ть,  когда  чувствуешь,  как  по  телу  ползают  десятки
паразитов, и сделать ничего не  можешь,  смены  белья  нет,  да  ее  и  не
доставить. Переправу через реку  держат  под  непрерывным  обстрелом.  Вши
заполняют все складки гимнастерки, брюк, они в портянках, в шинели, никуда
от них не уйти, пришлось с ними жить более месяца. Сейчас  нас  отвели  на
отдых. Правда, всего за восемь километров от переднего края.  Но  все-таки
эти пять-шесть дней были отдыхом.  Третьего  дня  полностью  избавился  от
паразитов. Рано утром затопили деревенскую  баню,  накалили  каменку.  Над
каменкой развешивали белье, в котором все складки были заполнены  гнидами,
шинель, ушанку, вывернутые наизнанку. Каменка обливалась водой из ведра, я
еле успевал выскочить, чтобы не быть ошпаренным. Проделав это семь раз,  я
сам вымылся, натерев мочалкой  тело  до  крови,  и  вот  уже  третий  день
наслаждаюсь покоем. Ни одного укуса.  Утром  осматриваю  бойцов  -  чисто!
Только испытав этот ужас, ценишь прелесть  чистой  кровати  с  подушкой  и
простынями. Мне хотелось написать Вам не  только  о  картинах  фламандской
школы, но и о картинах нашей походной жизни, хотя бы об одной из них".
   "Если  бы  Вы,  Жанна,  посмотрели  на  лица  людей,  прошедших   через
переправу! Вот с  кого  надо  писать  художникам.  Будь  здесь  фотографы,
получились бы бесценные снимки. Я ехал  в  кабине,  метров  за  двести  до
переправы  девушка-регулировщик  дает  сигнал   "стой!".   Колонна   машин
останавливается. Пропускаем встречные с орудиями. Они идут  занимать  наши
позиции. Непрерывный обстрел, бьют по лесу, бьют по переправе. Сидим молча
в кабине я и шофер. В кузове  у  нас  мины.  При  близком  разрыве  идущие
впереди  солдаты  бросаются  на  землю.  Осколки  барабанят   по   машине.
Становится скучно-прескучно. Время ползет медленно. Я смотрю то на стрелку
секундную, то на  девушку.  Она  стоит  среди  разрывов,  не  имеет  права
ложиться на землю, не пригибается даже. Должна стоять и стоит. Что  это  -
привычка? Но разве можно привыкнуть к свисту осколков и завыванию мин?  Я,
например, привык бросаться на  землю.  Когда  ее  убьют,  встанет  другая.
Потому что без регулировщиц нельзя. И снова взмахи  флажков.  Сколько  эта
переправа вывела из строя людей! Наконец она махнула нам, шофер дает  газ,
спускаемся к реке. Медленно движемся по шаткому мосту. Я  закрываю  глаза,
когда рядом взметается столб воды, а  шофер  должен  смотреть  вперед.  На
первой скорости добираемся на правый берег, отъезжаем метров триста, шофер
оборачивается ко мне и одним словом говорит все - "приехали!". Посмотри Вы
на его лицо, запомнили бы  надолго,  такое  в  нем  было  ощущение  жизни,
которая вернулась. Почему я не художник..."
   Все это было со мной: баня, и  свежее  белье,  избавление  от  вшей,  и
переправа, девушка-регулировщик. Я уверен, что это когда-то  было  моим  и
что-то похожее было в моих письмах. Если они хранятся у той... фамилию  ее
позабыл, помнил лишь, что жила она на Пресне. Провести бы опыт:  дать  мне
почитать те письма. Перепечатанные на машинке. Вряд ли я узнал бы, что они
написаны мною. Многие фронтовые подробности читались бы как чужие, то есть
пережитое, но необязательно мое, - оно как бы всеобщее, знакомое по  кино,
по  книгам,  слиплось  неразличимо.  Но  что-то,  какие-то  строки   вдруг
откликались, и за ними медленно  всходили  числа,  названия,  поднимая  за
собою забытые сцены.
   Одно письмо Волкова было в подтеках, первую страницу с трудом разобрал.
На последней сбоку приписка объяснила: "Случилось несчастье,  проснулся  в
семь утра, ужас! Вода льется  ручьями.  Тают  снега.  Схемы,  что  чертил,
пропали, письмо тоже пострадало, у меня совсем  нет  времени  переписывать
его, посылаю в таком неприглядном виде. Сам весь мокрый. Ваш Сергей".
