однажды утром, расцеловав Петровну, покинула  ее  гостеприимную
хату. Ни уговоры, ни предостережения не могли остановить ее. А  ведь  было
заманчиво: принимать приходящих, советовать им, объяснять, успокаивать,  а
самой тем временем искать связи с подпольем, собирать сведения о немцах.
   Скупые, осторожные слова ее чудесным образом утешали женщин.  Было  так
легко вселить в них надежду и вместе с надеждой - веру в разгром  фашизма,
в скорое освобождение от оккупантов, а значит, и в необходимость борьбы.
   Но эти исстрадавшиеся, иссохшие души жаждали чудес. И когда пошел слух,
что она исцелила кого-то, а другой предсказала,  что  сын  жив,  и  вскоре
пришла весточка от него откуда-то из-под Харькова через  партизан,  -  тут
вот Клава и решила: хватит, надо уходить.
   Она поняла, что может еще что-то делать, но для этого  надо  избавиться
от личины, от навязанного ей Петровной образа  святой  великомученицы,  от
религиозной подоплеки, от нимба, который претил ее душе.
   Так начались долгие ее скитания из одного дома в другой, от одной семьи
к другой. Не просто спасение  от  гестаповцев,  начиналось  нечто  иное  -
осмысленность  ее  пребывания  здесь,  в  этом  фашистском   тылу,   среди
измученных лишениями и террором людей.


   Теперь уже всех и не вспомнишь. Солдатки,  вдовы,  голодные  ребятишки,
заснеженные хаты, где жизнь теплилась у печки, перед  чугуном,  в  котором
парились, а то и варились бураки - сахарная свекла. Они нарезались  малыми
ломтями, желтые, точно сливочное масло,  заменяя  хлеб,  сахар,  картошку,
мясо, - единственная еда тех голодных мест.
   Клава переходила из одного поселка в другой, ее  как  бы  передавали  -
вернее, она  сама  выискивала  те  невидимые  тропки,  что  петляли  между
семьями.
   Она являлась не агитировать, не странницей-проповедницей, она приходила
жить. Ей помогали. Ее укрывали, это всегда понимали, даже если об  этом  и
не говорилось  ни  слова.  Она  не  была  гостем.  Она  жила  и  старалась
поддерживать людей своей верой. Она говорила  про  Сталинград,  иногда  от
этого люди как бы приходили в себя, поднимались с лежанок, наводили в доме
порядок, мыли детей. Клава делилась надеждой,  и  от  этого  в  ней  самой
прибывало уверенности. Она знала, что где-то тут действует  подполье,  еще
Катя Анфимова рассказывала ей про партизан где-то неподалеку, чуть ли не в
этой же области. Но выйти на них  никак  не  удавалось.  И  тем  не  менее
присутствие  их  делало  ее  сильнее.  Она   чувствовала   себя   как   бы
уполномоченным, политруком, мобилизованным на  работу  среди  гражданского
населения.
   Впрочем, так и воспринимали ее: как человека, за которым что-то  стоит,
какие-то силы.


   После войны Клаве пришло письмо:
   "Здравствуй, дорогая Катя, то есть Клавдия Денисовна!
   Вот как будто я и не вам пишу, Клава. Как я рада, что ты  прошла  и  со
своей дорогой крошкой вместе теперь! Я  так  беспокоилась  за  вас,  утро,
вечер и ночь призывала имя твое, чтобы ты  прошла  благополучно  к  своему
ребенку. Я так боялась, чтобы ты не попала к тем извергам  опять  в  плен.
Вспоминаю, как ты переживала в плену и у Петровны.  Но  я  стесняюсь  тебя
затронуть. Петровна все говорила, что тебя прислал Илья-пророк".
   Письмо без конверта, сложенное треугольником, как многие другие  письма
из той пачки, что сохранилась у Клавы Вилор.
   "Ксения Алексеевна Пискунова" - по этой подписи  вспомнилась  старушка,
крепенькая такая, каленая, хотя по разговору еле слышная,  к  ней  привела
Клаву Феня Жукова.
   Весь день Ксения Алексеевна варила какие-то травки, коренья, томила  из
них кашицу, пекла  лепешки,  кормила  Клаву,  ухаживала  за  ней,  как  за
дочерью. Все казалось ей, что собственная дочь ее в медсанбате,  ранена  и
попала в плен и так же измучена и истощена, как Клава.
   Раны на ногах медленно затягивались. Это от нее, от Ксении  Алексеевны,
Клава стала готовиться перейти линию фронта. Ксения Алексеевна  наготовила
ей лепешек и накануне всю ночь  молилась  за  благополучный  исход.  Утром
вместе с Феней пошла ее провожать.



