менее  умел   подавлять   людей
категоричностью, многозначительными намеками, как бы внушая,  что  за  его
словами есть еще что-то, чьи-то суждения, а может,  и  сведения.  Щербаков
покосился на Челюкина. Тот тихо спросил:
   - Это кто?
   - Профессор Фалеев.
   - Слыхал.
   - Что же вы слыхали?
   - Известный искусствовед.
   Фалеев сидел наискосок от них и ел чавычу. Сочные губы его были того же
густо-красного цвета, что и чавыча, и это  было  противно  Щербакову.  Над
губами шевелились обвислые черные усы. Фалеев отрастил их  недавно,  чтобы
походить на казака, поскольку с некоторых  пор  любил  упоминать  о  своем
казацком происхождении.
   Щербаков не верил ему,  может,  потому,  что  Малинин  терпеть  не  мог
Фалеева и не стал бы с ним делиться... "Катарсис", "очищение", -  и  слова
эти, и фалеевская манера  произносить  их  -  все  было  сейчас  неприятно
Щербакову, и оттого, что Щербаков не мог показать  Фалееву  этого,  потому
что боялся его, как и все остальные, от этого он злился еще сильнее.
   Сам Малинин, хотя  сторонился  Фалеева,  ссориться  с  ним  избегал.  В
статьях Фалеева, даже хвалебных, угнетали конструкции, которые он  находил
в картинах, от его разбора они гибли. Малинин называл его  "искусстводав".
И то, что Фалеев сейчас присутствовал здесь и нахваливал Малинина, говорил
о нем по-хозяйски, все разъясняя, казалось Щербакову кощунством.
   - А вы как думаете? Про молчание Малинина? - спросил Щербаков Челюкина.
   - Почему молчание. - Челюкин пожал плечами, вздохнул, потом сказал: - А
если не было никакого молчания? Может, это другое... Кризис...
   Щербаков засмеялся.
   - От кризиса не перестают писать, от  кризиса  становятся  начальством,
вице-президентом академии, ректором. Да мало ли куда можно податься.
   Он сунул в рот горячую картошку и сказал с набитым ртом:
   - Какой может быть кризис при такой мастерской. Верстачок в нише -  это
же игрушка! Багеты. Резные рамы. Работай - не хочу.
   Щербакову   жизнь   Малинина   показалась    обольстительно-загадочной.
Собственно, пока шла жизнь, она казалась ясной, но вот человек  умер  -  и
появились тайны. Странно, что смерть так изменила образ человека.  Все  не
прояснилось, наоборот потеряло четкость, суть человека скрылась.
   Тем временем Андрианов произносил тост о краткости жизни и  переходе  к
иному  существованию.  Лицо  его  было  серьезно,  но   безупречные   зубы
ослепительно  сверкали,  стоял  он  звонко-крепкий,   орехово-смуглый,   и
чувствовалось, что говорить о смерти ему не страшно, даже чем-то  забавно.
На его предложение выпить за истинных художников,  неподвластных  времени,
рюмки дружно поднялись, и Щербаков ощутил  приятную  свою  причастность  к
этому бессмертию. Заметив обращенную к нему улыбку Андрианова, он  подумал
- не попросить ли его насчет мастерской? А что, если  этой?  Но  вздохнул,
понимая, что не по чину. Он поскучнел, и Алла через стол  подмигнула  ему,
считая виновником Челюкина: что за хмырь тебе в соседи  достался?  Челюкин
супился, не ел, не пил, поглядывал угрюмо,  единственный  здесь  в  черном
костюме, в черном  галстуке.  Была  в  нем  чуждость  разговорам,  которые
составляли общий интерес для всех  этих  людей.  Мелькали  громкие  имена,
излагались мнения о других громких именах, сообщались  новости,  прогнозы,
предположения. О предстоящих выборах в секцию, о кандидатах на  премию,  о
заграничных командировках...
