уду читать переписку, и что папка окажется у меня, и надо подсказать.
Я вспомнил, как она преспокойно передала мне папку,  словно  зная,  что  в
конце концов я сам попрошу.  Не  очень-то  приятно,  когда  твои  действия
просматриваются наперед, оказываешься  примитивным  устройством,  заводная
игрушка - зеленая лягушка.
   Волковских писем было  много  -  три  увесистые  пачки.  Пронумерованы,
разложены по порядку, с тем, однако, отличием, что письма его  истерты  на
сгибах, помяты, - их, следовательно, перечитывали,  носили  в  сумочке,  в
кармане. Я разложил на  столе  нечто  вроде  пасьянса:  письмо,  открытка,
конверт зелененький, серенький. Аккуратно-печатный  почерк,  каждое  слово
вырисовано. Ох, как не хотелось мне браться за них. Не мог заставить себя.
Встал, вышел на крыльцо.
   Вечерний птичий гам бушевал, стрекотал,  заливался  в  пахучей  зеленой
теплыни. Вот где  распахивалась  жизнь.  От  заброшенности,  неухоженности
участка жизнь выигрывала, прибывала. Всюду  громоздились  кротовые  грудки
вывороченной  земли.  Дорожки  заросли,   захваченные   повиликой,   диким
горошком. Я смотрел в небо, которого нет в городе, стараясь войти в  покой
этого вечера. Птицы не  занимаются  воспоминаниями,  думал  я,  они  поют,
переговариваются, поглощенные счастьем и насущными заботами, и крот  знает
лишь настоящее и будущую зиму.
   Эти мудрые мысли меня тешили, но не помогали. Я все больше погружался в
прошлое, как в трясину. Чугунное  лицо  Волкова,  оживленное  фотографией,
приблизилось  вплотную.  Обритая   наголо,   круглая   шишковатая   голова
напоминала бюсты римских императоров из  черного  мрамора,  что  стояли  в
Камероновой галерее. Пули цокали по ним, не  оставляя  следов.  Голос  его
тоже звучал чугунно-звонко: "Читать чужие письма, лейтенант  Дударев,  это
подлость!" Слово "подлость"  звучало  невыносимо,  как  "подлец!".  И  все
сработало автоматически, я размахнулся дать ему по морде, но он перехватил
мою руку, вывернул так, что я вскрикнул от боли, Волков был  куда  сильнее
меня, но то, что я вскрикнул, было унизительнее, чем его слова.
   После бомбежки я нашел у развороченной землянки листки.  Не  сообразив,
чья это землянка, я поднял их и стал читать, сперва про себя, потом вслух,
потешаясь над чьей-то  любовной  дребеденью.  Это  была  разрядка,  и  все
обрадовались возможности  похохотать,  когда  подошел  Волков.  Моя  шутка
обернулась серьезным скандалом. Я кинулся на него с кулаками, он отшвырнул
меня - все это в  присутствии  бойцов!  Я  схватился  за  револьвер.  Меня
оттащили. С этого дня  я  возненавидел  Волкова.  Потом  было  всякое,  на
передовой друг без друга не обойдешься, но обида засела во мне прочно.
   Какие каверзы подстраивает жизнь! Зачем понадобилось через столько  лет
опять подсунуть его письма?
   Я вернулся в комнату, оставил  дверь  открытой  в  сад,  в  неутихающий
птичий шум, шорох молодых листьев. Я сел  за  стол.  Что  в  них,  в  этих
волковских письмах? Во мне все напряглось,  как  в  детстве:  сейчас  меня
обнаружат, поймают, уличат... Кроме той несостоявшейся драки,  было  потом
куда более серьезное. Не за этим ли пожаловала ко мне  Жанна?  Потребовать
ответа? Все же существует, значит, закон  возмездия.  Давно  уже  занимало
меня действие его. Он то подтверждался, то нарушался, но я считал, что это
не нарушение, а незнание мое. Потому что действие его могло быть  скрытым,
неизвестным мне. Рано  или  поздно  зло  должно  наказываться.  Не  всегда
виновнику, - может воздаться детям  его,  потомству.  Какое-то  равновесие
природа   должна   восстановить.    Если    справедливость    не    сумеет
восторжествовать, тогда она зачахнет, тогда человеку не на что  надеяться.
От школьных лет остался у меня невнятным эпиграф к "Анне Карениной" - "Мне
отмщение, и Аз воздам". Что он означает? Кроме божественного,  уловлен  ли
тут закон, по которому творится суд над нами?..
