етил, Рязанцев подмигнул догадливо:
   - Мемуары? Сознайся, а? Давно пора. Мы тебе поможем.
   Комбат грубовато усмехнулся.
   - Ты мне лучше помоги обои достать приличные. У тебя на комбинате связи
сохранились.
   - Не мемуары, песни о нас слагать надо, - Володя обвел  рукой  поле.  -
Какой участочек обороняли! Сколько всего? - он заглянул  в  карту.  -  Три
плюс полтора... Четыре  с  половиной  километра!  Мамочки!  Один  батальон
держал. И какой батальон! Разве у нас был  батальон?  Слезы.  Сколько  нас
было?
   - На седьмое февраля, - сообщил  комбат,  -  осталось  сто  сорок  семь
человек.
   - Слыхали? Полтораста доходяг,  дистрофиков!  -  все  больше  волнуясь,
закричал Володя. - В чем душа держалась. И выстояли.  Всю  зиму  выстояли!
Невозможно! Я сам не верю! Один боец на тридцать  метров.  Сейчас  заставь
вас от снега тридцать метров траншей очистить - язык высунете. А  тут  изо
дня в день... И это мы... Какие мы были... - Красным вспыхнули  скулы  его
твердого лица, он попробовал улыбнуться. -  Никому  не  объяснишь.  И  еще
стрелять. Наступать! Дрова носили за два километра. Как мы  выдержали  все
это... Ведь никто и не поверит теперь. Неужели это мы... - Губы его  вдруг
задрожали, расплылись, он пытался справиться с тем,  что  накатило,  и  не
мог, отвернулся.
   Рязанцев судорожно вздохнул, слезы стояли в его глазах:
   - Потому что вера была.
   - Одной веры мало. Комбат у нас был! С таким комбатом...
   - Давай, давай, - сказал комбат.
   - И дам! Ваша ирония тут ни к чему,  -  запальчиво  отразил  Володя.  -
Зачем  мне  подхалимничать?  Думаете,  я  забыл,  кто  пайкой  собственной
разведчиков награждал? А каждую ночь все взводы обходил? Кто меня мордой в
снег? Я уже совсем доходил.  А  он  меня  умыл,  по  щекам  надавал,  петь
заставил. Может, я вам жизнью обязан.
   - Не один ты, - ревниво сказал Рязанцев.
   - Кто ж еще? Ты, что ли?  Или  ты?  -  комбат  ткнул  в  меня  пальцем,
непонятно злясь и нервничая. Измятое лицо его  дергалось,  руки  бессильно
отмахивались, только глаза оставались неподвижными - жесткие,  сощуренные,
как тогда в прицеле  над  винтовкой,  отобранной  у  меня,  хреновой  моей
винтовкой с треснутой ложей. Он выстрелил, и сразу немцы подняли  ответную
пальбу, взвыли минами. Комбат не спеша передвинулся и опять пострелял. Это
было в октябре, впервые он пришел к нам  в  окоп  -  фуражечка  набекрень,
сапожки начищены, - пижон, бобик,  начальничек;  взводный  шел  за  ним  и
бубнил про приказ. Был такой приказ - без  нужды  не  стрелять,  чтобы  не
вызывать ответного - огня. Ах, раз не стрелять - так не стрелять, нам  еще
спокойней. Мы, пригибаясь, шли за ними, матеря весь этот шухер, который он
поднял. Комбат только посмеивался. "Без нужды, - повторял он, - так у  вас
же каждый день нужда, и малая, и большая. Что же это за война такая  -  не
стрелять?" И все стрелял и дразнил немцев, пока и у нас не появилось  злое
озорство, то, чего так не хватало в нашей блокадной, угрюмой  войне.  Нет,
он был отличный комбат.
   - Да и я тоже вам обязан, - вырвалось у меня. - И  может  быть,  больше
других...
