было неловко,  но  энергетик  Илченко  посоветовал  не
вмешиваться, поскольку директор не  мог  простить  Аристархову  внезапный,
беспричинный его уход с завода.
   - Костя  Аристархов,  между  прочим,  поступил  рационально,  -  сказал
Илченко. - Ему  полезно  климат  сменить.  Бабочки  наши  кисель  из  него
сделали... Верить, конечно, можно всему. Ты, Степан  Никитич,  тоже...  не
ушам, так глазам веришь. А ведь есть и другое, - добавил он непонятно,  но
Чижегов не стал выяснять. И про Аристархова ничего не спросил.
   Перед отъездом Чижегов  отправился  погулять.  Незаметно,  по  морозцу,
дошел он до Троицкого собора, спустился к причалу. Лед  на  реке  был  еще
слабый. Жидко светила луна. Наверху по набережной шли машины, а здесь было
тихо. Чижегов взял камешек, швырнул и долго слушал,  как  он  скользил  по
ледяной глади, оставляя за собой длинный замирающий звон.  Будто  дрожащая
струна натянулась над рекой. Будто длинный провод повис, соединяя Чижегова
с тем, прошлогодним вечером... В такую же пору гуляли  они  с  Кирой,  вот
здесь же. Оставив ее на берегу, Чижегов сбежал на лед. Подальше от  берега
тонкий лед гнулся, слышно было, как хлюпала внизу  вода,  потом  треснуло.
Чижегов побежал быстрее, но не  назад,  а  вдоль  берега.  Звенящий  треск
гнался за ним. Кира вскрикнула и затихла... Чудом, по мерзлым бревнам,  он
добрался до мостков. Кира выговаривала ему за глупое удальство, и Чижегову
было приятно ее волнение. "Лучше бы ты полюбовался,  красота-то  какая,  -
говорила она. - Лес вот одинокий, луга замерзли, первый снег, а  почему-то
такая печаль... Отчего? Каждое утро хожу тут и ничего этого не вижу.  Вижу
вот гонки прихватило, лес сплавить не успели... А сейчас  хоть  на  колени
становись". Она закрыла  лицо  руками,  Чижегов  гладил  ее  по  голове  и
смеялся. "Ничего ты не понимаешь", - сказала она.
   Теперь он отчетливо услышал  тоску  в  том  прошлогоднем  ее  голосе  и
подумал, что никогда как следует  не  знал  Киры,  знал  лишь  наружность,
видимость, а не тот секрет, который и составлял ее саму, который и  толкал
ее на поступки необъяснимые. Он воспринимал ее, так  сказать,  в  масштабе
один к одному. С чего она вдруг от всего  открестилась,  растоптала...  То
утешала его, то изобидела, оскорбила. И это  замужество.  И  бросить  кому
попало квартиру... С чего? Что значит - разлюбила? Может ли так быть,  что
в душе ее что-то накапливалось. Вроде статического электричества. Черта  с
два теперь узнаешь, что там произошло. Какая-то слабая догадка мельтешила,
но Чижегов отгонял ее, уверенный, что не  могла  Кира  нарочно  разыграть.
Ради чего, спрашивается? Зачем ей было истязать себя так?
   Припомнилось, как он наврал Кире про Новгород, про цацку, наврал назло,
лишь бы дать сдачи. И про свою работу - "это тебе не шуры-муры вертеть"...
   Он вдруг подумал - неужели все дело в том, что он не понимал ее? А если
оттого и любил, что не понимал  и  никак  не  мог  разгадать.  Но  тут  он
вспомнил Ганну Денисовну. Она была права: оттого,  что  он  не  понял,  он
многое потерял. И вообще он многое, наверное, упустил. Однако если  бы  он
все понимал и ничего не упустил, то Кира перестала  бы  его  интересовать,
потому что человек  всегда  интересен,  пока  есть  в  нем  секрет...  Тут
заключалось противоречие, в котором он не мог разобраться.
