детьми тащила по полям тачку, выкапывала бураки и везла их  домой.  Четыре
свеклы в день на пять человек. Вот чем поддерживали жизнь в те времена.
   Муратова выдавала ее за сестру Екатерину, которая действительно  у  нее
была и жила в Таганроге.  Впрочем,  немцы  не  обращали  внимания  на  это
измученное, оборванное существо, ее почти не  замечали,  как  не  замечали
старух побирушек, богомолок.
   У Муратовой она познакомилась с танкистом по имени Дмитрий  и  получила
от него  задание  узнать,  где  тут,  в  Марфинке  или  в  Синявке,  склад
боеприпасов. Полученные сведения он должен был куда-то передать по  рации.
До сих пор она, кроме имени, ничего больше  не  знает  об  этом  советском
разведчике.
   Это было за несколько  дней  до  прихода  наших  войск.  Клавдия  Вилор
выполняла его поручение, наконец-то она  занималась  тем,  чем  занимались
партизаны, народные мстители, тысячи патриотов в немецком тылу.
   Много новых имен, судеб, историй снова возникает  в  ее  рассказах,  но
этот поворот открывает следующее повествование, связанное  с  отступлением
немцев, приходом нашей 28-й армии и с тем, как  Клавдия  Вилор  возвращала
себе свое единственное заработанное в войну звание - политрук...
   Из этой новой ее жизни, может, надо сказать про то, как  наши  самолеты
бомбили Марфинку и Синявку, и прежде  всего  склады  боеприпасов,  которые
разведала Клава. Склады были  взорваны  в  Анастасьевке,  в  Селезневке  и
большой склад во фруктовом саду у  Цапиной.  Пожар  охватил  всю  Синявку.
Рвались снаряды, горели машины, дома. Клава плясала от радости,  не  видя,
не слыша, как  Марфа  Семеновна  плачет,  жалея  родную  деревню  и  своих
односельчан.
   В семье Колосниковых, которую она посещала, за эти два  с  лишним  года
оккупации подросли младшие сыновья, вошли в призывной  возраст  и  жаждали
что-то делать, идти в партизаны, воевать, потому что им стыдно было ждать,
пока  их  освободит  Красная  Армия.  Фронт  приближался,  нетерпение   их
возрастало. Клава успокаивала их - войны еще  хватит  на  их  долю.  Немцы
угоняли население, она уговаривала  прятаться,  днем  с  соседями  уходила
подальше от чужих глаз, в камыши.
   "Обстановка в зоне Синявки заставила командира немецкой  части  собрать
всех немцев и добровольцев русских и объявить район на осадном положении с
круглосуточной усиленной охраной, боясь,  что  большевики  могут  сбросить
десант.
   Когда я узнала об этом распоряжении, я была вне себя, я все думала, что
можно сделать для того, чтобы как можно больше  насолить  этим  фашистским
гадам. Знала, что командир немецкой части вовсе не подозревает, что во мне
- грязной, завшивленной - народный мститель".
   Это - из ее записей, сделанных после войны.  Народный  мститель  -  она
присвоила  себе  это  звание,  оно  нравилось  ей,  оно   отвечало   самым
сокровенным ее чувствам.

   "Привет в Ставрополь с моего дома!!!
   Здравствуй, дорогая и много раз уважаемая Клавочка!
   Посылаю я тебе  свой  пламенный  чистосердечный  привет  и  желаю  тебе
наилучших успехов в твоей жизни, и жму я тебе и твоей дочери правые ручки.
Дорогая Клавочка, мы тебя дожидаем каждый месяц в гости, а тебя все нет  и
нет, и не знаю я, когда ты уже приедешь, приезжай побыстрее... От  Андрюши
писем нет и нет. От папы и Феди писем нет. Клавочка, я как вспомню те дни,
когда ты была у нас и ты пела нам песни, а мы слушали и волновались, так и
сейчас сердце болит. И все вспоминаю свои и твои переживания и все, что мы
пережили и говорили "отомстим". Клава, одних твоих врагов  нет,  Спиридона
не слышно, где он, а про других я говорю всем, что вот скоро ты приедешь и
отомстишь тому, кто за шкуру людей губил. Мы работаем и  часто  вспоминаем
тебя в поле..."

   Долго еще после войны ждали ее по  хуторам  и  шахтерским  поселкам  во
многих семьях. Ей бы надо было поехать. Если бы не  дочь,  не  работа,  не
дела, связанные с исключением, а потом с восстановлением в партии, и  если
бы не болезнь...