   Не обращая внимания на его смешок,  я  что-то  выкрикивал,  захваченный
общим волнением: сейчас прошлое было мне важнее настоящего. Здесь мы стали
солдатами, которые дошли до Германии, а эта тщательно  вычерченная  карта,
настойчивость, с какой он  тащил  нас  сюда,  может,  всего  лишь  наивный
замысел - услышать похвалы своих однополчан, - а теперь  он  нервничает  и
стыдится, что затеял все это...


   Дождь измельчал, сыпал неслышной пылью. Позади остались  залитые  водой
окопы Сазотова -  наш  передний  край,  наша  лобовая  броня.  Мы  шли  на
"аппендицит".
   Комбат шагал один впереди, за ним его солдаты, три солдата, и все равно
это был батальон. Снова, в который раз, наш батальон вступал на ничейную.
   Из травы выпорхнула птаха. Рязанцев вздрогнул, нагнулся,  поднял  серую
кость - обломок челюсти. Мы ковырнули землю - обнажился ржавый  пулеметный
диск и рядом осколки, а глубже позеленелые гильзы, обломок  каски,  кости,
осколки, всюду осколки, земля была полна осколков, ржа работала не  так-то
уж быстро.
   - Великое дело восстановить  правду  войны,  -  рассуждал  Рязанцев.  -
Возьмем историю нашего батальона...
   Правда войны... восстановить правду - кто  бы  мог  подумать,  что  это
станет проблемой.
   Летом наш отдельный батальон, то,  что  от  него  осталось,  отвели  на
переформирование, мы не знали, кто, как взял этот "аппендицит", - так он и
остался для нас неприступным.
   Зеленый уступ его медленно приближался.
   - И никто не стреляет, - удивился Володя.
   Напряженность была в моей  улыбке.  Нас  всегда  подпускали  поближе  и
начинали строчить. Наша артиллерия, бедная снарядами,  не  могла  подавить
их. Чернели воронки, десять, двадцать, все-таки  кое-что,  но  стоило  нам
приблизиться - и "аппендицит" взрывался тем же смертно-плотным огнем.
   Казалось, до сих пор весь  объем  этого  сырого  пространства  исчерчен
следами пуль. Со  временем  город  продвинется,  поглотит  это  поле,  тут
построят дома, зальют асфальтом  землю,  натянут  провода.  Никто  уже  не
сможет различить за шумом улиц звуков войны, запахов тола, махорки, никому
и в голову не придет, только для  нас  это  пространство  будет  разделено
линией фронта. Сеня Полесьев рухнул  тут  на  колени,  взвыл,  держась  за
живот. Там упал Безуглый, и где-то  тут,  между  ними,  через  две  недели
свалился и я... Все атаки слились в одну, мы шли, бежали и снова ползли  в
сером позднем рассвете. Память очнула старую  боль  раненной  тогда  ноги,
дважды меня било в одну  ногу,  но  обычно  помнилось  второе  ранение  на
прусском шоссе, а сейчас я вспомнил, как  полз  здесь  назад  по  снегу  и
ругался.
   Травяной склон "аппендицита" был пуст, безмолвен.  Комбат  шел  к  нему
спокойно, в полный рост. "Ему-то что, -  сказал  как-то  Силантьев,  -  он
заговоренный, а нашего брата сечет без разбора". Никто не ставил в заслугу
комбату, когда он шел впереди по этому полю.
   Я оглянулся. Позади, держась за сердце, брел Рязанцев.  Желтая  рубашка
мокро облепила его тряские груди, живот, волосы слиплись, обнажив лысину.
   Все-таки я вспомнил! "Наш подарок", - писал Рязанцев в боевых  листках.
Красным карандашом. Взять "аппендицит" к  двадцать  первому  декабря.  Его
предложение. Его инициатива.
   Рязанцев  посмотрел  на  меня.  Почувствовал,   замедлил   шаг,   а   я
остановился, поджидая  его.  Деваться  ему  было  некуда.  Он  заискивающе
улыбнулся.