7

   Уже после освобождения выяснилось, что партизанка Вера Великая бежала.
   Было интересно сравнить ее письмо с тем, что рассказала  о  себе  Клава
Вилор.

   "Однажды ночью меня и другую партизанку нашего отряда  Шуру  Стеблякову
толкнули  в  камеру  N_3.  Заговорив,  мы   узнали,   что   тут   женщина.
Познакомились. Она была ранена в обе ноги в тридцати  пяти  километрах  от
Сталинграда,  политрук  РККА  Вилор  Клавдия  Денисовна.   В   тюрьме   мы
сдружились.  Вилор  Клавдия  вела   себя   прекрасно.   Мы   громко   пели
революционные песни, вели себя вызывающе  по  отношению  к  полицейским  и
немцам, называя их легавыми. Вилор К. вела себя  как  подлинная  патриотка
нашей Родины, ненавидевшая немцев, и в  этом  ужасном  застенке  держалась
стойко, мужественно, гордо. Мы знали много  друг  о  друге.  Клава  всегда
подбадривала, придавала нам силы своим спокойным голосом. Она научила  нас
не унывать и научила бежать. И мы ее завет осуществили... С допросов Клава
возвращалась избитая, измученная... Но врагам не удавалось узнать от Клавы
ни слова полезного. Очень жаль нам было расставаться с нашей подругой.  Ее
приговорили к расстрелу.  Немцы  ее  звали  комиссаром.  Нас  отправили  в
концлагерь СД, будучи там, однажды я узнала от  вновь  прибывших,  что  25
января 1943 года К.Вилор бежала. Я была рада, как за собственную  жизнь...
20 февраля 1943 года, когда Красная Армия, наша освободительница,  подошла
близко к городу Макеевка, немцы в панике бежали, захватив с собой  мужчин,
а женщинам чудом удалось спастись. Я разыскала дочку К.Вилор Нелличку..."

   Феня отправилась провожать ее дальше,  через  рудник,  чтобы  Клаву  не
задержали. И действительно, там встретили их двое полицейских, потребовали
у Клавы документы; Феня сказала, что они из Чулковки; полицейские, которые
знали Феню, пропустили их. Когда полицаи скрылись,  Феня  распрощалась,  и
Клава осталась одна.
   Вечером  она  пришла  в  Мосино.  Никто  не   согласился   пустить   ее
переночевать, она  стучалась,  просилась,  прошла  до  дальнего  хутора  и
наконец забралась в скирду соломы. Она понятия не имела, что происходит на
фронтах: наступают наши, отступают, где проходит передний  край,  но  слух
уже прошел,  что  немцы  под  Сталинградом  разгромлены,  уничтожены,  что
Сталинград не только выстоял, но и победил. Туда, к Сталинграду, она и шла
и будет идти, ползти, пока душа шевелится.
   И опять же я по себе помнил странную эту уверенность, с какой мы шли из
окружения к Ленинграду. Хлюпали по болотам, по ночным лесам, не оставались
ни в партизанских отрядах, ни в  деревнях.  Нам  говорили,  что  Ленинград
взят, а мы только отмахивались. Таллин, Псков, Новгород,  Луга  -  сколько
городов уже оставлено нашими и сколько  еще  предстояло  оставить,  но  не
Ленинград, только не  Ленинград.  Это  было  чувство,  иногда  похожее  на
заклинание, иногда  на  самовнушение:  не  может  так  быть,  чтобы  немцы
разгуливали по Ленинграду, невозможно это...