   Она была нужна. Ждали, что она приедет. Кого-то  поддержит,  утешит,  с
кого-то взыщет, кому-то подскажет, поможет.
   Сохранились только эти письма, по ним можно восстановить ее переходы из
семьи в семью, надежды, которые она оставляла, безверие,  уныние,  которые
она исцеляла.
   Каждый человек, каждая семья, хутор знал только часть ее истории, малую
часть, связанную с ними, и лишь из писем, из воспоминаний,  из  материалов
проверки восстанавливается нескончаемый путь этой изглоданной мучениями  и
ранами женщины. Босая, голодная, возникала она внезапно  на  пороге  хаты,
приведенная   кем-нибудь,   а   чаще   одна,   неулыбчивая,   со   строгим
иконописно-темным лицом. Исчезала на заре, в туманном холодке, в  дорожной
пыли или в снежной волчьей ночи. В  памяти  на  годы  оставался  ее  след,
покрывался легендой. Считали, что она была  кем-то  послана.  У  нее  была
особая должность - советчицы, укорительницы, утешительницы.  Она  слушала.
Она понуждала думать, верить. Она была как бы подразделением наших войск -
не  партизаном,  не  диверсантом,  скорее  всего,  именно  политруком.   В
сущности, она не сменила свою специальность: в рваном сарафане, без знаков
различия, без аттестата и жалованья, она продолжала свою службу. Одним она
внушала страх, другим - уверенность, третьим напоминала о долге.
   Людям запомнилась она по-разному -  как  отчаянная,  как  суровая,  как
добрая, как неунывающая. Сохранилась, например, записочка:  "Этот  конверт
исторический. Я его хранила восемь  лет.  Адрес  мне  продиктовала  живая,
веселая Клава. Если она жива, здорова, пусть она мне напишет по адресу..."
   Значит, была и такая - веселая. Плакать она разучилась, оставалось одно
- смеяться.
   Внешний облик ее, черты лица, глаза, движения - все то, что  составляет
наружность, - забывались быстро. Ее не успевали рассмотреть. В  ее  облике
не было ее самой, соответствия. Так в блокадном Ленинграде  ничего  нельзя
было  разглядеть  в  черно-копотных  обмороженных  лицах   женщин,   голод
превращал их всех в одинаковых старообразных, укутанных  блокадников,  где
не отличить было ни возраста, ни красоты, память удерживала  нечто  общее,
образ умирания и стойкости, предел человеческих мук и мужества.
   Вера Великая писала ей: "Большое спасибо за фото, мне кажется, что я бы
тебя сейчас не узнала".
   Вера всматривалась в ее фотографию,  совмещая  это  изображение  с  тем
внутренним  портретом,  с  тем  характером  Клавы,  какой  запомнился   по
полутемной камере.
   "Бедная Клава! Сколько горя пришлось  перенести  тебе.  Я  думала,  что
теперь все будет обстоять прекрасно, но  эта  болезнь..."  -  писала  Катя
Анфимова.
   Они воспринимали это как несправедливость. Они были  разочарованы.  Они
так верили, что после Победы ее  ждет  счастье,  спокойная  жизнь,  слава,
нечто райское, недаром же она столько выстрадала. Кто же как не она должен
быть вознагражден? Вместо этого, на нее обрушились новые  невзгоды.  Война
не отпускала ее.  Появились  приступы,  если  по-народному,  падучей:  она
теряла сознание, падала, билась об пол.  У  нее  были  отбиты  почки,  она
страдала реактивным  неврозом.  Недуги  накинулись  на  нее.  Окончательно
подкосило ее еще исключение из партии в 1946 году.
   Оказалось, что Клава Вилор вовсе не железная, не легендарно неуязвимая,
что она из того же мира, где живут и Колесниковы, и Алексеевы, и Муратова,
что и с ней могут обращаться не по заслугам,  и  она  может  быть  слабой,
обиженной, беспомощной.
   Большинство ничего не узнало про ее беды.  Они  по-прежнему  звали  ее,
ждали ее приезда. Она, как могла; скрывала свои  неприятности.  Не  нужно,
чтобы люди узнали про партийные ее дела. Не полезно. Тем более что  должны
были разобраться, все равно ее восстановят. Она  хотела  оставаться  почти
для всех, кто ее скрывал, кормил, спасал,  счастливой,  сильной.  Пыталась
казаться такой, какой они мечтали ее  видеть:  соответствовать.  Пусть  им
будет приятно, что их усилия не пропали  даром.  Люди  ведь  больше  всего
любят тех, кому они  сделали  добро.  Через  Клаву  Вилор  многие  из  них
приобщились к  Победе,  чувствовали  какое-то  оправдание  своей  жизни  в
оккупации, хоть в чем-то были сопричастны народной борьбе.