   Первое письмо было про то, как Волкова поразила фотография Жанны.  "Как
выстрел в упор из ракетницы".  Фотографию  Борис  выпросил  у  Аполлона  и
повесил ее над нарами. (А про выстрел я  вспомнил  -  был  у  нас  случай:
кто-то в землянке выстрелил из ракетницы, действительно ослепнуть  можно.)
Увидел Волков карточку, Борис ему прочел кусок из письма,  и  образовалось
впечатление  сильное  -  "беззащитностью  Вашей,  опасно   соединенной   с
отзывчивостью и умением чувствовать  тонкости,  нам  недоступные".  Читать
было неловко, какие он кренделя завивал: "Теперь стоит мне закрыть  глаза,
появляется  Ваше  лицо.  Я  изучал  каждую  его  черточку.   Глаза,   уши,
подбородок. Вижу милую расслабленность губ,  восторг  жизни  в  глазах.  Я
убеждал  себя,  что  навоображал,  но  теперь  знаю,   что   Вы   существо
необычное..."
   Строчки эти неприятно  резанули  меня.  Напыщенные  выражения  каким-то
образом совпадали с моим собственным впечатлением.
   Жанна ответила. Она охотно отвечала тому  и  другому.  Переписка  пошла
параллельно, у Бориса своя, у Волкова своя. Разница состояла  в  том,  что
Волков скрывал свою.
   От  чтения   их   писем   вперемежку   чувствовалось,   как   нарастало
соперничество. Поначалу преимущество  имел  Борис.  Бурные  его  признания
подействовали. За ним было первенство, он имел фору.  Кроме  того,  Волков
явно переборщил. Ответ ему, очевидно, пришел суховато-ироничный. Я сужу по
тому, как он сменил стиль своих писем. Отшутился  -  полагал,  что  сумеет
воспеть ее по-восточному, в духе Руставели. "С чужого голоса не пой,  свой
сорвешь". И дальше без выкрутас, иронично принялся рассказывать о себе.  О
чувствах  ни  звука,  о  фронтовых   наших   перипетиях   общими   словами
отделывался, как и Борис. Неторопливо разглядывал  прожитые  годы  как  бы
издалека. Письма его, признаюсь сразу, - читались. Дело заключалось  не  в
литературности, я не большой охотник до беллетристики, - он  заинтересовал
меня своей судьбой. Обстоятельно и содержательно излагал он историю  своей
жизненной борьбы. Он был старше нас  всех.  Намного.  Лет  на  пятнадцать.
Совсем из другого поколения. Хотя по виду такой разницы не  чувствовалось.
Голодуха всех подравняла. В тесных задымленных наших землянках, в  окопной
зиме,  закутанные,  промерзлые,  измученные  снежными  заносами,   ночными
тревогами,  нехваткой  патронов,  мин,  потерями  от  ран,  от   голодного
довольствия, мы возрастов не различали. Тем  более  что  Волков  выделялся
силой. В феврале, в самое голодное время,  он  в  одиночку  тащил  ящик  с
противопехотными минами. Судя по некоторым фактам жизнеописания, было  ему
лет тридцать пять. Он описывал тот слой жизни, который  мне  был  неведом,
как бы в промежутке между моим отцом  и  мною.  В  письмах  его,  конечно,
различался умысел. Ему  хотелось  заинтересовать  Жанну  своей  особой.  Я
раскусил  это  сразу,  но  Жанна,  казалось,  не  замечала,   ее   смущала
рассудительная манера изложения, анализ своей  жизни,  который  производил
Волков, вроде бы специально ради нее.
   Он выдерживал свою линию:
   "Слишком взрослый мужчина пишет девушке слишком умные письма.  С  какой
стати? А если я другие не умею? У Вас просквозил намек, будто  я  щеголяю.
Давайте условимся, что мое  умничание  -  средство  от  моего  непомерного
аппетита. С помощью писем к Вам я усмиряю муки пустого  желудка.  Так  что
отнесите все излишества  за  счет  желудка.  Есть  и  другое  соображение.
Игривость - вещь легкая. Бойкость,  нахальство  всегда  выигрывают.  Здесь
меня тоже попрекают умником. И начальству не нравится.  В  самом  деле,  -
почему я такой? Не знаю. Пробовал прикинуться чушкой -  выходит  фальшиво.