   Утром пошла дальше - в  Кутейниково.  Шла  целый  день.  Кругом  копали
окопы. Останавливаться было  опасно.  По  всем  селам  объявлен  карантин:
свирепствовал сыпной тиф. Въезд и выезд были запрещены. Она не знала,  как
ей пробраться в Кутейниково. На всякий случай  пришла  туда  тогда,  когда
стемнело. И опять никто не согласился дать ей ночлег.  Боялись  и  немцев,
боялись и тифа.
   Встретив на улице женщину, она, потеряв всякую осторожность,  попросила
ее дать ночлег. Женщина осмотрела Клаву и, конечно, спросила:
   - Ты что, военнопленная?
   - Да.
   И тогда она ее пустила, накормила, уложила спать.  Рано  утром  в  хату
вошли двое полицаев. Один из них - муж хозяйки.  Случайно  они  нагрянули,
предупредила ли их хозяйка - так Клава и  не  узнала.  Они  сразу  забрали
Клаву и направили  в  лагерь  здесь  же,  в  Кутейникове.  Убежать  отсюда
оказалось нетрудно. Вечером она перелезла через забор, ушла в степь.
   Теперь она стала двигаться еще осторожнее. Направилась через  кирпичный
завод к селу Ивановке. Ночевала ночью в степи в скирде. Где-то выли волки,
ревели  моторы...  Она  закапывалась  все  глубже  в  солому.  Утром   еле
выбралась, дошла до Екатериновки. На окраине села ей  повезло:  пустили  в
хату старики Штода.  Старуха  рассказала,  как  на  прошлой  неделе  здесь
повесили четырех комсомольцев,  посоветовала  идти  дальше,  к  ее  дочери
Екатерине,  в  хутор  Новопавловский,  что   под   Репиховкой.   Екатерина
обязательно примет и поможет устроиться  куда-нибудь.  Здесь  же  в  любую
минуту могли зайти патрули.
   Она слушала старуху сквозь забытье. Снова надо  было  куда-то  идти,  в
сторону, опять не к фронту, а силы кончаются.  Снежная  каша  чавкала  под
ногами, дороги ветвились, петляли, и, казалось,  она  обречена  всю  жизнь
брести и брести. В Репиховке, совсем обезножев, она постучалась  в  первую
же хату. Раны ее открылись. Дальше она не могла  двигаться.  Рассказала  о
себе, что  она  медсестра,  военнопленная.  Это  был  дом  Марфы  Ивановны
Колосниковой. Марфа Ивановна предложила пожить у них. Семья была большая -
три сына, две дочери. Они хотели уйти в  армию,  эвакуироваться  с  нашими
войсками, но по дороге их  колонну  немцы  отрезали,  и  они  возвратились
домой.
   После войны Клава получила такое письмо от одной из дочек:

   Здравствуй, роскошная роза!
   Здравствуй, прекрасный букет!
   Здравствуй, любимая Клава!
   Шлем тебе сердечный свой привет!!!
   Клава, прилет горячий посылаем.
   Целуем много-много раз.
   Всего хорошею желаем
   И не можем забыть о вас.

   Далее это торжественное вступление сменяется сердечными словами:

   "Приезжай к нам в гости, Клава.  Без  тебя  не  с  кем  посоветоваться.
Безродные мы теперь втроем - я, Шура и мама. А ребят нет: Андрюша с  Ваней
в армии. Отца нашего не слышно, и не слышно брата Феди.
   Клава, пожалуйста, не забывай нас.
   Колесникова Мария Федоровна".

   Колесниковым она призналась, кто она такая.
   Она заметила, что люди, узнав, что она  политрук,  что  она  бежала  из
тюрьмы, сперва пугались, потом многие смелели. Подобное признание налагало
на людей ответственность, они становились как  бы  соучастниками.  Они  ее
прятали, они ей помогали, следовательно, они что-то делали. Это было очень
важно здесь, в немецком тылу, - дать возможность людям что-то делать.
   К Колесниковым приходила  молодежь.  Клава  разучивала  с  ними  песни,
фронтовые, а то и просто самодельные, высмеивающие фашистов и  предателей.
В селе все это  не  могло  остаться  незамеченным.  За  ней  стал  следить
полицай, и она была вынуждена уйти на хутор Новопавловский.
   Там Екатерина Штода помогла устроиться на работу  к  хуторянке  Варваре
Вольвич. Муж ее воевал, а до войны работал директором совхоза. Она же,  то
ли вынужденно, то ли по характеру своему, быстро приспособилась к немецким
властям, угощала их,  оказывала  им  мелкие  услуги  и  создала  для  себя
довольно сносные условия жизни.
   Клава ходила обрабатывать ее поля - полола, окучивала, мотыжила.  Но  и
там, в поле, она старалась  собирать  вокруг  себя  молодежь,  а  потом  и
старших селян и  рассказывала  им  о  подвиге  Зои  Космодемьянской,  Лизы
Чайкиной, о капитане Гастелло, все то, что знала, весь тот  политматериал,
с которым работала в армии, вернее  -  все  те  случаи,  которые  ей  были
известны до плена. Ее слушали здесь  иначе,  чем  в  армии.  В  армии  это
непосредственно как бы переходило в действие, укрепляло дух солдат,  здесь
же повергало людей  в  задумчивость,  в  угрюмость,  в  тоску,  у  каждого
по-своему терзало совесть, требовало действия от мужчин, кто  по  тем  или
иным причинам остался в тылу у немцев.
   После Сталинграда немцы предприняли контрнаступление.  В  начале  марта
они нанесли удар в районе Люботина,  шестнадцатого  марта  вновь  овладели
Харьковом, пошли на Белгород, захватили его, заявили, что цель  их  летней
кампании 1943 года - взятие Москвы. Их пропаганда старалась изо всех сил.