   Клава рассылала письма, направляла ходатайства. На фотографиях, которые
она посылала, рядом с ней были ее  найденная  дочь  и  муж-полковник.  Она
снова вышла замуж, все трое красивые, веселые - вполне счастливая семья. В
конце концов, спустя десять лет, в 1956  году,  когда  ее  восстановили  в
партии, все так и получилось, пришло в  соответствие.  Отпечатки  прошлого
сейчас в ее жизни еле заметны, остались  малозаметные  тюремные  привычки.
Например, она все время считает. Шагая по комнате, считает  шаги.  Считает
ступени, поднимаясь  по  лестнице.  Покупая,  считает  мандарины,  считает
пирожки, считает дни и часы.
   Она не может смотреть фильмов о войне.
   За исключением  таких  мелочей,  это  энергичная,  деятельная  женщина,
которая воспитывает внучек, ведет хозяйство, принимает  гостей.  Никто  из
соседей, из нынешних знакомых не подозревает всего того, что с  ней  было.
Да и близкие не знают подробностей.
   Изредка, ночью, вдруг  откуда-то  из,  казалось  бы,  наглухо  запертых
тайников  вырывается  не  то  стон,  не  то  видение.  Ров  под   Сталине,
заполненный   мертвецами.   Машины   привозят   и   сбрасывают    погибших
военнопленных. Тех, кто умер от ран,  от  голода.  Многие  еще  живы,  они
шевелятся, когда немцы аккуратно посыпают  ров  хлоркой.  Клава  никак  не
может проснуться, она все стоит и стоит перед рвом, и к ней  из-под  белой
шипящей известковой коры вылезают, тянутся руки...
   И снова ее ведут к шурфу расстреливать...
   Про эти сны она призналась случайно, когда речь зашла о предателях.
   Армия продолжала наступление,  а  Клавдия  Вилор  осталась  работать  в
полевом  военкомате.  Она  обнаружила  двух  полицаев,  которые   выдавали
советских военнопленных. На сборном пункте, куда  приводили  освобожденных
военнопленных, она совершенно  случайно  обратила  внимание  на  человека,
который показался ей знакомым. Она стала присматриваться.  Чем-то  он  был
похож на того Виктора, старшину лагеря.  На  всякий  случай  она  сообщила
уполномоченному контрразведки. Его арестовали,  устроили  очную  ставку  с
Вилор, и было установлено, что она не ошиблась, это и есть он,  он  самый,
Виктор - мародер, истязатель, насильник, убийца. Его судили  показательным
судом.
   С тех пор она целыми днями  проводила  на  пункте  сбора  освобожденных
военнопленных, стараясь  выявить  изменников.  Она  узнала  и  разоблачила
Гапонова, Иваненко, Парамонова, двух врачей, нескольких полицаев  -  всего
около двадцати человек.
   Возмездие,  жажда  возмездия  владела  ею.  Мечом  карающим  она   себя
чувствовала, за ров под Сталине, за шурфы, за все и за всех. Чем еще можно
было ответить на все то, что она увидела и испытала?
   Однажды в военкомат пришел старик и просил ее помочь  вытащить  девочек
из подвала. Она отправилась с ним; взяла с собою четырех  солдат.  Девочки
были его дочери, комсомолки.  Когда  пришли  немцы,  он  выкопал  в  сенях
неглубокую яму-подполье и спрятал их там. "Я бы выкопал глубже, - объяснял
он,  -  так  стала  вода  грунтовая  проступать.  Кое-как  успел   досками
настлать". Они просидели в этом подвале больше двух лет. Кто же знал,  что
немцы столько пробудут. Теперь вот не выходят оттуда,  боятся,  не  верят.
Кормил он их тайком, спускал туда, в подполье, специально прилаженный ящик
на веревках. В доме все это время жили немцы, и старик совсем извелся,  он
ни разу не мог туда спуститься к  дочерям,  ни  разу  не  мог  вывести  на
воздух. Он выглядел восьмидесятилетним стариком, совсем ветхим,  хотя  ему
не было и шестидесяти.