   И я поежился, припомнив свою затопленную землянку. Нижние нары  закрыло
водой.  Всплыли  доски  пола.  А  что  же  творилось  в  окопах?  Я   стал
припоминать, и так как знал, что хочу вспомнить, то передо мною  появились
заливаемые ледяной водой ходы сообщения,  вода  хлынула  с  брустверов,  с
полей, ручьями устремилась в окопы, и все прибывала, грозя нас  вытолкнуть
на поверхность. Из распадка, где  было  боевое  охранение,  приползли  все
четверо моих бойцов, все  отделение,  мокрые  до  нитки.  Распадок  залило
полностью. Назавтра пошел дождь, снега поплыли, вода поднималась. Начштаба
полка кричал про отводные канавки, про то, что он  предупреждал,  запрещал
покидать позиции. Пулеметчиков на пригорке отрезало паводком, и  мы  никак
не могли доставить им еду. Вода со снежным крошевом наступала неотвратимо,
остановив наше продвижение, ни артиллерия, ни авиация не могли помочь нам.
Как мы выдержали, не помню,  вижу  только  уплывающие  дровишки,  с  таким
трудом заготовленные, диски ручных пулеметов, ящики с гранатами, как мы их
тащили, подняв над головой. Куда тащили? Наверное, на крыши землянок.
   И то, что мы удержались, наполнило меня запоздалой гордостью. Испытание
ледяной купелью не было отмечено ни в сводках, ни в газетах,  за  него  не
полагалось наград, оно исчезло  из  памяти,  утонуло  в  весенней  радости
наступления. Вряд ли и в моих письмах упоминалось  об  этом  эпизоде.  Там
было, наверное, снятие блокады в январские солнечные дни сорок четвертого,
вроде того, как писал Волков: "Освобождаем город Ленина, скоро узнаете  об
этом в газетах. По шоссе вереница легкораненых, мчатся санитарные  машины,
навстречу тяжелые танки с десантами, машины с боеприпасами, везут  пленных
фрицев..." Я жадно выискивал в письмах Волкова эти  описания,  в  общем-то
бесцветные. Все-таки в них  сохранилась  подлинность  спешки,  различались
звуки, которые когда-то я слышал на  том  шоссе,  запах,  движение,  от  -
которого мы отвыкли,  -  движение,  которое  так  вкусно  пахло  бензином,
дизельной копотью, развороченным асфальтом. Сквозь  февральскую  влажность
мы входили в Эстонию. Вот и она: "Пятнадцать градусов  мороза,  ночевал  в
открытом сарае, продрог, кругом треск от выстрелов и  взрывов.  Похоронили
многих товарищей". В другом письме тоже:
   "Леса Эстонии. Небо звездное. Прекрасно виден Орион и  Сириус.  Лежу  в
палатке. Рядом бойцы. Все спят. В двух километрах гремит  бой.  Воют  наши
"катюши". Наверху летит самолет, к  которому  несутся  красные  и  зеленые
линии трассирующих пуль. Недалеко  раздается  крик  часового:  "Стой!  Кто
идет?" Поднимаются сигнальные ракеты. Вчера два  снаряда  упали  метрах  в
десяти от нашей палатки. Мы лежали и додали смерти, а они  не  взорвались.
Все мои ребята остались целы, настроение у меня поэтому прекрасное".
   "Сижу около своего шалаша и давлю комаров. Напротив Надя развела  огонь
в ведре и положила мху. Валит дым. Мимо прошествовал повар утверждать меню
к командиру части. Спросил, чем завтра кормить будут. Слушайте: завтрак  -
каша из фасоли. Обед - суп лапша, картофельное пюре с селедкой".
   "На чердаке  дома  во  время  поисков  мин  нашел  интересную  газетку.
Сохранил и оставил у себя. Я люблю такие штучки:  "Газета-Копейка"  от  17
апреля 1915 года. Есть интересные заметки: "Цеппелин  над  Англией",  "Как
должны говорить телефонистки".
   "Вчера чудно пообедали. На первое кусок  семги.  Суп.  Рисовая  каша  с
отбивной котлетой".
   Чего это он все про жратву? Довольно бестактно, у них там в  Тбилиси  в
это время не густо было насчет пожевать. Но я уже по уши вошел в то  время
и мог сообразить, что иначе быть не могло: после  вареной  лебеды,  гнилых
капустных листьев, дележа хлеба, после отечности,  дистрофии,  фурункулов,
цинги, после того, как Синюхина у меня в роте судили за кражу картошки  из
кухни, - украл и съел  сырую  картошку,  -  после  всего  этого  обилие  и
разнообразие еды потрясало. Кусок семги - видение невероятное, так же  как
и обед из трех блюд с закуской - вместо термоса, который волокли ночью  по
ходам  сообщения  и  потом  у  взводной  землянки  вычерпывали   котелками
промерзлую бурду. Каша, вываленная в  макаронный  суп,  заменяла  завтрак,
обед, ужин. "Все тут было вместе. Случалось, что термос пробивало осколком
и мы куковали на хлебе с сахаром.