   Постепенно установился обычай идти вместе с  Клавой  в  поле.  Ее  даже
спрашивали, пойдет ли она, и если она шла, то хуторяне шли охотно. В  поле
они были в безопасности, садились вокруг нее и слушали. Ее звали  "ходячая
книга".
   Не так-то много книг по истории она прочла, но оказалось, что биография
ее  часто  и  по-разному  связана  с  историей  страны.  Это   было   даже
поразительно - обнаруживать в своей жизни подобные связи. Дома у них - она
вспоминала - останавливался Буденный (она уже точно не помнила, с  кем  из
старших братьев он был связан), помнила она, как жил у них в доме  Василий
Иванович Книга, бывал Литвиненко, а  потом  и  Апанасенко.  Это  все  были
легендарные герои гражданской войны,  которых  помнили  и  здесь.  Два  ее
старших брата организовали в те годы партизанские отряды на Ставрополье.
   В доме хранили оружие красных, знамена. Все это было для  нее  когда-то
само собой разумеющимся, и вдруг она обнаружила, что это,  знакомое  ей  с
детства,  звучит  как  история,  которая  волнует  людей.  Оказалось,  что
материал можно черпать не из книг, а из своих  воспоминаний,  в  жизни  ее
семьи тоже отразилась История.  Рассказывала  Клава  и  про  комсомольскую
ячейку, которую создали ее братья, - первую в их селе Дивном комсомольскую
организацию. Про то, как белогвардейцы  посадили  ее  мать  за  содействие
красным, потом собрали все село, решив публично ее повесить. И дальше, как
селяне подняли шум, вмешался священник, отец Ипатий, и в конце  концов  ее
освободили. Тут же она рассказывала и про подвиг Зои  Космодемьянской,  не
потому, что она его знала так хорошо, - наоборот, она его  знала  лишь  из
газет, -  но  потому,  что  в  судьбе  Зои  было  что-то  сравнимое  с  ее
собственной  судьбой,  и  она  раскрашивала,  расцвечивала  эту   историю,
вкладывая в нее собственные переживания, отдавая Зое свои муки  и  страхи,
наделяла ее своей болью.
   Хуторяне работали за нее в поле, приносили поесть,  попрекали  хозяйку:
"Тоби, Варька, соромно людыну мучаты. Вона, бачишь, яка хвора".
   Местные полицаи, Спиридон и Степан Штода,  решили  было  повести  ее  в
жандармерию, в село Екатериновку. Хуторяне стали отговаривать их:  "Ну  шо
вона вам зробыла?.." Она прикинулась, что совсем обезножела, везти ее было
не на чем, и до поры до времени ее оставили в покое. Но она понимала,  что
все это до случая.
   Она выбрала из молодых ребят троих, самых активных, договорилась с ними
перейти линию фронта. Тайком собрались и отправились.
   По дороге, не доходя до Матвеева Кургана,  наскочили  на  минное  поле.
Один, самый молоденький хлопчик,  подорвался,  другие  были  задержаны,  а
Клава случайно выскользнула, скрылась.
   Неудача подкосила ее, и крепко. Со всех сторон она была виновата:  и  в
гибели того хлопчика, и в судьбе тех, которых схватили, угнали в Германию.
И то, что сама она осталась при этом невредима... Увлечь сумела,  провести
не смогла.
   А они ей поверили: как же, военная, догадывались,  что  офицер  Красной
Армии, ей тут все верили, каждое ее слово ловили.
   Но что она могла обещать? Фронты с апреля перешли  к  обороне.  Все  ее
надежды  на  быстрое,   безостановочное   наступление   наших   войск   не
оправдались. И силы ее иссякали, она не знала, дотянет ли.
   Начинался третий год войны. Был июнь, лето стояло ветреное,  легкое,  с
быстрыми дождями. Некошеные одичалые  травы  поднялись  высоко,  цвели  не
виданные раньше в этих краях цветы, с белым влажным тычком посреди маковых
лепестков. Тычки были похожи на пальцы, указывающие на небо.
   Целыми днями она лежала в степи. Не было  ни  сил,  ни  желания  что-то
делать, идти, говорить. Да и что она могла сделать? Все потеряло смысл. На
что надеяться? Скитаться по хуторам,  пока  не  изловят  и  не  отвезут  в
Сталине? Прятаться, спасая свою шкуру? Подвергать других людей  опасности?
Надоело видеть страх, рабство.