6

   ...Не дождь шел, а снег, зеленый снег в пугливом свете ракет. И я вдруг
увидел, что меня не ранило,  а  убило,  снег  засыпал  меня,  рядом  лежал
Безуглый, еще неделю мы лежали на этом поле, потому что у  ребят  не  было
сил тащить нас, потом  нас  все  же  перетащили.  Баскаков  вынул  у  меня
партбилет, письма, Лидину карточку (черт меня дернул держать эту  карточку
в кармане!). Он вынул ее при всех и отдал Лиде, и меня закопали  вместе  с
другими. Так я и не знаю - взяли этот "аппендицит" и  что  с  Ленинградом;
для меня навечно продолжается блокада, треск автоматов, ненависть к немцам
и наш кумир, величайший, навечно любимый мною, наша  слава  боевая,  нашей
юности полет... Но не надо над этим усмехаться - мы умерли с  этой  верой,
мы покинули мир, когда в нем была ясность -  там  фашисты,  здесь  мы,  во
врага можно было стрелять, у меня  был  автомат,  две  лимонки,  и  я  мог
убивать врагов. А умирать было  не  страшно,  смерти  было  много  кругом.
Теперь вот умирать будет хуже... А через двадцать с лишним лет  пришел  на
это поле комбат и впервые вспомнил тот бой.


   Слишком местного значения был тот бой, даже в батальоне вскоре забыли о
нем, наступил еще больший голод, и были другие атаки и огорчения. Если  бы
не комбат... Только комбаты и матери помнят убитых солдат.  Мы  ожили  его
памятью и снова шли на "аппендицит".
   Рязанцев приближался, хрипло дыша.
   - Сердечко... поджимает, - он смотрел на меня, прося пощады. - Инвалид.
Совсем разваливаюсь... Последствие...
   Оказывается, его тоже контузило здесь, тогда вроде бы  легко,  а  через
несколько лет сказалось, и чем дальше, тем хуже. Со службой  не  ладилось,
кто-то его подсиживал, его, направили в кадры на обойную фабрику, оттуда в
пароходство, а сейчас он ушел на пенсию, доживая остатки своего  здоровья.
Частые болезни надоели жене, еще молодой и крепкой, у  нее  завелась  своя
жизнь, и дети как чужие, тоже не нуждаются в его опыте. Но он держится,  -
главное, не отрываться, он дежурит на агитпункте, беседует с  нарушителями
по линии штаба дружины.
   От него несло тоской неудач,  суеты  малонужных  занятий,  и  непонятно
было, как же мы шли с ним по этому полю, и он  стрелял,  и  всю  эту  зиму
проявлял себя и другим помогал, находил силы агитировать... Его тоже могли
убить вместе со мной,  и  тогда  он  остался  бы  храбрецом...  Откуда  же
набралось в нем столько страха?
   Но какое я право имею, чего это  я  сужу  всех,  как  будто  я  так  уж
правильно прожил эти случайно доставшиеся годы...
   Я  обнял  мягкие  обвислые  плечи  Рязанцева,  пытаясь  сказать  что-то
хорошее, от чего бы он распрямился и перестал робко заглядывать  в  глаза.
Что бы потом ни случилось, он оставался одним из наших - с переднего края,
из тех, кто жил среди пуль. Люди делились для меня когда-то: солдат  -  не
солдат. Долго еще после войны мы признавали только своих  фронтовиков.  Мы
отличали их по нашивкам ранений, по орденам Славы, по  фронтовым  шинелям.
Фронтовую шинель всегда можно было отличить от штабной.
   А снег все валил,  засыпая  ходы  сообщения,  прежде  всего  надо  было
расчистить сектор обстрела, перед пулеметами. Лопатки были малые саперные,
а откидывать на бруствер запрещалось, потому что не  видно  будет  немцев.