   За то, что Надю напомнил, поклон ему низкий. Не пригнись я тогда на  ее
крик, разбило бы мне череп. Сколько раз что-то спасало:  прыгни  в  другой
окоп - разнесло бы бомбой, задержись - попала  бы  пуля,  -  сколько  было
таких разминок со смертью, она касалась меня стылым крылом,  и  сразу  мир
озарялся, приходили в движение запахи, краски жизни. Эти восторги везения,
казалось, навсегда останутся  сияющим  воспоминанием,  но  нет,  забылись,
стерлись.
   И все же какие  крупные,  выпуклые  были  эти  четыре  года.  Остальное
послевоенное житие скомкалось в монотонное существование, не то что годы -
десятилетия неразличимо слиплись.
   Письма Бориса почти не  менялись.  Надежда  в  нем  теплилась,  и,  что
любопытно, Жанна время от времени как бы питала эту надежду. Чем-то  Борис
удерживал ее,  какая-то  ниточка  не  обрывалась.  Простодушие,  верность,
прямота, а может,  молодость  Бориса,  а  может,  она  уставала  от  умных
рассуждений Волкова, от его взрослости, образованности...
   Пачки открыток с видами Ленинграда, каждую Волков заполнял  пояснениями
- что за здание, кто архитектор,  когда  построено.  Память  у  него  была
исключительная.
   "...Справа  стоит   одна   из   колонн   с   гениями   Славы,   подарок
Фридриха-Вильгельма IV Прусского Николаю 1-му в  1845  году.  За  колонной
виден портик бывшего Конногвардейского манежа работы Кваренги (1804 год)".
И остальные в таком роде. Он сообщал, что ведет  переписку  с  вологодским
химиком М.Чуевой о том, почему соль кристаллизуется в виде куба,  разбирал
с ней какой-то практический вопрос неорганической  химии,  еще  о  чем-то.
Помимо архитектуры, в его письмах были  суждения  о  живописи  Рембрандта,
Рубенса, Ван-Гога, Пикассо, отдельное размышление  о  картине  Клода  Моне
"Бульвар капуцинов в Париже", из русских художников он разбирал Саврасова,
Левитана. Писал о театре, критиковал статью  в  "Правде"  Симона  Чиковани
"Грузинская литература в дни Отечественной войны". Замечания его  были  не
безобидны. Со статьей Чиковани он расправился  без  жалости.  Неосторожная
ехидность его разбора читалась с удовольствием.
   Тревожило, что он  терял  всякую  осмотрительность,  письма  его  Жанна
читала с опаской, - я сужу по тому, как  он  досадовал  на  ее  уклончивые
ответы. Может быть, его опьянило  наступление?  У  нас  у  всех  появилась
эйфория успеха. К тому же он один из  немногих  оставался  не  задетым  ни
пулей, ни осколком. Как заговоренный он орудовал  со  своими  минами  и  с
немецкими минами, такая везучесть  не  могла  хорошо  кончиться.  О  своей
везучести нельзя упоминать. Зачем же он писал Жанне, как он  неуязвим?  Не
надо было писать. Война полна примет и суеверий. Слишком много зависит  от
случая. Как бы ты ни смеялся над приметами, украдкой все равно сплевываешь
через левое плечо.
   После выхода на шоссе к Тарту нас сменили,  и  мы  остались  на  отдых.