   Тяжелое молчание Челюкина мешало Щербакову и говорить, и слушать.
   - Вы почему не пьете? - спросил Щербаков.
   - Стыдно, - сказал Челюкин.
   - Чего?
   - Какие же это поминки? При чем тут Митя?
   - А вы его давно знали?
   - Студентами. В одной комнате жили.
   - Вот вы и расскажите. Я вас сейчас объявлю.
   Щербаков  взял  ножик,  собираясь  постучать  по  тарелке,  но  Челюкин
испуганно схватил его за руку.
   - Не надо. Зачем им мешать!
   Щербаков заспорил, ему хотелось, чтобы Челюкин выступил,  однако  слово
перехватил Фалеев, заговорил  о  молодости  Малинина,  о  том,  что  самые
сильные работы были у него в тридцатые годы - поиски  формы,  эксперимент,
модернизм, - да вот не дали  ему  развернуться,  прикрикнули,  навалились,
запретили, пришлось ему искать иные пути.
   - И как это дорого обошлось! А если  бы  свободно  развиваться,  самому
преодолевать свои юношеские излишества... - говорил Фалеев, ни к  кому  не
обращаясь, но следя за тем, чтобы все его слушали. - Я думаю, - он  сделал
маленькую паузу, - из споров с другими возникает  риторика,  из  споров  с
самим собою появляется поэзия!
   - Вот это да! - воскликнула Аллочка. - Колоссально!
   - Но вы же сами ругали его, - вдруг скрипуче проговорил Челюкин,  глядя
себе в тарелку. - Вы же писали...
   - Я? Когда ж это? - удивился Фалеев.
   Все кругом насторожились.
   - Вы осуждали его за бесплодные формальные искания молодости. - Челюкин
неровно покраснел, натужно поднял голову и продолжал с той же  мучительной
ему твердостью. - Приводили  его  как  учебный  пример.  Вот,  мол,  какие
заблуждения  одолел,  из  какого  болота  выбрался.  А  теперь,  извините,
шиворот-навыворот. Хвалите.
   Изумление Фалеева  было  неподдельным:  никто  никогда  не  осмеливался
говорить ему такое. У него даже рот полуоткрылся.  На  Челюкина  смотрели,
будто впервые увидели его. Один Щербаков был в восторге.
   - Да откуда вы свалились, да вы понимаете... - начал  Фалеев  поднимать
голос, но вовремя нашелся, расхохотался благодушно, прощая  бедного  этого
старика за то, что позабавил. - Милый вы мой, да как же иначе могло  быть.
Это только догматики повторяют то же, что твердили двадцать лет  назад.  Я
не догматик. Я, дорогуша, раньше всех, раньше самого Малинина пересмотрел.
А тогда мои выступления заслонили его, сохранили, иначе  бы  ему  устроили
мясорубку. Да разве бы ему простили!
   Челюкин поднялся, на выпирающем животе у него торчал фотоаппарат:
   - Неблагородно! - Он покраснел еще сильнее. - И неправда!
   Он вышел из-за стола. Шея его  блестела  от  пота.  Уже  в  дверях,  со
странной для его  толщины  ловкостью  он  извернулся,  мгновенно  наставил
объектив на Фалеева, щелкнул, кляцнув затвором, будто выстрелил, и исчез.
   Некоторое время стояла ошеломленная тишина.
   - Псих, - твердо определил Фалеев. - Откуда он взялся? - Строгий вопрос
этот был направлен Щербакову.
   - Понятия не имею. Приезжий вроде.
   - Физиономия дебила. Типичный чайник. Посторонний человек, -  продолжал
Фалеев.
   Щербаков почувствовал на своих губах улыбку. Маленькая, непрошеная, она
не уходила, никак было с ней не сладить. Люди за столом, и стол, и  посуда
показались комично-плоскими, как на бумаге. Мокрые  усы  Фалеева,  кошачьи
его желтые глаза - все можно было свернуть в  трубочку.  Останутся  стены,
предвечерний свет из высоких окон...