   Где-то под Харьковом действовали партизаны, там  воевали,  но  туда  не
добраться, - и мечтать нечего с ее-то ногами.
   Из пяток у нее сочился гной, большой палец на руке не заживал, там была
гниющая рана. Ноги опухли. Нарывы,  вши...  Кому  она  нужна  такая  -  ни
подпольщикам, ни партизанам, ни себе самой, - всем обуза. Выходит,  только
немцам она нужна - для расстрела.
   И людям, что шли к  ней  за  утешением,  она  теперь  не  находила  что
сказать. Она пряталась ото всех. Что-то хрустнуло у нее  внутри.  У  самых
сильных вдруг рвется душевная струна, гаснет свет,  и  тот  источник,  что
питает душу стойкостью, неизвестно почему иссякает.
   Люба Ятченко не оставляла ее, приходила в степь,  подкармливала;  глядя
на нее, Клава не могла понять: откуда это Люба находит в себе  силы  жить.
Откуда находят силы  Колесниковы,  Зацепины,  Алексины  -  терпеть  голод,
видеть, как мучаются их детишки.  Зачем  жить  среди  этого  нескончаемого
унижения, бессловесности, голодухи, издевательств? Для чего?
   Как будто такая жалкая жизнь имеет какой-то смысл или цель.  Ради  чего
ей, Клаве Вилор, терпеть эти мучительные боли, страдания своего тела? Чего
ради? В тюрьме она знала, что отвечать полицаю, предателю Виктору.  Теперь
же, на воле, в открытой степи, она была бессильна  перед  обступившими  ее
вопросами. Для чего страдать, тянуть эту лямку, цепляться за каждый день?
   Все,  что  привязывало  ее  к  жизни,  все  разом  отпало,   показалось
незначительным, нестоящим, она смотрела в это небо,  что  раскинулось  над
ней в своей вечной  невозмутимой  красе,  безразличное  к  железному  гулу
самолетов. Летели бомбардировщики. Земля сжималась, все живое затаивалось,
но само небо было как в детстве.
   И запахи были из детства, и пчелы. Казалось,  что  она  сейчас  вскочит
девочкой, в коротеньком платьице, побежит домой,  подпрыгивая  и  напевая.
Почему она прячется?  На  своей  земле,  под  своим  небом?  Как  все  это
получилось? Как фашисты очутились здесь, в середине России, в ее степях? И
отчего она, Клава Вилор, живет под чужим именем, перестала быть собой,  от
себя самой прячется?
   Она задавала себе те самые вопросы, какими осаждали ее хуторяне. Что же
она отвечала им? Она пробовала вспомнить и не могла. Какие-то - для них  -
она находила слова, для себя же слов не было.
   Она всегда умела ответить  колхозникам  про  отступление,  про  неудачи
наших войск, приводила причины, находила оправдания, объяснения.
   Впервые она сама себе задавала вопросы, без оглядки, напрямую.
   Внутреннее чутье подсказывало, что  мысли  эти  ослабляют  ее,  они  не
нужны, они разрушают ее волю. Другому, может, это  и  полезно,  ей  же  не
стоит копаться в себе, пробовать отвечать на эти вопросы.
   Грязная, немощная, в рваном своем сарафане, лежала она среди  цветущего
душистого травостоя. Не хотелось приводить себя  в  порядок.  Не  было  ни
жалости к себе, ни отвращения. Она  бесчувственно  смотрела,  как  по  ней
ползают  вши  и  какие-то  маленькие  черные  муравьи.  Изредка   облачком
наплывала мысль о дочке и таяла. Ничего не  оставалось  в  душе  онемелой,
опрокинутой, как это пустое, обманное небо.
   Если бы у нее хватило сил покончить с собой! Она надеялась,  что  жизнь
сама уйдет из ее измученного, уже не желающего существовать тела.


   - Неужели вам не хотелось узнать про победу?
   - Хотелось.
   - Так как же вы... Это же сорок третий год, когда война вошла в  полную
ярость. У нас, например, каждый мечтал добраться до Берлина, хоть  глазком
одним взглянуть на конец войны, а там уж, пожалуйста.
   Клавдия Денисовна смотрит на меня с удивлением.
   - Действительно... Я ведь тоже...
   Она не может сейчас объяснить себя тогдашнюю.  И  я  тоже  не  в  силах
понять отчаянья той Клавы Вилор. Если бы еще  в  сорок  первом  году,  при
отступлении, а то в сорок третьем, после Сталингра