Уж лучше оставаться каким есть. Может, моя биография виновата.  Когда  мне
было 12 лет, весь наш класс отправился в кино, и  я  захотел.  Нужно  было
двадцать копеек. Я спросил у отца. Он  сказал:  заработай,  а  у  меня  не
спрашивай. С тех пор я ни одной копейки ни у  кого  не  получал.  Все  сам
зарабатывал. Видите, до чего всерьез я  воспринял  слова  отца.  Наверное,
слишком. Он у меня был весовщик, мать прачка. У  отца  образование  четыре
сельских класса, мать неграмотная, и они признавали жизнь в труде, а не  в
образовании. Так как в кино я ходить хотел, то стал работать  подручным  у
монтера. В 1920 году был голод и я попал в колонию".
   А  мы  числили  его  чуть  ли  не  профессорским  сынком.  Он  держался
церемонно, строил из себя интеллигента.
   "...Мы аккуратно обследовали  помойки,  куда  из  столовых  выбрасывали
головки от вобл. Воровали из  кладовых  продукты.  Взламывали  замок  либо
окно, мальчикам хватало щелки. Тащили сухари, сахар, прятали  на  кладбище
Александро-Невской лавры. Днем делились, вечером шла  на  промысел  другая
тройка. Но все же я нашел в себе силы продолжать учиться, стал монтером. В
последних классах я самостоятельно брал подряды на  проводку  освещения  и
зарабатывал деньги. Мои однокашники казались мне детьми".
   Я вдруг вспомнил, как в  школьные  годы  мы  с  приятелем  зарабатывали
починкой электрических  звонков.  Он  снимал  испорченные  и  устанавливал
починенные, а я зачищал контакты  прерывателя,  заросшие  мохнатой  пылью,
менял катушечки. Надоело у матери попрошайничать, и мы с охотой  работали.
Дети любят работать. Но мне было лет четырнадцать. И время другое.
   В другом письме Волков рассказывал, как его потянуло к  музыке.  Тайком
от отца он стал брать уроки "фортепианной игры" у  одной  старушки.  Потом
это открылось, произошел скандал. Были годы нэпа,  была  безработица...  Я
привык, что то время изображалось в кинофильмах только как время нэпманов,
бандитов,  ресторанных  разгулов,  частной  торговли.  Нэповские   времена
казались более древними и темными, чем дореволюционные годы, о  которых  я
знал по книжкам. От той скоротечной поры ничего не осталось.  Ни  обычаев,
ни  мемуаров,  ни  памятников,  ни  героев.  Нэп  как  бы  отпал,  начисто
отрубленный, только песенки, что напевала мать, какие-то романсы,  мелодии
без нот и пластинок - колыхание воздуха.
   Волков брался за все, ловчил, чтобы устроиться в той  непростой  жизни.
Окончил какие-то курсы Доброхима, стал читать лекции. Что  за  лекции  мог
читать пятнадцатилетний парень - не представляю. Зарабатывал деньги на чем
придется,  не   гнушался   никакой   работой,   не   было   тогда   работы
"непрестижной".
   "Химию я любил? Любил. Травил крыс в кооперативных  и  частных  лавках.
Научился. Стал авторитетным крысомором. Нанялся каменщиком - бил камни для
мостовой, сидел на дороге, обмотавши колени портянками, между ног  камень.
По вечерам чертил диаграммы для лекторов. Опять деньги!  Музыку  я  любил?
Любил! Слух есть? Есть! У соседки был рояль, я по слуху разучил танцы того
времени - падеспань, миньон, падекатр,  шимми,  вальсы,  фоксы,  несколько
ходовых песенок:

   Смотрите, граждане, какой я элегантный!
   Какой пи-пи, какой ка-ка, какой пикантный!

   Стал тапером на вечеринках, на  танцульках.  Деньги,  плюс  к  этому  -
накормят. Я пить не пил, ни одной рюмки. Из-за  этого  и  бросил  выгодную
таперскую специальность, уж больно приставали.  А  то  бы  так  и  остался
бренчалкой".
   Действительно, Волков не  пил.  Единственный  из  офицеров  полка,  кто
отказывался принимать положенные зимой сто граммов  водки.  Демонстративно
отказывался. Его пробовали высмеивать -  он  принципы  выставил.  Мол,  во
время первой мировой войны русские солдаты сражались без всякой  водки.  И
хорошо воевали. Водка не помощник, и так далее. Был в этом  как  бы  упрек
нам.  Многие  возмутились  -  не  чересчур  ли  берете  на  себя,  товарищ
лейтенант, приказ главкома не по вкусу?  Предлагали  ему  выменивать  свою
водку на табак, на шпроты, в конце концов не хочешь пить - отдай желающим.
Найдутся. Ни в какую, уперся  в  принцип.  Хорошо,  что  комиссар,  мудрый
мужик, перевел проблему на калории: в наших  блокадных  условиях  водка  -
хлебово, дополнительное питание; слава этому замечательному приказу...