   - Между прочим, этот человек - единственный, кто плакал на кладбище,  -
сказал Щербаков. - Хотя вы ж не видели. Вас там не было.  Вы  только  сюда
явились.
   Получалось грубо, и он несколько струхнул. Но виду не подал. Таких, как
Фалеев, можно брать только нахрапом...
   Щербаков вышел,  чуть  покачиваясь,  стараясь  двигаться  по  идеальной
прямой. Длинный коридор уводил его в глубь малининской квартиры.  Сундуки,
велосипеды на стене, ниши... Он толкнул какую-то дверь с матовым  стеклом,
очутился в полукруглой  комнате.  Там  было  полукруглое  окно,  скошенный
потолок  с  темными  потеками,  стены,  заставленные   книжными   полками.
Посредине овальный стол карельской  березы,  подле  него  высокое  кресло,
обтянутое малиновым бархатом. Желтый свет голой лапочки делал все тусклым,
пыльным.
   На полу у окна прислонены были три  небольших  холста.  Перед  ними  на
четвереньках ползал Челюкин.
   - Вот вы где, - сказал Щербаков.
   Челюкин не ответил. Шлепая руками, он передвигался от одной  картины  к
другой, умиленно сопел, пофыркивал, похожий на черного пуделя.
   Портрет девушки, портрет  старухи,  дачный  интерьер  -  все  три  вещи
исполнены  красиво,  легко,  с  той  чуть  детской  угловатостью,  которая
отличала малининский рисунок. Щербаков  хорошо  знал  эту  соблазнительную
манеру, которой он долго подражал и от которой еле избавился.
   Челюкин  отполз,  приладил  фотоаппарат,  сделал  несколько  снимков  с
картин.
   - Чего вы пачкаетесь? - сказал Щербаков. - Все и без вас будет заснято.
Фалеев позаботится. Альбомы изготовит, монографии будут. Улицу назовут.
   Фотовспышка молниево высветила дальние углы, следы ног на пыльном полу.
Щербаков обиделся: Челюкин даже не взглянул на него.
   - И что это в них такого вы обнаружили? - ядовито спросил  Щербаков.  -
Такие Малинин пек одну  за  другой.  -  Из-за  Челюкина  Щербаков  покинул
поминки, надерзил Фалееву, а  этот  Челюкин  и  в  ус  не  дует.  -  Улицы
Петрова-Водкина нет, улиц Лентулова нет, а улица Малинина будет. Очень  он
подходит для классика. Всех устраивает.
   Челюкин, пыхтя, поднялся, отряхнул колени, сказал кротко:
   - Напрасно вы... Малинин - великий человек.
   - Ух ты! Чем же он великий? Да еще человек! Если  художник,  то,  слава
богу, у нас есть мерки. Великий  -  это  Врубель.  Великий  -  Пикассо.  -
Щербаков тонко усмехнулся. -  Так  что  не  будем  заниматься  приписками.
Мастер он хороший...
   - Вы кто, художник? - спросил Челюкин.
   - Да. И что? - с вызовом начал Щербаков. - Я-то как раз  объективен.  А
вы кто, фотограф?
   - Нет. Тоже художник. Бывший. Бывшая  бездарность,  -  спокойно  сказал
Челюкин и сел в кресло. - Бывший директор художественного  училища.  -  Он
подумал.  -  Заслугу  имею  перед  искусством  -   не   стал   художником.
Разрисовывал конфетные коробки.
   - А зачем фотографируете?
   - Исчезает все. Страшно.
   - Что исчезает?
   - Стало вдруг исчезать. Однокашники... Ситный... Лошади...
   Он называл вещи, уже неведомые Щербакову, смутные призраки из  детства:
молочницы с бидонами, крендели, ломовые извозчики, трубочисты,  рабфаки...
