.
   Рука комбата больно стиснула мне плечо; бледнея лицом, он затряс меня:
   - Вам-то что за дело!
   Я поднялся, сунув руки в карманы, покачался на носках: "Не  забываетесь
ли  вы,  бывший  наш  начальничек,  раньше  выяснять  надо  было,  раньше,
опоздали..." Но вместо всех фраз, которые вертелись у  меня  на  языке,  я
театрально поклонился. Ладно, мы пойдем. Мы проверим. Только не пеняйте на
нас, вы сами этого хотели.



8

   Кусты приходилось сначала отряхивать,  потом  раздвигать.  В  овраге  -
впрочем, это был не овраг, а скорее лощинка - чисто пахло мокрой  зеленью,
воздух лежал теплый, грибной, цвели высокие розовые иван-чаи и  желтенькие
мать-и-мачехи; уголок этот,  слабо  тронутый  войной,  и  чувствовался,  и
виделся иначе. Я подумал, что давно не был  в  деревне,  так,  чтобы  были
поля, коричневая вода в речке, большое небо.
   - Чего он добивается? - расстроенно спросил Володя.  -  Чудик,  Галилей
Галилеич.
   - Мы его предупреждали. И вообще - наше дело солдатское.  Распрекрасное
дело быть солдатом.
   - Пардон, - сказал Володя. - Я больше люблю генералом.
   Нет, я имел в виду другое - распрекраснейшее наше солдатское состояние:
бесквартирное, безмебельное, свободное от покупок, моды, барахла, семейных
смет и ночных объяснений. И наше солдатское  дело  -  выполняй  приказ,  и
никаких  сомнений,  психологических  глубин,  держись  поближе  к   кухне,
подальше от начальства, старшина обеспечит. Все мое со мной, все умещалось
в вещмешке. Танки наши шли по Восточной Пруссии,  через  опустелые  фермы,
городишки. Мы ночевали в роскошных особняках, полных диковинного  для  нас
шмотья, но нам ничего не надо было,  мы  шли  вперед,  оставляя  за  собой
свободу, Германию, где никогда  не  будет  фашизма,  -  и  каждый  из  нас
чувствовал себя всесильным судьей, творящим высший и праведный суд.
   - Тебе снится война? - спросил Володя.
   - Давно не снилась.
   - И мне давно.
   - Тебе должны сниться научные сны. Штатные расписания, фонды,  приборы.
Зачем тебе военные сны?
   - Нужно, - сказал он. - Иногда нужно.
   Далеко наверху темнела сгорбленная  фигура  Рязанцева;  комбата  мы  не
видели.
   - В колодце сидит, - сказал Володя. - Проверяет.
   - Чего проверяет?
   - Что было бы, если бы кабы... Пойдем на всякий случай повыше.
   - Нехорошо. Ему ж надо знать...
   - И что мы будем с этого иметь? Нет, отец, расстройств  мне  хватает  в
рабочее время, а тут в кои веки встретились...
   Он взял меня за руку, потащил, забирая все  выше  по  скосу,  пока  над
уступом не показались голова и плечи комбата. Он что-то закричал  нам,  но
мы продолжали идти, не теряя его из виду. Черный силуэт его  вырастал  над
землей, поднимался по грудь, потом по пояс, он вставал  из  земли,  словно
один из тех, что полегли здесь.
   - Неужели мы с тобой когда-то тут ползли и все это было? - спросил я. -
Если бы прокрутить на экране, - представляешь, мы сидим в зале и смотрим.
   - Кошмар. Просто чудо, что мы с тобой живы, старик. Для  меня  нынешняя
жизнь - как бесплатное приложение.
   С условленного места, где овраг разветвлялся сухими вымоинами, мы круто
свернули на Рязанцева.
   Володя закричал:
   - Даешь "аппендицит"! Вперед! Нарушителей к ответу!
   Мы хватались за кусты, карабкались наперегонки.
   Мы выскочили прямо на Рязанцева.
   - Сдавайся!
   При нашем появлении они замолчали. Рязанцев пустыми  глазами  посмотрел
на нас и отвернулся.  Комбат  вылез  из  колодца  перепачканный  в  глине,
растрепанный, галстучек его сбился,  пуговица  на  пиджаке  болталась.  Он
вытер руки о траву, спросил:
   - Смухлевали?
   - Да как можно, вы ж нашего брата насквозь, - затараторил Володя.
   На мгновение комбат поверил, посветлел, видно было,  как  хотелось  ему
обмануться, но тут же вздохнул,  расставаясь  с  несбыточным,  нахмурился,
снял зачем-то шляпу, повертел ее, рассматривая.