   Странно, откуда появилась грусть. О чем ему  было  грустить?  Никого  у
него здесь не оставалось, дела завершились как нельзя  лучше.  Было  жаль,
что Кира никогда не узнает, как он сидел на этих мостках и думал о ней,  и
чувствовал печаль этой замерзшей реки. Про все догадался и перетолковал  к
лучшему  то,  чего  и  не  было.  Потому  что  никаких  доказательств   не
существовало, все игра воображения.  Ему  вспомнился  ее  жестяной  голос,
глаза  пустые,  как  пузыри  на  воде.  Чижегов   вскочил,   прошелся   по
морозно-скрипучим мосткам, глубоко вдыхая холодный воздух. От жгучей  этой
студености здоровый его организм наполнился чувством бодрости. И все стало
выглядеть просто, Чижегов далее удивился - какие могли быть сомнения?  Кто
первый начал? Факт, что он явился к ней со всей душой,  а  она  оттолкнула
его. Пусть нарочно, тогда, значит,  обидные  упреки  ее  не  соответствуют
действительности. Перед кем угодно Чижегов мог бы оправдаться. Факты  были
на его стороне. Что касается психологии,  то  ведь  можно  допустить,  что
Чижегов наговорил на себя из лучших побуждений, выставил себя в невыгодном
свете, взвалил напраслину, поскольку он мужчина...
   Позднее ему стало казаться, что так оно и было.


   В сущности, у него не осталось  никаких  поводов  возвращаться  к  этой
истории. Тем более что в судьбе его с  этого  времени  начали  происходить
счастливые  перемены.   После   лыковского   успеха   Чижегова   назначили
руководителем группы. На новой должности неожиданно для всех  обнаружилась
в нем деловая хватка, самостоятельность суждений. По-видимому, долгие годы
командировочных заданий, где приходилось полагаться  лишь  на  собственное
чутье, не прошли даром. До сих пор его дело было регулировать,  отлаживать
эти созданные другими приборы. Сейчас он  с  наслаждением  хозяйничал  над
схемами. Так что лыковские неприятности в итоге, можно считать,  пошли  на
пользу Чижегову. Однако когда главный конструктор, похвалив очередное  его
решение, обронил, что все, мол, началось с Лыкова, Чижегов взорвался: "При
чем тут Лыково, - закричал он, - хватит меня попрекать  Лыковом!.."  Потом
он опомнился, извинился, но вспышка эта его самого испугала. Он всегда мог
управлять собой, если он знал, отчего ему тяжело, тут же  он  обнаружил  в
себе тоску, глухую, прочную, неизвестно о чем. Она  тлела  в  глубине  без
мыслей и воспоминаний. Иногда  она  вырывалась,  и  на  Чижегова  нападало
полное безразличие ко всему, как будто внутри у него все было  выжжено.  О
Кире он не думал, тоска грызла его сама по себе, беспричинная и слепая.
   Единственным   лекарством   оставалась   работа.   Вместе   с   работой
возвращалось ощущение силы, он наваливал на  себя  все  новые  заказы,  и,
хочешь не хочешь, надо было тащить эту ношу. Раньше он жил по правилу: чем
меньше делаешь, тем меньше надо делать. Теперь чем больше он работал,  тем
больше  у  него  набегало  работы,  и  это  его  устраивало.  Тоска   была
недостойной слабостью. Он презирал себя за то, что  не  мог  справиться  с
ней. Он упрямо учился одолевать ее, но, может, ему помогало время, которое
всегда помогает незаметно.
   Первый год он не брал отпуска, только на следующее лето выбрался вместе
с женой и младшим сыном на юг.


   В Ростове самолет задержали из-за непогоды. Чижегов сидел в  павильоне,
читал газету, наслаждаясь покоем  начинающегося  долгого  отпуска.  Изучая
таблицу футбольных игр, он вдруг поднял  голову  и  увидел  за  стеклянной
стеной Киру, она шла с высоким седым мужчиной,  он  держал  ее  под  руку.
Короткая стрижка с челочкой молодила  ее,  большая  вышитая  сумка  висела
через плечо, белая маечка туго обтягивала располневшую грудь. Сыпал мелкий
дождь. Голые плечи ее мокро блестели. Чижегов встал, и Кира посмотрела  на
него, она как-то сразу выделила его среди множества людей в павильоне. Она
сделала движение вперед и тотчас отпрянула, глаза ее расширились.  Мужчина
что-то спросил ее, за толщей стекла сцена происходила  безмолвно.  Чижегов
увидал  ее  испуг,  она  сделала  какой-то  жест,   неконченный,   не   то
растерянный, не то умоляющий. Пока  Чижегов  миновал  путаницу  скамеек  и
выскочил наружу, ни Киры, ни ее спутника уже не было.
   В толпе у камеры хранения мелькнула белая маечка и эта  яркая  расшитая
сумка, но Чижегов не стал догонять. Некоторое время он, однако, еще стоял,
как бы ожидая - не броситься ли за ней. Нет,  не  бросился.  Он  мог  быть
доволен собой. Но как же он дожил до этого? Когда-то он  мечтал  встретить
ее и пройти мимо, а сейчас испытывал лишь разочарование и неловкость.