Рязанцев  тоже  ходил,  проверял,  требовал  замок  пулеметный  держать  в
тепле... хоть  на  груди...  Зимняя  смазка  густела...  Замок  липкий  от
мороза... Патроны с желтыми головками,  с  красными...  Я  помогал  Володе
тащить веретенное масло для  противооткатных...  Он  сшил  мне  из  старой
шинели наушники... Паленая шинель. Наушники пахли горелым.
   Я прижался щекой к мокрой щеке  Рязанцева.  Володя  оглянулся  на  нас.
Никого не было сейчас для меня ближе этих людей. Какие бы они ни  были.  С
тех пор накопились новые друзья, мы собирались, ходили в  гости,  делились
своими бедами, но никого из них я не мог привести в эту зиму.  Одна  зима,
да еще весна - не так уж много, но ведь важно не сколько вместе прожил,  а
сколько пережито. А с  этими...  Я  знал,  что  могу  завалиться  спать  и
Рязанцев не съест мою пайку хлеба. Это не так уж мало, как кой-кому  может
сейчас показаться. И они знали, что я не отстану и  не  залягу.  Никто  из
моих друзей, там, в городе, не знал меня такого, только эти трое.
   Я взял Рязанцева под руку, чтобы ему легче было.  Нога  моя  еще  ныла.
Володя  присоединился  к  нам.  Комбат  шел   впереди.   Травяной   подъем
"аппендицита" был скользким. На склонах или выше затаились  железобетонные
доты, непробиваемые, неодолимые, непонятно было,  когда  немцы  успели  их
соорудить.
   Бесшумно пронеслась электричка. Несколько секунд - и она была уже по ту
сторону фронта.
   Володя хвалился, как раздобыл недавно стенд для лаборатории  с  помощью
гитары. Комбат поднимался по склону, торжественно, как  по  ступеням.  Нам
никогда не удавалось дойти до этих мест. Оказалось всего-то метров триста.
   Забравшись наверх, мы оглянулись.  Отсюда  прекрасно  видна  была  наша
позиция, темная  скученность  кустарника  отмечала  кривую  линию  окопов.
Дальше тянулись поля, сейчас там высились белые  дома,  а  тогда  не  было
ничего - снежная равнина и постоянное наше  ощущение  пустоты  за  спиной,
никого, кроме нас, до самых Шушар, может, до самого  Ленинграда.  Мы  были
последний рубеж, мы  не  могли  ослабеть,  убояться,  отступать  нам  было
некуда.
   Отсюда немцам обнажалась вся наша голодная  малолюдная  слабость,  наша
бедная окопная жизнь. Они  трусливо  ждали,  пока  мы  передохнем;  по  их
подсчетам, мы давно должны были сдаться, околеть, сойти с  ума,  впасть  в
людоедство.
   - А где же доты? - спросил я.
   - Доты! - комбат поспешно вытер лицо платочком, отряхнулся. -  Не  было
дотов. В том-то и фокус-покус! - И хохотнул напряженно.
   Он подвел нас к  яме.  Очертания  ее  еще  сохранили  четырехугольность
колодца. Комбат стукнул ногой по стене - стены были  выложены  шпалами.  В
шпалы лесенкой  забиты  скобы.  Колодец  уходил  вглубь  метра  на  два  с
половиной, на три и загибался. Комбат  заставил  нас  спуститься  вниз,  в
заросшую сырую тьму. Всего комбат обнаружил семь таких колодцев. В  каждом
помещалось по два автоматчика. Он представлял их действия во время  атаки:
когда начинался обстрел,  автоматчики  укрывались  в  отсеки,  пережидали,
потом поднимались по скобам и встречали нас огнем.  Практически  они  были
неуязвимы. Прямое попадание снаряда в  такой  колодец  исключалось.  Между
колодцами существовала система взаимодействия  огнем.  Мы  примерились.  Я
стал в колодце, автомат дрожал  в  моих  руках,  я  строчил  по  своим,  я
расстреливал себя, того, который бежал, проваливаясь в снег, полз сюда,  я
стоял с полным комфортом, попыхивая сигареткой...