   - Вот какая история... Так я и думал... Ах ты боже мой, что же выходит?
Вы понимаете, как повернулось все... нет, не понимаете вы...
   Он недоверчиво, как-то удивленно осматривал каждого из нас,  словно  не
желая верить, что ничего исправить нельзя.
   - Значит, что же? - тупо повторил он и задумался.
   Мы почему-то успокоились, Володя вынул расческу, причесался,  но  вдруг
комбат с  какой-то  отчаянностью  и  упорством,  как  бы  наперекор  себе,
погрозил кулаком:
   - Нет, раз уж так, я покажу! Я вам все покажу!
   Зеленый рельеф, несмело высвеченный  солнцем,  лежал  перед  нами,  как
наглядное пособие в классе военного училища. Скомкав шляпу, комбат яростно
тыкал  ею  в  пространство,  объяснял  торопясь,  словно  боясь  за   свою
решимость. Теперь, когда он убедился, что даже из крайнего колодца овражек
не простреливается, ясно, что наступать  надо  было  так,  как  мы  шли  с
Володей, прижимаясь к другому склону, в мертвом пространстве, не доступном
автоматчикам, и,  круто  свернув,  выскочить  сюда.  Вот  в  чем  слабость
немецкой позиции. Тут у них и была слабина. И он знал, знал об этом.
   - Откуда ты знал? - спросил Володя.
   - Полесьев мне говорил. Ведь вы же по этому  оврагу  и  отходили  в  ту
ночь. Вспоминаете?
   Володя изобразил удивление.
   - Совсем в другом месте мы  отходили.  Никакого  оврага  там  не  было.
Верно?
   Он посмотрел на меня, я закивал головой и сказал:
   - Может быть, немцы все же как-то подстраховались, перекрыли овраг?
   - Не было у них тут ничего. Да и  где  тут  что  поставить?  Разве  что
проволокой загородились. А я не поверил Полесьеву.
   Рязанцев не вытерпел, нарушил свое оскорбленное молчание:
   - Немцы могли заминировать овраг.
   - Когда? - спросил комбат. - Они вообще наши участки не минировали.
   Мы и так и эдак разглядывали чертов  этот  овраг,  и  путь  через  него
становился все более очевидным. Мы  ничего  не  могли  с  собой  поделать,
ужасно было подумать, как же мы не  догадались  использовать  местность  и
перлись в лоб под огонь автоматчиков.
   - Сейчас, в летний период, другой обзор,  -  не  сдавался  Рязанцев,  -
зимой овраг был скрыт снежным покровом.
   - А от нас вообще ничего не разобрать, -  убежденно  сказал  Володя.  -
Увидеть мы могли лишь сверху. С позиции господа бога. На  том  свете  они,
конечно, все видели.
   - Снежный покров... - повторил комбат с надеждой,  потом  задумался.  -
Вряд ли. В декабре снегу было немного. Посдувало ветром. Это к Новому году
навалило.
   Он подождал наших вопросов, но мы молчали. Мы стали осторожными, своими
вопросами мы только глубже залезли в эту трясину.
   - Если не поверил я Полесьеву, тогда  надо  было  разведку  послать,  -
сказал он. - Так нет же! Торопился. Дата подпирала.
   - Вы тут ни при чем, в такое положение поставили... - И я бросил взгляд
на Рязанцева.
   - Намекаешь, - сказал тот, тяжело краснея. - Мое дело было предложить.
   - Зачем? Никто с тебя не требовал. Сам усердствовал.
   - А ты другую сторону учел? Моральный подъем какой  получился.  У  тебя
был моральный подъем? Был? Если по-честному?
   То-то и оно, что был. Вот в чем сложность. И мне следовало помалкивать,
потому что я ничем не лучше его и не имею никакого права...
   - Бросьте вы, - сказал Володя. - Главное, что каждый действовал  вполне
честно.
   - Нет, погоди, я по команде обратился, - добивался своего  Рязанцев,  -
Елизаров был против, а потом он позвонил, что комбат - "за".
   - Его заставили, - неуверенно сказал я.
   - Никто меня не заставлял, - сказал комбат. - Я сам...  -  Он  взмахнул
стиснутой в кулаке шляпой, остановить его уже было  невозможно.  -  Первый
раз пошли - ладно, легкомыслие, ладно, торопился, а второй, а третий?  При
чем тут дата? Восемнадцать убитых, тридцать раненых.