   Он вернулся. Валя посмотрела на него вопросительно.
   - Знакомая, еще лыковская, Кира Андреевна. - Он  произнес  ее  имя  без
всякой запинки.
   - Чего же это она убежала? - спросила Валя.
   - Сам не знаю, - искренне ответил Чижегов. - Чудачка. Поцапались  мы  с
ней перед отъездом, ну и что?
   Он говорил с такой досадой,  что  Вале  и  в  голову  не  могли  прийти
какие-либо  подозрения.  Да  и  сам  он  недоумевал  -  с  чего  Кира  так
испугалась. Обоим приятно было бы поговорить, узнать друг про  друга.  Что
было, то сплыло, но ведь не враги же они...
   В  самолете,  посасывая  карамельку,  Чижегов  не  торопясь  словно  бы
рассматривал моментальный снимок Киры: бледнеющее ее чужое  лицо,  тяжелую
фигуру. Неужели когда-то  он  готов  был  лишить  себя  жизни  из-за  этой
женщины? С удивлением он вспоминал ту ночь, не понимая себя, не веря тому,
что это происходило с ним. Почему тогда все казалось таким безвыходным?  И
как же, каким образом все улеглось, образовалось? Выходит, все, что  тогда
было, все его страдания были наваждением, глупостью?
   Было  грустно,  что  все  это,  отдаляясь,  становится  забавной,  а  в
сущности, обычной историей.
   Самолет пробился сквозь облака, стало солнечно и сине. Сплошная  пелена
облаков опускалась вниз, с  изнанки  они  лежали  красиво  и  мягко  белым
каракулем. Ничто уже не  напоминало  о  дождливой  хмари  внизу.  И  вдруг
Чижегов позавидовал тому прошлому своему безумию.  Нет,  он  не  хотел  бы
снова это повторить и понимал, что жизнь, которую  он  ведет,  правильная,
честная, полезная. Но чем-то она напоминала эту солнечность и невозмутимую
ясность, которая царила здесь, в вышине, в любую  погоду.  Странно,  думал
он: тогда было так плохо, столько горя и стыдных поступков, - как же можно
завидовать этому?..



    Даниил Гранин.
    Чужой дневник


   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Летом 1982 года дела привели меня на несколько дней в Пензу. Жил я  там
в гостинице на берегу Суры. Однажды, под вечер, понадобилось мне разменять
деньги для телефона-автомата. Спустился я  к  газетному  киоску.  Приличия
ради решил купить какой-нибудь журнал. Почему-то я выбрал "Смену", которую
никогда  не  читаю.  И  выбрал  именно  этот  номер.  Повезло.  Ничего  не
выигрываю, ни в спортлото, ни по займам. Счастливый случай  меня  обходит.
Все достается с трудом. А тут  повезло,  и  крупно:  вечером,  когда  стал
перелистывать журнал, нашел в нем "Европейский  дневник"  Паустовского.  В
дневнике - про меня. Старые  записи  о  нашем  давнем  путешествии  вокруг
Европы на теплоходе.  Оказывается,  Паустовский  всю  дорогу  вел  записи,
краткие, сжатые до предела: обозначения событий, упоминания о  разговорах,
почти не расшифрованные. Спустя четверть века Галина Арбузова опубликовала
их. Даже сквозь эти - наспех сделанные, рабочие, чисто служебные, для себя
- записи рука художника, его глаз, его  стиль  ощущаются.  Что  отделанная
повесть, что черновик - оба пишутся одним и тем же почерком. Здесь почерк,
может, даже проступает лучше, натуральнее:
   "На улице, на парапете, где растет какое-то сочное зеленое  растение  с
большими волнистыми лапами, как у портулака. Оранжад. Жара. Значки рабочим
и мороженщику. "Иса крем!" Полицейский выпрашивал у мороженщика значок".
   "По склонам Этны бьют фонтаны дымков.  Апельсиновые  сады.  Невероятная
голубизна, отвесный берег в  плюще,  крепости  -  ноздреватые,  старинные,
губки в воде. Дельфины".
   Много  записей  -  односложных,  малопонятных  и  вовсе   не   понятных
постороннему читателю. Для меня же они как нажатые  кнопки  -  вспыхивают,
освещаются полузабытые сцены, картины, краски. Что-то всплывает, не сразу,
из глубины памяти, а что-то и не может уже  всплыть,  отзывается  каким-то
слабым колыханием, а всплыть не может.