- Жизнь, от которой ничего не сохранилось,  -  комиссионки,  переполненные
старыми  картинами,  гравюрами,  барахолка,   где   можно   было   загнать
собственную мазню, барахолка-толкучка, шумная, неожиданная, с находками, с
толстыми альбомами, рамами, боже, какие там попадались роскошные рамы, там
были олифы на льняном масле, кисти соболиного волоса...
   Лицо его помолодело. Это  был  его  мир,  которого  уже  не  будет;  он
фотографировал его, пытаясь запечатлеть остатки, последыши.
   - С Мити даже маски не сняли. Когда-нибудь спохватятся.  Я  хоть  успел
нащелкать. Может, для этого меня судьба задерживает на земле.
   Челюкин поймал невольную усмешку Щербакова, не смутился, кивнул,  будто
того и ждал.
   - Вы когда-нибудь лично знали великого человека?
   - Не приходилось, - сказал Щербаков.
   - Хм, а откуда вам это известно?
   - Не понимаю.
   - Может, он рядом жил. Или живет.  По  вечерам  вы  с  ним  в  картишки
играете. Может, он в долг просил? А? Потом, после  его  смерти,  откроется
вам, что приятель ваш школьный был великий человек, а вы и не подозревали.
Может такое быть?
   - Это вы про Малинина?
   - ...а вы его поучали, считали, что он дурачок, не умеет жить.  Счастья
своего не понимает. Господи, как будто я сам умею жить!
   Он задыхался, нездоровая полнота мешала ему.  Бледный,  потный,  он  не
обращал  внимания  на   себя,   видимо,   не   дорожа   остатками   своего
существования. Черты лица его расплылись, фигура расплылась,  трудно  было
представить, каким он был в молодости, какой была походка, все заросло,  и
характер  наверняка  сместился.  Куда?  Щербаков   разглядывал   его   без
сочувствия к перипетиям челюкинской жизни, как натуру, как  заготовку  для
какого-то рисунка. Разглядывая людей, Щербаков всегда искал,  чем  бы  тут
поживиться, - у одного был интересный разрез глаз, у другого могучие руки.
Челюкин был как развалины - но чего?
   - ...а как распознать такого? Слава,  она  только  путает.  Слава  чаще
достается ловкачам. Есть ведь величие  без  славы?  -  спрашивал  Челюкин,
глядя мимо Щербакова. - На глубоком месте вода не бурлит, так ведь? Я  его
шпынял, вернуть старался  на  путь  истинный.  Не  понимал,  чего  ему  не
хватает. Как можно все завоеванное, добытое трудами -  отбросить!  Знаете,
что он мне в ответ?
   - Что? - спросил Щербаков без интереса.
   - Чуть что - он начинал петь.
   Челюкин вскочил, запел - сипло, фальшиво, с чувством:

   Но грозные буквы давно на стене
   Чертит уж рука роковая!

   Глаза его заблестели.
   - Это он иносказательно! У него все было со значением.  В  Библии  рука
роковая кому начертила?
   Щербаков пожал плечами.
   - Ну как же, вспомните - царю Валтасару! Вот и Митя считал, что жил  он
Валтасаром, пировал, пока не прочел на стене знаки.
   Ничего такого Щербаков вспомнить не мог. Библию он не  читал,  хотя  не
раз собирался, однако с пьяной хитростью стал подманивать Челюкина:
   - То царь, а то Малинин. Он не пировал, он работал.
   - Главный-то, средний знак что означал, а? - Подойдя к  стене,  Челюкин
поднялся  на  цыпочки,  стал  пальцем  чертить  на   ней   и   произносить
торжественно, нараспев: - Ты взвешен на весах и найден очень легким!
   Выглядело напыщенно, даже комично, но в словах было что-то устрашающее,
опасное.
   - Найден очень легким, - повторил Щербаков, встряхнул головой. -  Ну  и
что? Работать-то он почему перестал?