   Клава и так, и этак уговаривала их выйти, кричала девочкам в  подполье,
что  фашистов  уже  прогнали,  что  вернулась  Советская   власть.   Снизу
доносилось неясное шуршание. Поставили  лестницу,  солдаты  спустились  за
ними. Там был такой запах, что один из солдат  потерял  сознание.  Девочек
вынесли на руках. Закрыли двери, окна, чтобы постепенно привыкли к свежему
воздуху. На расспросы Клавы они еле шевелили губами, издавая не  шепот,  а
еле различимый шелест. Длинные волосы их свалялись  и  стали  бесцветными;
Совершенно прозрачные волосы,  ничего  подобного  Клава  не  видела.  Кожа
свисала, сухая, бумажная. Старик отец не узнал, не мог  различить  их.  Со
всеми предосторожностями Клава отправила их в госпиталь. Она не знает, что
стало с ними, они остались в памяти, какими их подняли из подполья.
   Такое терзало душу. Не знаю, смогла бы она вынести все, что с ней было,
если бы она позволила себе усомниться, пожалеть врага, если бы душа ее  не
затвердела от ненависти.
   Судьба  предлагала  ей  немало   искушений,   причем   не   обязательно
бесчестных.  У  нее  были  возможности  остаться  на  хуторах,  устроиться
работать и жить, как жили некоторые, приспосабливаясь  к  обстоятельствам.
Ничем не поступаясь, никому  не  во  зло.  Было  на  это,  по-видимому,  и
моральное разрешение. Она была женщина, она обязана была думать  о  судьбе
своей дочери, она была  ранена,  больна.  Имелись  разные  самооправдания.
Вполне уважительные. Она навидалась за эти месяцы достаточно  слабостей  у
мужчин, у военных. Иные  плакали,  кончали  с  собой,  смирялись,  душевно
ломались. Так что она тем более могла позаботиться о собственной жизни.
   Она была одна среди этих хуторов, поселков,  в  том  смысле  одна,  что
никто от нее ничего не требовал. Если она что-либо  решала,  то  сама  для
себя. Ей не у кого было спрашивать и не у кого было искать  поддержки.  Ей
самой следовало находить свою линию поведения.
   На что могла опираться ее душа? Каким таким свойством обладала ее душа?
   Призвание? Особый дар, что совпал с ее званием политрука?
   Лет двести назад она, может, стала бы проповедницей. Из подобных  натур
возникали  святые,  уходили  в  раскол,  такие   вели   людей   за   собою
проповедническим словом, примером.
   Клавдия Денисовна  Вилор  верила  не  в  чудо,  а  в  справедливость  и
раздавала свою веру людям, у которых кончалась сила жить. В ней самой едва
теплился огонек жизни, осталось лишь сознание  своего  назначения.  И  она
брела от дома к дому, твердя,  что  мы  победим.  Ей  не  хватало  фактов,
доказательств, информации. Она действовала на мысли и на какие-то чувства,
что  есть,  хранятся  в  каждом   народе.   Чем-то   соответствовала   той
женщине-матери, в образе которой не случайно  изображают  Победу.  Подвиги
женщин всегда особые, будь то Орлеанская  дева  или  Зоя  Космодемьянская,
Лиза Чайкина. Подвиг Клавы Вилор не обозначен поступком.  У  нее  не  было
своей Голгофы. Подвиг ее растянулся на месяцы, это  была  жизнь,  это  был
скорее не подвиг, а подвижничество. Она действовала одиноко,  не  имея  ни
задания, ни оружия, ни тайны.
   Через историю Клавы Вилор  я,  наверное,  старался  понять  собственное
фронтовое прошлое. Когда я обернулся на свою войну, многое мне  показалось
невозможным, непонятно, как мы могли вынести такое, откуда мы брали  силы.
Человеку труднее всего увидеть самого себя и понять, каким  он  был  много
лет назад.