   Из таперов ушел в дворники, поливал улицу из кишки.
   Из дворников - на курсы слесарей при Институте труда, оттуда - на курсы
чертежников. Устроился  чертежником  на  завод.  Сокращение.  Опять  взяли
чертежником...
   Он срывался, падал, снова карабкался и  опять  оступался,  соблазненный
лазейкой быстрого успеха или сомнительным  заработком.  Его  мотало  то  к
большим  деньгам,  то  к  стоящей  специальности.  Получая  удары,  теряя,
ошибаясь, он ни на минуту не предавался  унынию.  Жизнецепкость,  упорство
этого питерского паренька свидетельствовали о сильном характере. Путь  его
был не  прям  и  этим  был  мне  симпатичен,  он  никак  не  совмещался  с
прямолинейно-четким Волковым, которого я знал.
   Его путали  собственные  способности.  Плюс  его  самомнение.  Это  был
бурлящий характер тех  двадцатых  годов,  когда  ажиотаж  наживы  сменялся
трубным зовом эпохи - учиться, учиться!
   Все это можно было  вычитать  из  его  писем.  О  таком  Волкове  я  не
подозревал. Кажется, я понимал, зачем он писал о себе. Не из самомнения. В
самом деле, о чем  еще  он  мог  писать?  Описывать  фронтовые  будни?  Не
принято, не положено, да и не было в этом своего. О своих чувствах - ни за
что. А вот о себе, про себя, - тут ему самому было интересно поразмышлять.
   Тот Волков, который возникал из писем, мог привлечь внимание, во всяком
случае, заинтересовать своей судьбой. Будь они  оба  перед  Жанной  въяве,
Волков бы сразу проиграл, ему помогала заочность. Я  ревниво  следил,  как
упорно он вел осаду, при этом  писал,  что  ни  на  что  не  надеется,  их
отношения платонические и тому подобное. Конечно, я  был  необъективен.  Я
знал того Волкова, фронтового, и не знал  этого,  с  его  прошлым,  с  его
влюбленностью в Жанну. Какой из них был настоящим? Вернее всего, что  оба,
но я никак не мог соединить их.  Меня  устраивал  Волков,  которого  я  не
любил.
   Жанна сомневалась в своей красоте. Волков  горячо  доказывал,  как  она
красива,  разбирал  овал  ее  лица,  описывал  ее  губы,  шею,   показывая
классические пропорции. Конечно, это пленяло Жанну. Но я-то видел  в  этом
прием и жалел доверчивую девушку. Я выискивал  хитрости,  уловки,  способы
обольщения и  в  то  же  время  понимал,  что  Волков  от  стеснительности
пускается в отвлеченные поучения, деликатно избегает прямых признаний,  он
страшится говорить о своих  чувствах,  боясь  показаться  смешным.  Больше
всего он боялся смеха над собой. Лишь бы не вызвать усмешки. Но и  он  все
искал, как бы дать знать о своих чувствах.
   "У нас  с  Вами,  Жанна,  одинаковые  установки.  Вы  малым  не  хотите
удовлетвориться. Мне полюбились Ваши слова. Я  тоже  всегда  хотел  самого
большего для себя".
   Наконец я хоть на чем-то поймал его. Фраза эта могла  свидетельствовать
о тщеславии. Не совсем то, чего я искал, но и тщеславие годилось для  моей
неприязни к Волкову.
   Письмо Бориса имело ту же дату. Сидя в соседних землянках,  они  писали
свои письма, наверное, после ужина, когда стихал обстрел,  темнело,  можно
было растапливать печь. За день землянку вымораживало так, что  пальцы  не
слушались, ложку кулаком держишь, не то чтоб писать. Землянки у  нас  были
низкие. Борису приходилось голову пригибать.  Низко,  тесно,  а  уютно.  С
наряда да с усталости завалиться на нары. Кто-то сидит, чинит гимнастерку,
кто-то автомат  смазывает.  Малиново-бархатно  светятся  раскаленные  бока
печки. Кресло колченогое, которое притащили из разбитой  церкви.  И  стоит
оно, между прочим, на дощатом полу. Был у меня в одной из землянок дощатый
пол. Запомнился! Да еще топор лежит в головах, чтоб  не  сперли.  Топор  -
драгоценнейшая вещь в окопной зимовке.
   "Добрый день, милая Жанна! Получил  твое  письмо  и  две  фотокарточки.