Приехал генерал из штаба  армии  вручать  награды.  Прикрепляя  орден,  он
смотрел глаза в глаза. Взгляд его молочно-голубоватых глаз выдержать  было
трудно. Я еле удержался, чтобы не подмигнуть ему. Потом угощали  водкой  с
бутербродами. Мы стояли вдоль длинного стола.  Генерал  шел  и  чокался  с
каждым. Перед Волковым  он  задержался.  Внешность  Волкова  останавливала
начальников. Проверяющие, корреспонденты, инструкторы обращались к нему. В
нем чудилось им какое-то несоответствие: то ли разжалованный полковник, то
ли  случайно  мобилизованный  директор,  -  во   всяком   случае,   что-то
значительное, не соответствующее званию лейтенанта.  Генерал  заговорил  с
ним. Волков отделывался односложными ответами, хмуро, зло, кроме того,  он
не выпил. Генерал не привык к такому невниманию, не помню уж,  как  и  чем
поддел он Волкова, заставил его разговориться о нашей операции, за которую
мы получили награды. Волков сказал, что форсировать реку и выйти  к  шоссе
можно было без таких потерь. Генерал что-то возразил, но Волков зачеканил,
не давая себя прервать. Голос его медно звенел. В этом наступлении полегла
вся вторая рота вместе с Семеном Левашовым, но все равно  Волков  не  имел
права так вести себя и портить нам праздник. Не генерал, не комдив,  а  мы
сами на него навалились, потому что нам вперед рвать  надо,  а  не  потери
считать. Надо драться с фашистами, а не на наших штабников  нападать.  Нам
казалось, что он принижает наш подвиг, развенчивает в  глазах  начальства,
которое так хорошо отозвалось о наших действиях. Не  наше  дело  думать  о
потерях, наше дело выполнять приказ. Мы разозлились на него, и он сорвался
и бог знает чего наговорил -  что  мы  заработали  ордена  на  трупах!  На
следующий день нас вызывали по очереди,  расспрашивали,  и  мы  не  щадили
Волкова и за прошлые разговоры и за этот.
   Вскоре меня взяли в танковый полк, и от  кого-то  я  потом  узнал,  что
Волкова наказали, но дальнейшую  участь  его  скрыло  клубами  пыли  наших
танков, самоходок, машин, идущих на запад.
   В его письмах еще царило безмятежное неведение. Одно письмо с  рисунком
на всю страницу. Изображены были развалины дома, печка железная  стоит  на
фундаменте, каменные ступени, извилистая линия бетонных опор.  "Установите
по этим руинам, какого стиля было сооружение, как его реставрировать.  Нам
теперь придется восстанавливать разрушенные города,  и  следует  научиться
сохранять дорогие истории нашей постройки. На печке сидит  птичка,  у  нее
голова большая от флюса, флюс мой, но  она  из-за  него  долго  не  сможет
чирикать".
   Некоторые намеки, шуточки я не понимал,  наверное,  из  их  внутреннего
обихода, которым они  быстро  обрастали.  У  них  были  даже  размолвки  и
примирения. Волков попробовал определить  характер  Жанны,  нарисовать  ее
внутренний портрет. Очевидно, он перестарался в своем правдолюбии,  потому
что она рассердилась (расстроилась?) и перестала отвечать.
   "Я несколько раз ходил на выполнение задания и прощался с жизнью,  было
такое, что не верил, что меня минует чаша сия. Однажды я с  двумя  бойцами
был отрезан, и нас считали погибшими. Через несколько  дней  мы  вышли,  и
вот, когда вернулся, я первым делом спросил о письмах. Я был  уверен,  что
меня ждет Ваше письмо. Эта вера мне помогала всю дорогу.  Жизнь  ощущалась
как никогда раньше - вернулись, без ранений, все  выполнили.  Вкус  хлеба,
вкус горячей каши, мягкость кровати, на которой можно вытянуться,  лежать,
сняв  шинель,  каждая  мелочь  радовала.  Письма  не  было.  Это  казалось
невероятным. Почему Вы перестали писать? Никого ближе Вас  у  меня  сейчас
нет. Так получилось. Ни здесь, в части, нигде в другом месте. Винить я Вас
ни в чем не имею права, так же как и требовать. Отношения наши таковы, что
все держится на чистом чувстве. Если бы Вы решили прекратить переписку, то
что я могу? Ничего. У нас нет третьего, через которого я бы мог  выяснить,
что произошло. Не могу ж я обращаться с этим к Борису, да мы  почти  и  не
видимся, он на соседнем участке".
   Дата последнего письма - 14 июля 1944 года. В нем ни слова о награде, о
том происшествии. Есть такие строчки: "Погиб второй мой  племянник.  Погиб
мой товарищ Семен Левашов. У  него  остался  братик  семилетний,  родители
умерли в блокаду, а братишка эвакуировался с детским домом  в  Саратов.  Я
решил усыновить мальчика, если останусь жив. Вы не  против?"  И  вдруг  он
переходит на шутливый, беспечный тон: "Венчаемся в католической церкви - у
нас есть на Невском, затем  едем  в  православную  -  Владимирский  собор,
оттуда  в  загс,  после  едем  в  Тбилиси,  там  все  повторяем   сначала.
Двоеженство наказуемо, а  двоезагство?  И  вообще,  если  регистрироваться
каждый год?.. Заказал для Вас "Живопись Ирака", достанут - сразу вышлю".