   Мы не желали этого слушать, мы еще сохраняли  ему  верность,  но  перед
нами лежали  буераки,  по  которым  можно  было  бежать,  карабкаться,  не
вжимаясь в  землю,  не  обмирая  перед  свинцовым  присвистом,  не  пятясь
распластанно... Облачность совсем истоньшала, порвалась, открывая  высокое
синее небо. Солнечные просветы ползли по траве, никак не отзываясь в  нас.
Я шел по этому оврагу  вместе  с  Безуглым,  с  Сеней  и  Володей,  пальцы
обнимали тяжелую лимонку, пули свистели  где-то  наверху,  мы  выскакивали
прямо сюда...
   - А может, и не было раньше этого оврага... То есть не то что  вовсе...
- поправился Володя. - Размыло его за эти годы.  Вот  у  Виктора  шевелюру
выветрило. У меня зубы... Да и у тебя, комбат... -  Его  нелегкое  веселье
приглашало покончить на этом, забыть, уехать в город, выпить, спеть.
   И я тоже старался помочь ему, что было - то было, уж кто-кто,  а  мы-то
честно воевали, мало ли что может  выясниться,  важно,  что  тогда  комбат
делал все, что мог, не щадил себя,  и  сколько  других  геройских  дел  мы
совершили.
   Комбат рассеянно кивал, и все смотрели на овраг.
   - По кустам видно, -  сказал  он.  -  Овраг-то  старый.  -  Он  помотал
головой, сморщился, как от сильной боли. - Как я мог... Как я  мог...  Что
же теперь делать? - спросил он  вполне  серьезно,  как  будто  можно  было
что-то исправить.
   Он недоуменно потер лоб, оглядел нас.
   - Вот вам и комбат.
   Морщины все сильнее ветвились на его темном, ореховом  лице.  Он  стоял
перед нами, стареющий, седеющий человек, и невозможно было понять, с какой
стати он должен отвечать за того - лихого, с фуражечкой набекрень.  Где-то
там был и я, в кожаных штанах, стянутых с убитого  старшины,  нахальный...
Выходит, и я должен отвечать за поступки того парня? С какой стати? Он жил
в другое время и по другим законам, я не имею права его судить.
   - Послушай, чего ты добиваешься? - в ярости произнес Володя.
   - Может, я рассчитывал: поскольку доты, овраг перекроют?  Так  ведь  не
было дотов, - бормотал комбат.
   - Ох ты господи! Объясните вы мне, что надо этому человеку!
   Глаза комбата сузились в опасном прищуре.
   - Не нравится? Вы уж простите, если испортил вам приятные воспоминания.
Но давно меня это мучило. Да, да,  профукал.  Такую  возможность  упустил!
Представляете, если б мы их вышибли отсюда... - Он зажмурился, мечтательно
покачал головой из стороны в сторону. - Как я мог!  Думаете,  почему  сюда
тянуло? Я, когда эти колодцы нашел, ахнул... Смеюсь и  чуть  не  плачу  от
обиды. А теперь еще и это. Одно к одному. - Он зябко  поежился.  -  Что  ж
молчите? Ошибки надо анализировать. Не стесняться... -  Взгляд  его  вдруг
смягчился, что-то в нем появилось прежнее: сочувствие, забота о нас? -  Вы
что же - выгораживаете меня! Вот тебе и на! А зачем? Вы поймите:  не  было
никаких броневых плит, и колпаков не было. Не  утешайте  меня  и  себя.  Я
понимаю: боевые заслуги, атаки, активная оборона. А тут нате, преподнес  -
дотов нет, операции разведкой  не  подготовлены...  Неграмотность.  Сейчас
любому комбату дайте эту задачу... Да, не сумели разгадать. Это  мы  потом
научились. В Прибалтике целый полк провел у них под носом, сквозь щелку. И
ахнуть  не  успели.  А  тут...  Перехитрили  нас.  Да  какие  могут   быть
оправдания? Вы что хотите - чтобы я вроде Баскакова?
   - А что Баскаков? При чем Баскаков? - уцепились мы.
   - Ему хоть бы хны. Встретил его в Крыму. Кругленький, в белой  панамке.
Вспоминает  всех  с  гордостью.  Прослезился:  как,  говорит,   все   было
прекрасно... -  Он  озадаченно  повертел  шеей,  словно  высвобождаясь  из
тесного воротничка. - Что ж, по-вашему, и я должен... Конечно,  переделать
нельзя, но передумать-то можно...
   Действительно,  что  же  ему  -  делать  вид,  что  ничего   не   было?
Отмахнуться? Хуже нет этих проклятых вопросов. Сколько  раз  за  последние
годы они появлялись передо мной: "Что я должен делать?" И сразу же: "А что
я могу?" И затем: "Ну выступлю, ну  скажу,  а  что  от  этого  изменится?"
