали.
   В одном из писем он благодарил Жанну за открытку с изображением решетки
Зимнего дворца: "Она очень хороша, но теперь этой детали уже  нет,  потому
что вся решетка сада Зимнего дворца снята еще  в  1917  году,  свезена  за
Нарвскую заставу и поставлена  у  сада  Девятого  января.  Там  она  плохо
вяжется с окружением..."
   Замечание показалось резонным. Жаль, что замысел Растрелли был нарушен,
- вот что я подумал, но сразу же подумал и о том, что на  фронте  подобное
его  высказывание  вызвало  бы  раздражение.  Мы   ругали   артиллеристов,
Военторг, своих начальников, но не хотели слышать критику нашей жизни,  не
желали  видеть  плохого  в  ней.  Последними  словами  поносили  мы   нашу
телефонную связь. Волков рассуждал: радио изобрели у  нас,  почему  же  мы
сидим без рации? И вот этот  его  вполне  логичный  довод  был  неприятен.
Почему не сообщают,  сколько  людей  умирает  с  голода  в  Ленинграде?  -
допытывался он у  комиссара,  упрямо  набычив  каменно-гладкую  голову.  В
письмах к  Жанне  все  чаще  встречались  замечания  рискованные.  Цензура
вычеркивала какие-то строки, а кое-что и проскакивало:  "Что  Вы  скажете,
Жанна, о гимне Советского Союза? Откровенно говоря,  мне  больше  нравится
как гимн "Интернационал" По тем временам такого  рода  высказывания  могли
кончиться неприятностями.
   Мелькнула фамилия Припутышко, из-за фамилии он и вспомнился,  увиделось
не лицо, а мягкие ловкие его руки, обегающие орудийный замок. Он орудийный
техник, кроме того, возится с автоматами, диски  у  нас  портятся.  Волков
обсуждает  с  ним  работу  диска  и  устанавливает  ошибку   конструктора.
Убедительно и опять почему-то неприятно. Левашов  считал,  что  у  Волкова
талант сомнения, вымирающее качество.  Единственный  из  начальников,  кто
защищал Волкова, был наш  комиссар.  Один  еретик  полезен  для  приправы,
говорил он. После нашей стычки из-за письма  Волков  относился  ко  мне  с
подчеркнутой  бесстрастностью,  но  я-то  видел   за   ней   брезгливость,
неуважение - то, что уязвляло меня более всего.  Кривя  губы,  посоветовал
мне,  как  обложить  пулеметные  гнезда  кирпичами  с  разрушенных  печей.
Пришлось так и делать, - уж больно проста и выгодна была  его  идея.  Меня
это злило, и не было никакого чувства благодарности. Я подумал об  этом  с
раскаянием. Привычный образ  Волкова  нарушился.  Письма  сдвинули  фокус,
изображение стало расплывчатым, раздвоилось.
   "...Книжка может Вам показаться любопытной, как будущему  строителю.  Я
перелистал ее. Грустно: чтобы  снабдить  ее  данными  и  позволить  автору
делать выводы, потребовалось разрушить сотни домов, убить под  развалинами
десятки тысяч ленинградцев,  сотни  тысяч  оставить  без  крова.  Огромные
потери делают автора глухим. На странице 120 он  пишет;  "Потери  машин  и
людей, их обслуживающих, безусловно, окупались  возможностью  поддерживать
нормальную работу заводов и учреждений". Чувствуете? Он же сам не  слышит,
какую чудовищную идею  провозглашает.  Да  разве  могут  чем-то  окупаться
потери людей? Нормальной работой! Как же называть нормальной такую работу?
Сколько людей можно, по-вашему, товарищ автор, принести  в  жертву,  чтобы
учреждение  работало?  Автор  пишет,  что   лестничные   клетки   повышают
сопротивляемость здания при бомбежке.  Это  наблюдение  точное.  Предлагаю
проект наилучшего типа здания, сделанного по рекомендациям  книги:  совсем
круглое, все на  шарнирах,  с  большим  количеством  лестниц,  с  зенитной
батареей наверху, а все люди, оборудование - в бомбоубежище  за  несколько
километров. Когда будете просматривать книгу, увидите в ней трупы комаров.
Я убиваю их на своей бритой голове, где их на квадратный сантиметр больше,
чем на любом участке фронта. Книгу у меня вчера утащили, еле  нашел.  Взял
ее Семен Левашов, мой приятель. Накануне я показал ему место  про  потери.
Он парень толковый, но всегда удивляется, что можно видеть вещи иначе, чем
принято. Вместе с Дударовым и Поляковым они обсуждали это место в книге  и
навалились на меня. Молодые эти люди имеют ум острый, но  неразвитый.  Все
принимают на