   Я пытался вспомнить, разглядеть малый,  последний  промежуток  от  того
происшествия до моего отъезда. Там, на отдыхе в Тарту, каким  был  Волков?
Ничего не  вспоминалось.  Но  почему-то  мне  представилось  тяжелое  его,
вдумчивое спокойствие, словно бы, зная о грядущей опасности, он  относился
к ней как к неизбежному злу, как мы относились к ледяной воде,  затопившей
окопы. И, двигаясь задним ходом, я иначе увидел столкновение с  генералом.
Слова Волкова зазвучали обдуманно, и все его поведение не  было  вспышкой.
Он решил высказать свое мнение, чего бы это ему ни стоило. То есть он  как
бы заранее принимал беды, которые грянут над ним. Впрочем, все  это  могло
придуматься, домысливаться  сейчас.  Проклятое  беспамятство  пользовалось
всякими уловками, поджигало воображение, угодливо рисовало  то,  чего  мне
хотелось.
   В чулане стоял сундук.  Большой,  крепкий,  обитый  железными  узорными
скрепами. Принадлежал он моей бабке, он  один  остался  от  охтенского  их
домика, с флюгером, с чугунной  лестницей,  с  полированными  перилами.  В
сундук этот кидал я вещи, которые хотели выбросить. Спасал всякое  старье.
Отслуживший, сточенный охотничий нож, школьные тетради дочерей. Думал, что
взрослым им будет приятно увидеть свои каракули. Грамоты, которые получала
жена, какие-то номера газет. На самом  дне  лежало  то,  что  осталось  от
войны. Там был мой медальон - черный пластмассовый патрончик с фамилией  и
прочими данными, по которому  должны  были  опознать  мой  труп.  Смертный
медальон - лучшее, что мы могли привезти с войны, дороже  всех  медалей  и
наград, как заявила моя бабка. Была там пилотка, полевые погоны, обойма от
"ТТ", танковый шлем, полевая сумка. А в полевой сумке вместе с  последними
листами карты Восточной Пруссии,  на  которых  мы  закончили  войну,  были
всякие снимки, призма от триплекса и бумажки. Полевая сумка была из кирзы,
потом мне предложили кожаную, но к этой я привык и остался с ней.  Однажды
я скатал свое военное имущество и увез, чтобы выбросить, до  того  надоели
мне все эти реликвии. Жена попробовала отдать их в школьный музей, но  там
уже были и планшеты, и полевые  сумки.  Тогда  я  решил  выбросить,  но  в
последнюю минуту почему-то привез сюда и спрятал.
   Нынче я приехал сюда, чтобы покопаться в сундуке.  На  одной  из  общих
фотографий должны были быть и Волков,  и  Борис.  Могло  там  храниться  и
письмецо Бориса, которое догнало меня под Кенигсбергом, в нем  тоже  могло
кое-что быть.
   Я поднял крошку сундука, и сразу дохнуло сладковатой  прелью  и  слабым
душистым запахом, знакомым  с  детства,  когда  сундук  стоял  у  бабушки,
прикрытый зеленой накидкой. Был он тогда огромным,  как  пещера.  Давно  я
ничего не клал в него. Места хватало. Сундук, куда сбрасывают Прошлое. Но,
наверное, наступила та полоса жизни, о  которой  вспоминать  не  придется.
Уровень  наполнения  соответствует  тому  сроку  жизни,  который  идет  на
воспоминания, - формулировал я.
   Я все никак не мог наклониться и достать полевую сумку с  бумагами.  Не
хотелось ничего  трогать.  Прошлое  безобидно  долеживало  тут  до  своего
забвения. На самом деле я абсолютно честно  ответил  Жанне,  что  не  знаю
Волкова. Когда она спрашивала, я его начисто забыл. Так  забывают  то,  от
чего хотят  избавиться.  Это  было  нежелание,  сопротивление  памяти,  ее
инстинкт.
   Что такое забвение, думал я, -  здоровье  оно  памяти,  ее  защита  или
болезнь? Благо оно либо же чудовище, которое пожирает облики самых дорогих
людей: слышны их голоса, а  лица  исчезли,  колышется  зеленоватое  пятно,
приближается и никак не может проступить родными  чертами.  Вдруг,  как  в
насмешку, как подмиг, появляется какой-то краснорожий  вагонный  попутчик.
Зачем изрыгнуло его чудовище памяти? Что  копошится  в  ее  недрах?  Порой
память целиком подчиняет себе человека, он начинает _страдать_ памятью.
   У нас была  одна  сотрудница,  тихая,  стеснительная  женщина.  Однажды
кто-то из девиц, когда она  что-то  рассказыва