Удобно. Вся штука в том, что,  пока  сам  спрашиваешь  себя,  отвечать  не
обязательно.  А  когда  тебя  спрашивает  другой?   Нельзя   эти   вопросы
произносить вслух. Что-то еще можно уладить, пока не сказано  вслух.  "Вот
чего ты не любишь, - подумал я, - не любишь, когда вслух.  С  самим  собой
ладить ты умеешь, этому ты научился: жить, не ссорясь  с  собой".  Но  что
изменится от того, что комбат  будет  рвать  на  себе  рубаху?  Ничего  не
изменится. Попробовал бы он признаться не нам, а  ребятам,  которые  легли
здесь... Извините, не учел неоправданные потери, ошибочка  вышла.  Что  бы
ему ответил Вася Ломоносов? Или Семен? Нет, бессмысленно, никому не  нужна
эта горечь. Говори не  говори,  ничего  теперь  не  поправишь.  Пусть  все
остается как было. Ну, конечно, пусть все остается  гладенько  и  красиво,
как в твоем очерке. А в моем очерке не  было  неправды,  -  откуда  я  мог
знать, как оно обстояло на самом деле. А если б ты знал? Вот теперь знаешь
- и что? Тебе и не нужна правда, в том-то и  твоя  хитрость.  Тебе  вполне
хватает полуправды. Нет, если так рассуждать - любого можно обвинить. Нет,
так не пойдет.
   - Как в Библии, - сказал я вслух. - Пусть кинет  камень  тот,  кто  без
греха.
   Володя меня сразу понял.
   - И тем, кто без греха, не разрешу кидать. Неизвестно, как  они  сумели
оказаться без греха.
   Почему-то меня не обрадовала его поддержка. Что-то получалось у нас  не
то.  Разговор  иссяк.  Снова  промчалась  электричка  назад,   к   городу,
освещенному сиянием. На  горизонте  тонко  поблескивали  шпили,  синеватый
знакомый профиль города струился в нагретом воздухе, как мираж.  Таким  он
мечтался нам из окопов, а теперь он на самом деле такой. В  конце  концов,
Даниил Гранин. Наш комбат

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------



1

   Они стояли на углу, все трое, ожидая меня. Издали я узнал только Володю
Лазарева. Мы с ним несколько раз встречались с тех пор. И кроме того, мы с
Володей были тогда закадычными друзьями. Встречались  мы  случайно,  шумно
радовались, но кто-то из нас всегда спешил, мы  записывали  телефоны  друг
друга, кричали - звони, надо собраться...
   Трое мужчин стояли на  углу  возле  закрытого  овощного  ларя.  Они  не
замечали меня. Нас разделяла улица. И еще кое-что. Один из них должен  был
быть Рязанцев. Он тогда был политруком,  кажется,  второй  роты.  Я  плохо
помнил Рязанцева, я решил, что этот толстый, потный,  в  желтой  клетчатой
рубашке навыпуск и есть Рязанцев. Комбат не мог быть таким. А  собственно,
почему бы нет?
   Недавно на  аэродроме  я  увидел  Лиду.  Она  шла  в  толпе  прибывших,
растрепанная,  увешанная  сумками,  пакетами.  Жидкие,  давно  выкрашенные
волосы ее были полуседые. Наш  самолет  медленно  тащили  на  взлетную.  Я
прильнул к стеклу. Когда мы сблизились, я понял, что это не Лида. А  потом
мы стали отдаляться, и она опять стала невыносимо похожа на  Лиду.  Что-то
было в изгибе ее фигуры от  Лиды.  Правда,  я  никогда  не  видал  Лиду  в
штатском. Я долго сидел, набираясь мужества перед простой  мыслью:  почему
Лида не может стать такой?
   И комбат мог стать каким угодно.
   Я видел третьего, видел и не смотрел на него. Я просто видел  какого-то
человека. А то, что было в моей памяти комбатом, оставалось нетронутым,  и
я не сравнивал этих людей.
   Мне захотелось повернуться и уйти, пока меня не  заметили.  Можно  было
тем же шагом пройти мимо, чуть отвернувшись  к  витринам.  Поехать  домой,
сесть за работу. Я знал, как опасно встречаться  после  долгой  разлуки  с
людьми, которых любил. С женщинами - другое  дело.  Там  неизбежны  всякие
морщины, полнота, там ничего не поделаешь, с женщинами становится грустно,
иногда по-хорошему грустно. В худшем случае удивляешься - чего  ты  в  ней
находил.
   Мужчины стареют иначе. Они становятся пустыми. Из них  лезут  глупости,
поучения и злость.