Радости не было границ. Честно говоря, я думал, что вряд ли получу от тебя
(будем на ты называть друг друга, кажется, есть у Пушкина  "сердечное  ты,
пустое вы", так, Жанна?) что-либо подобное. Я надеюсь, что ты сердиться не
будешь за то, что я назвал тебя милой - иначе не могу. "Любовь твоя запала
в  сердце  глубоко".  Настроение  прекрасное,  хочется  жить,  бороться  и
приблизить час, в который мы с тобой, Жанна,  должны  встретиться.  Ответь
мне на один вопрос, который все объяснит: что меня ждет, если когда-либо я
приеду прямо к тебе? Стоит ли мне думать о нашем будущем. Мы  с  Аполлоном
были в Ленинграде.  Смотрели  "Три  мушкетера"  А.Дюма,  надеюсь,  ты  его
читала".
   Тут Борис промашку дал,  обращается  как  с  девочкой,  снисходительно.
Волков себе этого не позволял, он писал  в  полную  силу  уважения,  может
нарочно  преувеличивал,  и  наверняка  Жанне  это  льстило.  Прервав  свою
биографию, он  разбирал  биографии  великих  людей,  которые  служили  ему
примером. Один из любимых был у него Эдисон.  Тоже  рабочий  паренек,  без
всякого образования, взмыл исключительно за счет таланта плюс коммерческая
хватка. Насчет таланта Волков не беспокоился, он думать не хотел, что  ему
отпущено меньше, чем другим. Эдисон имел к двадцати годам три изобретения,
Волкову семнадцать,  у  него  к  двадцати  годам  будет  не  три,  а  пять
изобретений! Не в тщеславии была беда,  тщеславие  чисто  мальчишеское,  -
беда в том, что он всерьез, без шуток относился к  своему  соревнованию  с
Эдисоном. Высокое мнение о себе осталось у него и на фронте. Многое  можно
было припомнить, но это было бы несправедливо, потому что  нечто  подобное
происходило в семнадцать лет и со мною. Я ведь  тоже  увлекался  Эдисоном.
Папанин, Графтио, Чкалов были в этом списке, и был  Эдисон,  который  спал
пять часов  в  сутки  и,  за  какую  бы  задачу  ни  брался,  все  у  него
получалось... Совпадение  наших  привязанностей  вносило  путаницу  в  мои
чувства.
   Прочитав в журнале "Наука и техника" о почтовой связи между  Парижем  и
Лондоном, Волков взялся совершенствовать ее и разработал  устройство  "для
приема световых сигналов с летящего самолета". Наверняка туфта, наплел, но
Волков привел в письме номер патента - 4467, сообщил, что вышло  отдельной
брошюрой в издании Комитета  по  делам  изобретений  при  СНК  СССР.  И  о
следующих изобретениях тоже сообщал номера - по памяти, что ли? Стоило мне
усомниться,  он  сразу  давал  ссылку.  Мог  и  в  этом  мухлевать,  но  я
чувствовал, что не врет, все точно. В 1927  году  опубликовал  в  таком-то
номере  такого-то  журнала  статью   об   изобретателях-самоучках.   Успех
воодушевил его,  он  принялся  выступать  по  радио.  К  тому  времени  он
устроился на должность конструктора. Изобретателей, имеющих патенты, биржа
труда обязана была направлять на работу  вне  очереди.  Действовало  такое
правило. Он мог выбирать, и выбрал завод, где больше платили.  У  него  на
иждивении были мать и племянник, отца которого  зарубили  колчаковцы.  Про
деньги описывал, как пытался тратить их с шиком  -  после  танцев  отвозил
девиц на извозчике  и  одаривал  кульками  конфет.  Публикация  в  журнале
вскружила ему голову, он решил стать писателем. Все могу!  Его  приняли  в
литературный кружок при журнале "Резец", самое лучшее, как он  подчеркнул,
объединение молодых писателей города. И музыку он стал сочинять -  в  1929
году  исполнил  на  радиостудии  собственную  композицию   "Наводнение   в
Ленинграде". По поводу пятилетия наводнения 1924 года. Отмечались и  такие
события. "Средним писателем я бы мог стать. Я  в  этом  убедился.  Модным,
успевающим, наподобие Пантелеймона  Романова  или  Льва  Гумилевского.  Но
ничего среднего я не принимаю. Кому нужен средний писатель?"
   И Волков поступил в Технологический институт. Вечерами  он  зарабатывал
на чертежах, по выходным посещал университет культуры, утром, до  занятий,
бежал на стадион. Он хотел всего сразу, всюду преуспеть. Он слушал  лекции
по  античной  философии,  по  музыке,  по  истории,  по   астрономии,   по
географическим открытиям. Совершил двадцать восемь  экскурсий  в  Эр