   Мы знаем, кто мы такие сейчас, но не помним, какие мы были, на  что  мы
были способны. И уж совсем забыли прошлые наши суждения. А ведь мы  судили
не так, как сейчас. Мы пришли на войну юнцами, и немудрено,  что  иные  из
нас готовы были валить на старших вину за  наше  отступление,  за  неудачи
первых месяцев. Я вспоминаю себя и нескольких ребят из нашего  взвода:  мы
были несправедливы и бездушны; только позднее уразумели мы, что  поколение
Клавы Вилор приняло на себя главную тяжесть первого года войны.  Некоторые
из них, из старших, казались  нам  в  чем-то  ограниченными,  закоснелыми,
подобно генералу Горлову из печатаемой тогда в "Правде"  пьесы  Корнейчука
"Фронт". Мы находили у старших черты Горлова. Они говорили лозунгами и  по
каждому поводу  толкали  речи.  Они  все  оправдывали.  Они  были  слишком
прямолинейны. Были такие. Наверное, эти  недостатки  существовали.  Каждое
поколение имеет свои изъяны. Но стойкости мы учились у них. И мужеству,  и
убежденности. Что-то было в этом, теперь уже  уходящем  поколении,  что-то
завидное, цельное, что ныне, спустя десятилетия, стало  виднее.  Это  были
исполненные веры люди, не знающие сомнения, и, может, именно эти качества,
вместе взятые, помогли нам - и  старым,  и  молодым  -  довести  войну  до
победы.
   В старых, потрепанных справках написано:

   "На тов.Вилор Клавдию Денисовну мы,  граждане  поселка  Марфинка,  даем
доверительные подписки.
   ...Она осторожно и умело сообщала об огромнейшей мощи и высокой технике
Красной Армии и  с  большой  точностью  и  уверенностью  сообщала,  что  в
последних числах августа 1943 года наш район будет полностью освобожден от
фашистского ига, что в действительности и случилось".

   Они читаются как справки о чуде, о  верности,  о  любви,  как  справки,
данные в оправдание прожитой жизни.  Никогда  я  не  думал,  что  подобные
канцелярские справки существуют...



    Даниил Гранин.
    Наш комбат

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Они стояли на углу, все трое, ожидая меня. Издали я узнал только Володю
Лазарева. Мы с ним несколько раз встречались с тех пор. И кроме того, мы с
Володей были тогда закадычными друзьями. Встречались  мы  случайно,  шумно
радовались, но кто-то из нас всегда спешил, мы  записывали  телефоны  друг
друга, кричали - звони, надо собраться...
   Трое мужчин стояли на  углу  возле  закрытого  овощного  ларя.  Они  не
замечали меня. Нас разделяла улица. И еще кое-что. Один из них должен  был
быть Рязанцев. Он тогда был политруком,  кажется,  второй  роты.  Я  плохо
помнил Рязанцева, я решил, что этот толстый, потный,  в  желтой  клетчатой
рубашке навыпуск и есть Рязанцев. Комбат не мог быть таким. А  собственно,
почему бы нет?
   Недавно на  аэродроме  я  увидел  Лиду.  Она  шла  в  толпе  прибывших,
растрепанная,  увешанная  сумками,  пакетами.  Жидкие,  давно  выкрашенные
волосы ее были полуседые. Наш  самолет  медленно  тащили  на  взлетную.  Я
прильнул к стеклу. Когда мы сблизились, я понял, что это не Лида. А  потом
мы стали отдаляться, и она опять стала невыносимо похожа на  Лиду.  Что-то
было в изгибе ее фигуры от  Лиды.  Правда,  я  никогда  не  видал  Лиду  в
штатском. Я долго сидел, набираясь мужества перед простой  мыслью:  почему
Лида не может стать такой?
   И комбат мог стать каким угодно.
   Я видел третьего, видел и не смотрел на него. Я просто видел  какого-то
человека. А то, что было в моей памяти комбатом, оставалось нетронутым,  и
я не сравнивал этих людей.
   Мне захотелось повернуться и уйти, пока меня не  заметили.  Можно  было
тем же шагом пройти мимо, чуть отвернувшись  к  витринам.  Поехать  домой,
сесть за работу. Я знал, как опасно встречаться  после  долгой  разлуки  с
людьми, которых любил. С женщинами - другое  дело.  Там  неизбежны  всякие
морщины, полнота, там ничего не поделаешь, с женщинами становится грустно,
иногда по-хорошему грустно. В худшем случае удивляешься - чего  ты  в  ней
находил.
   Мужчины стареют иначе. Они становятся пустыми. Из них  лезут  глупости,
поучения и злость.
   До сих пор я очень любил того, нашего комбата. И после него  попадались
отличные командиры,  с  которыми  наступали,  освобождали,  нас  встречали
цветами, мы получали ордена. А с нашим комбатом были связаны самые тяжелые
месяцы блокады - с октября 1941 по май 42-го. И  комбата  я  любил  больше
всех.
   С годами он становился для меня все  лу