7

   - Вот и вся хитрость, - сказал комбат. - Всего-навсего...
   Рязанцев сплюнул в колодец.
   - Не верю я. Как же так? Ведь были же доты. Железобетонные.  Может,  их
снесли?
   - Ты что, видел их? Видел? Не было никаких дотов. В том-то и  штука,  -
злорадно сказал комбат. - Чего ты упрямишься?
   Мы молчали, избегая смотреть друг на друга. Напрасны, значит, были  все
наши артподготовки, экономили бронебойные,  копили,  берегли  для  штурма.
Уверены были, что тут железобетонные колпаки. Кто мог предполагать - всего
четырнадцать автоматчиков в колодцах.
   - Чего другого мы могли? - сказал я. - Какая разница?
   Комбат по-кошачьи прижмурился.
   - Извиняюсь. Могли. Надо было минометами их доставать.
   Это было так очевидно, что Володя выругался. Мы мучились  от  досады  и
стыда.
   Володя покачал головой:
   - Ай да комбат! Все же раскусил голубчиков, докопался. Ну и археолог. -
Он перебирал в своих восторгах, но мы  поддерживали  его,  стараясь  найти
какое-то утешение. И мне даже пришло в голову, что не так-то  уж  заплошал
наш комбат. Понятно, что тянуло его сюда, - хотел разобраться  в  неудачах
наших, доискаться. Может, просто так, для  самого  себя.  Профессиональный
интерес мастера. Приятно, что, значит, осталось в нем кое-что.
   Мы пошли дальше в глубь  "аппендицита",  и  я  говорил  комбату  насчет
своего очерка. Теперь ясно, что комбат имел в виду. Кто знал, что не  было
никаких дотов? Но все же мы наступали, это  главное,  и  люди  действовали
геройски.
   - Не торопись, - устало сказал он.
   Мысок "аппендицита" кончился. Комбат подвел нас к краю довольно крутого
обрыва, где  в  спуске  были  выкопаны  пещеры.  В  них,  по  его  словам,
размещался немецкий штаб со всеми службами.  Судя  по  всему,  жили  немцы
здесь безопасно и роскошно. Машины могли  подъезжать  сюда,  доставляя  из
Пушкина горячие обеды, сосиски с гарниром,  теплое  пиво.  Комбат  выискал
следы мостков  -  это  весной,  в  грязище,  топали  они  здесь  по  сухим
деревянным мосточкам.
   - Паразиты! И сюда минометы бы достали. - Володя стукнул  себя  кулаком
по лбу. - Как это мы не доперли?!
   - Ты-то тут при чем? - холодно сказал комбат.
   Володя обиженно заморгал.
   - Ну, а вы? - сказал я. - Вы-то куда смотрели?
   - Не было у нас минометов, - поспешно сказал Рязанцев. - Не было.
   Комбат терпеливо вздохнул.
   - Минометы можно было раздобыть. Минометы не проблема.
   - Так что же?
   - Думаешь, нет причины? Причина, она всегда есть. Карта  меня  подвела.
На наших картах обрыв не был обозначен.
   - Так я и знал! Топографы, растудыть их, - Рязанцев помахал кулаком, но
в голосе его было облегчение. - Дошло?
   - Вот оно что, - сказал я.


   Дождь кончился. Наверху разгуливалось, светлело. Ни с того ни  с  сего,
где-то срываясь, отчаянно пропел  петушок.  Мы  рассмеялись.  Комбат  снял
накидку, стряхнул. Костюм на нем был сухой и галстучек небесно сиял.
   - Прошлый год меня в ГДР командировали, - сказал Володя. - Толковые они
приборы делают. И вообще -  современные  ребята,  приятно,  когда  заместо
хенде хох - данке шен.
   Комбат прошелся мимо нас, в одну сторону, в другую. Мы следили  за  ним
глазами.
   - У меня сын  тоже  современный,  -  Рязанцев  вздохнул.  -  Голоданием
советует мне лечиться. У тебя, говорит, опыт богатый.