   - Не перестал. С чего вы взяли?
   - Ага! Я так и думал.  Но  рука-то  роковая  была?  -  азартно  спросил
Щербаков. - Рассказывайте.
   Челюкин  непонятно  усмехнулся,  в   руках   его   появился   портфель,
обыкновенный раздутый портфель  командировочного,  откуда  были  извлечены
банка грибов, пол-литра, обмотанные  вафельным  полотенцем,  пластмассовые
стопки,  ложечка,  все  это  аккуратно  и  быстро  разместилось  на   краю
заваленного бумагами стола. Водка, как  предупредил  Челюкин,  страшенная,
уральская, не для столичного пищевода, зато дух Мити, по его словам, будет
витать здесь, а не над тем застольем.
   - Вы в это верите? - спросил Щербаков.
   Челюкин не ответил, посмотрел  на  него  с  жалостью,  как  смотрят  на
калеку.
   Водка сивушным своим огнем прожгла все внутренности Щербакова, Так  что
он охнул, протрезвел и вцепился в  Челюкина,  выясняя  тайну  малининского
исчезновения. Но Челюкин отвечал уклончиво, никак было  его  не  ухватить.
Говорил, что тайна эта не его и он не имеет  права,  говорил,  что  вообще
никакой тайны нет, что все это ребячество, человеком надо  интересоваться,
потом спросил, зачем Щербакову нужна эта тайна, лучше  ее  не  касаться...
Взгляд его при этом заострился, и какое-то неприятное  чувство  остановило
Щербакова.
   На столе,  за  которым  они  расположились,  высился  бумажный  сугроб.
Альбомы, конверты, грамоты, билеты, открытки... Щербаков сунул руку в  эту
скользящую груду, вытащил наугад какую-то малининскую репродукцию, красный
мандат с печаткой "президиум". Попалась визитная карточка, вырезка статьи,
каталог, заграничной выставки. Все  было  перемешано,  видно,  искали  для
похорон подходящую  фотографию,  документы,  ордена.  Из  раскрытых  папок
вываливались   краснополосые   телеграммы,    поздравления,    подписанные
известными когда-то лицами...
   Щербаков хмыкал - былые салюты, угасшие огни иллюминации, снятые  флаги
расцвечивания. Суета сует и всяческая суета.
   - Кому это нужно? Зачем копить этот мусор? - сказал он.  -  Поздравляет
товарищ А.Н.Зубарев. А где ныне этот Зубарев? Кто это имя сейчас помнит?
   Круглая блестящая голова Челюкина согласно кивала, потом он  сказал  не
споря, как бы соглашаясь.
   - Для нас,  провинциалов,  одна  такая  бумажечка  -  ого!  Поднимет  и
вознесет над проблемами быта.  Шутка  ли  -  подвал  в  столичной  газете!
Репродукция! Билет в президиум - вроде мишура, но какую силищу надо иметь,
чтобы отвергнуть. А Митя презрел, отказался.
   - От чего ж это он отказался?
   - От всего.
   - Не знаю, не знаю.
   - От самого главного отказался.
   - Чего вы темните?
   Челюкин понюхал свою стопку.
   - А вам зачем это?
   - Сами виноваты. Великий, великий, а доказать не можете. Если  великий,
так чего ж скрывать? Все  это  труха,  -  Щербаков  махнул  рукой,  и  так
решительно, что Челюкин забеспокоился.
   - Допустим, я скажу вам, что Малинин скрылся, стал работать  под  чужим
именем, так вы ж не поверите, верно?
   - От кого скрылся? Чушь какая-то. Вы серьезно? Что за смысл?
   - Никакого смысла, - с живостью подтвердил Челюкин. -  Абсурд,  я  тоже
так считал.
   - Когда ж это случилось? С чего он?..