   До сих пор я очень любил того, нашего комбата. И после него  попадались
отличные командиры,  с  которыми  наступали,  освобождали,  нас  встречали
цветами, мы получали ордена. А с нашим комбатом были связаны самые тяжелые
месяцы блокады - с октября 1941 по май 42-го. И  комбата  я  любил  больше
всех.
   С годами он становился для меня все  лучше  и  совершеннее,  я  написал
очерк о нем, вернее - о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но  главным
образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие,  а  лучше
всех был комбат. На  самом  деле  среди  нас  были  всякие,  но  мне  было
неинтересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через  них  я
изумлялся своей собственной силе. Очерк мне  нравился.  Комбата  теперь  я
помнил главным образом таким, каким я его написал, хотя я старался  ничего
не присочинять.
   Тот, третий, кто должен был быть  комбатом,  повернулся,  посмотрел  на
другую сторону улицы, на меня и дальше, по воскресному, полному  прохожих,
тротуару. Не признал. Время стерло и меня. Мы  оба  друг  для  друга  были
стерты до безликих встречных. Каждый из нас ушел  в  чужие  -  есть  такая
огромная часть мира, недоступная, а то и незамечаемая - чужие,  незнакомые
люди, которые безостановочно струятся мимо нас в метро, на дорогах. Многие
друзья моего детства давно и,  видно,  навсегда  скрывались  в  этом  мире
чужих.
   - Здравствуйте, - сказал я, появляясь из этой безликости.
   - Я ж вам говорил! - крикнул Володя.
   Мы обнялись с ним. Тот, кого я считал Рязанцевым, тоже развел  руки,  а
потом не решился, неловко хлопнул меня по локтю и сказал:
   - Я бы тебя не узнал.
   Третий улыбнулся, пожал мне  руку.  Я  улыбнулся  ему  точно  такой  же
настороженной,  ни  к  чему  не  обязывающей  улыбкой  слишком  долго   не
видевшихся людей. Сколько-то лет назад существовало еще время, когда б  мы
кинулись целоваться, прослезились.
   Он поседел.  Он  сгорбился.  Пополнел.  Бостоновый  костюм  с  большими
старомодными лацканами, галстучек в голубых разводах, велюровая  шляпа,  в
руках авоська с каким-то пакетом  -  окончательно  отдаляли  его  от  того
щеголеватого, стройного комбата, перетянутого в талии так, что и полушубок
не полнил его. Ах, как он был красив - фуражка набекрень,  смуглый  нежный
румянец, - наш комбат, насмешливый, молчаливый, бесстрашный.


   ...Старенький Володин "Москвич" вез нас к Пулкову. Зачем я поехал?  То,
что я помнил про ту зиму, было достаточно. И то, что я помнил про комбата.
   Он сидел впереди с Володей, степенный, аккуратный, иногда  оборачивался
к нам, неспешно улыбаясь. Прежние  черты,  проступали  в  нем  как  пятна,
неуместные, словно нечто постороннее, - узкие калмыцкие глаза его, смуглые
длинные кисти рук и плавные жесты ими. Ничего не осталось от легкости, той
безоглядной непосредственности, которую мы так любили в нем.
   Рязанцев безостановочно говорил, комбат слушал его, терпеливо и холодно
щурился, к  чему-то  примериваясь.  Я  вспомнил  эту  манеру,  которой  мы
подражали,  завораживающее  спокойствие,  с  какой  он  мог   сидеть   под
обстрелом, читать, покусывать спичку... Сколько ему было?  Двадцать  пять?
Мальчишка. В голову не приходило, что  он  мальчишка.  Даже  Елизарову  не
приходило, а Елизарову было за сорок.
   - Где Елизаров? - спросил я. - Что с ним?
   - Какой Елизаров? - спросил Володя.
   - Ты что? - воскликнул Рязанцев. - Комиссара забыл?
   - Его понизили в  звании,  послали  на  пятачок,  -  сказал  комбат.  -
Кажется, он погиб там.
   - А почему его взяли от нас? - спросил Володя.
   Комбат рассказал,  как  однажды,  в  феврале  сорок  второго,  Елизаров
предложил на случай прорыва немцев разбить батальон заранее  на  несколько
отрядов, для ведения уличных боев внутри Ленинграда.
   - Мы с ним стали обсуждать, - сказал комбат, - а при этом был Баскаков.
   - Ну что с того? - спросил я.
   Рязанцев положил мне руку на колено.
   - Подумать только, ты был совсем мальчик. Носил кожаные штаны. А где вы
теперь работаете?
   Он все время пут