   Комбат остановился,  приглядываясь  к  нам  как  бы  издалека,  невесть
откуда, и вдруг сказал воинственно:
   - Карта, между прочим, тоже не оправдывает. Соображать надо  было.  Где
еще, спрашивается, штаб мог разместиться? Достаточно понаблюдать за путями
подъезда из Пушкина. Элементарная  вещь.  Тем  более  что  времени  у  нас
хватало. Слава богу.
   Нельзя было понять, куда он клонит. Какого  черта  он  наскакивает,  не
понимает он, что ли...
   - Кто же должен был соображать? - не утерпел Володя.
   - Я! - отрубил комбат, как на поверке, а потом добавил: - Кто же еще?
   - Какого же черта...
   Но Рязанцев перебил меня:
   - Чего ты городишь, да разве мы днем  могли  наблюдать?  Высунуться  не
давали, - и он переглянулся с Володей, что-то сигналя ему.  Володя  тотчас
поднял руку.
   - Свидетельствую. Правду, и только правду. Вы же во взводы  лишь  ночью
могли добраться. С фонариком. Проверочка  -  все  ли  в  пижамах.  Помните
песенку: "К нам приходят только ночью, а не днем на огонек"?
   Комбат слушал его и не слушал, все поглядывал вправо от нас, в  сторону
пологого склона, начинающегося за крайним колодцем. Что-то ему  не  давало
покоя. Он сверился со своей схемкой и уставился на  пустой  склон.  Взгляд
его застывал сосредоточенно-отсутствующим, словно комбат  прислушивался  к
себе.
   - ...Славная была песенка. Ловко ты ее сочинил.
   - Я? Неужели я умел сочинять песни?
   - Эх ты, растерял свои способности, - продолжал Володя. - Из  тебя  мог
выйти Лебедев-Кумач или Окуджава.
   Лицо комбата скривилось.
   - Так и есть...  -  Он,  как  лунатик,  сделал  несколько  шагов  вслед
неизвестной нам мысли, показывая на мелкие буераки, что  рукавами  стекали
со склона, сливаясь в длинный, расширяющийся  книзу  овраг.  Русло  его  в
глинистых осыпях наискосок тянулось, сходя на нет, к нашим позициям, почти
у правого фланга.
   - Перебежками... Скапливаться... Проверим...  в  полный  рост...  -  Он
бормотал, ничего толком не  объясняя,  и  вдруг  попросил  Володю  и  меня
спуститься, пройти к нашим окопам и затем вернуться сюда,  следуя  по  дну
оврага. Рязанцев, тот посидит на обрыве, служа нам ориентиром.
   - А в чем идея? - спросил я. - Что это еще за игра в казаки-разбойники?
   - Надо проверить, - нетерпеливо повторил комбат. Он насильно улыбнулся.
- Пробежитесь малость, согреетесь.
   - Не пора ли нам,  ребята,  -  Володя  сладко  потянулся.  -  Все  было
прекрасно. Насчет согрева есть другое предложение.
   Я уселся на камешек, вытянул ноги.
   - Проголосуем?
   Рязанцев незаметно кивнул мне. Никто из нас не хотел участвовать в этой
подозрительной затее.
   Комбат растерялся. Он не мог гаркнуть, приказать нам. Он не думал,  что
мы взбунтуемся. Искательно улыбаясь, он совал мне плащ:
   - Там в кустах мокро... Берите, берите... Чего вы, в самом деле. Вам же
самим интересно. Ведь все равно... Пожалуйста. Имею я право...
   Мне стало жалко его, так не шел ему этот просящий тон, но я не двинулся
с места.
   - Ах, эти штатские,  гражданка-гражданочка,  -  напевал  Володя.  -  Не
поставить по стойке, не отправить в штрафную. Я сам в первые годы мучился.
- Он посмотрел на комбата и вдруг сменил тон: - Послушай, может, не стоит