   - После смерти жены. Надю знали? - Он стал рассказывать, как  покойница
обожала Малинина, как строила мастерскую.
   Все эти подробности в тот момент  казались  Щербакову  лишними,  только
мешали выяснить главный вопрос - зачем же от своего имени отказываться, от
такого имени?
   - Вот именно, совершенно точно, - соглашался Челюкин и снова  продолжал
о приезде к нему Малинина, тоскующего, ушедшего в себя.
   - Стал он чинить нашу халупу на садовом участке, поселился там.
   Пьянея,  Челюкин  распрямлялся,  кончик  носа  его  засветился  красным
цветом, взгляд очистился.
   -  Представляете:  никому  не  известный  пожилой  работяга  в  ватнике
приносит свои картины,  а?  Никто  понятия  не  имеет,  что  это  Малинин.
Неизвестная подпись. Да и картины-то совсем непохожие.
   - Как же он мог соблюсти? Чтобы никому - ничего?
   Челюкин легко отмахнулся.
   - Нет, вы отвечайте, вы лично могли бы так?  -  и  вперился  маленькими
глазками, где разгорался огонек. - Вы на себя примерьте и скажите.
   - А зачем мне, зачем? - выкрикнул Щербаков.
   - Ха, тут много может быть.  -  Челюкин  приставил  к  груди  Щербакова
палец. - Чтобы никаких льгот и  поблажек.  Годится?  Преимуществ  имени  и
славы - чтобы не  было  их.  Или,  допустим,  чтобы  отвязаться  от  своих
штампов. Вот вы, например, вы уже сложились.  И  вам  надоело,  вы  хотите
иначе, вам надо вырваться, отвязаться от себя.
   - Да вырывайтесь, кто вам мешает, только зачем от себя отказываться?
   - Я его тоже про это спрашивал... Я ему говорил: художник должен  самим
собой оставаться. Развивайся в любую сторону. Расти, как дерево, но  чтобы
корни были одни. А если я не деревом хочу быть, говорит он, а рощей, тогда
что?
   - Не понял.
   - Сегодня одним, затем другим,  если,  говорит,  во  мне  много  разных
людей, которых можно осуществить, тогда как?
   Палец сильнее уткнулся в живот.  Щербаков  отстранился,  разговор  этот
затягивал, что-то неприятное, даже опасное было в нем.
   - Вы не вернетесь туда, к столу? - спросил Щербаков.
   Челюкин посмотрел на него, понимающе усмехнулся.
   - Да-да, вы идите.
   От приставленного пальца внизу под ложечкой  остался  сосущий  холодок.
Проклятый вопрос этого толстяка словно  затягивал  в  водоворот.  В  самом
деле, мог бы он, Щербаков, автор уже отмеченной дипломной  работы  и  трех
спектаклей, мог бы  он...  начать  подписывать  вместо  Щербакова...  Даже
передергивало от любой чужой фамилии.
   Челюкин дожевал грибок, спросил:
   - Вы ничего не заметили в этих картинах?
   - С какой стати я буду менять свою подпись, - сказал  Щербаков.  -  Нет
уж, извините. Искать себя - это я понимаю. Но - себя. Быть верным себе.
   - Вы посмотрите внимательно, - продолжал  Челюкин,  не  слушая  его.  -
Откуда свет и куда падают тени. Нелепица. Он давно искал...
   Щербаков нетерпеливо дернул плечом.
   - Все это известно, лучше скажите - что ему дало это? Сменил он фамилию
- и что?
   - Вот вы чем все проверяете. - Челюкин покивал облезлой своей  головой.
- Результатом. Что с этого можно иметь. Главная  нонешняя  идея  жизни.  А
ничего. - Он театрально поклонился,  развел  руками.  -  Одни  потери.  Не
устраивает?
   - Но для чего, для чего? - все более возбуждаясь, крикнул Щербаков.
   - Мистификация это. Одурачить хотел. - Челюкин  говорил