   Чужой дневник. В нем все чуть иначе. Краски чересчур яркие, тени  гуще,
свет  падает  слишком  красиво.  В  Стамбуле  Паустовский  увидел  джип  с
полицейскими, у меня же остались  -  дивной  красоты  турчанки.  Нигде  не
встречал столько красивых женщин, как в Стамбуле.
   Собственные воспоминания о той поездке задвигались, ожили. Они обретали
новое измерение. Через Паустовского я узнавал себя, он записывал меня, что
я делал, что я говорил.  Я  сравнивал  его  записи  и  свои  воспоминания,
разницу нашего видения, вкусов и влечений.
   Я видел себя самого, в молочного  цвета  туфлях,  которые  мне  одолжил
Серега Орлов, и самого Серегу с рыжими лохмами, и Расула, черноволосого  и
почти стройного,  изумленного...  Я  разглядывал  свои  воспоминания,  как
педагог рассматривает этюд ученика. Поправить надо здесь и  там,  я  видел
ошибки восторга, преувеличения,  наши  последующие  судьбы,  неоправданные
надежды, которые не сбылись... Боже, как давно это было!
   За окном затихала вечерняя Пенза, по ее зеленым крышам  косо  скользило
закатное солнце. Мешанина многоэтажек  и  деревянных  домов,  укутанных  в
овечью зелень садов. Впервые я попал в этот чистый старый город,  знакомых
у меня тут почти не было,  редкое  состояние  покоя,  полного  покоя,  без
ожиданий и обязательств, пришло, как штиль.
   В другой вечер дневники Паустовского, может, и  не  затронули  бы  души
столь глубоко, проскользнули бы по касательной.
   Рейс начинался с Одессы. Мы приехали в Одессу. Паустовский показал  мне
свою Одессу. Корабль стоял в порту, теплоход "Победа", огромный  океанский
лайнер, - он загружался, догружался, оформлялся, а мы бродили  по  городу.
Дворы, завешанные бельем, лавочки, подъезды, где сидели старики и  старухи
и  торговали  длинными  самодельными   конфетами,   пирогами,   тапочками,
яблоками. Дом, где когда-то помещалась  газета  "Моряк".  Там  Паустовский
работал. Он изображал, как  мальчишки-газетчики  кричали:  "Мрак"!  Газета
"Мрак"!"
   Крикливый Привоз, неслыханной красоты и мощи  базары,  одесский  говор,
одесский юмор, кому это, как  говорится,  мешало?  В  то  лето  1956  года
Паустовский еще мог показать свою Одессу, еще на  рынке  тощий  инвалид  в
тельняшке мог заставить купить велосипедный звонок, на который  все  будут
заглядываться! Через двадцать лет, когда я  захотел  показать  эту  Одессу
своим друзьям, я ее не нашел. Ее уже не было. С непонятной старательностью
ее выскоблили, всю одесскость, одессизм, ее говор, ее шутки, ее  обычаи...
Ревнители однообразия, они терпеть не могли  одесскую  литературу,  давшую
Ильфа,  Петрова,  Багрицкого,  Бабеля,  Катаева.  Причислили   к   ним   и
Паустовского.  Южнорусская  школа  в  устах  этих  критиков  стала  чем-то
подозрительным, чужеземным. Паустовский любил Одессу и никогда не  скрывал
этого, не  отрекался  от  нее,  хотя  и  не  был  одесситом.  За  это  ему
доставалось, и немало.
   Итак, летом 1976 года, вспоминая покойного Паустовского,  я  бродил  по
Одессе, и это была другая Одесса. Было жарко. Я спустился к  причалу,  где
когда-то стояла "Победа". Набережная и лестница смотрелись отсюда  так  же
красиво, все стало чище, портовые  краны  выглядели  внушительнее,  цветов
стало больше. Дома были свежеокрашены, играли фонтаны, в  киосках  открыто
продавали жевательную резинку. Но прежней Одессы не стало. Имелся красивый
морской  город,  областной  центр,  почему-то  знаменитый,  а   почему   -
неизвестно. Люди говорили с чуть заметным южным акцентом, но примерно  так
же, как в Николаеве и Херсоне, и надписи всюду  были  правильные,  никаких
вольностей, и шутили так же, как всюду. Наконец-то  добились,  чтобы  этот
город стал как все другие города.
   Мальчишки-газетчики Паустовского превратились в пожилых  стариков,  они
сидели в застекленных  киосках,  продавали  "Огонек",  "Польшу"  и  зубную
пасту.
   Не помню, как я  познакомился  с  Паустовским.  Это  было  до  поездки.
Наверное, это не отпечаталось потому, что я знал его раньше, много раньше,
чем увидел. В школе  я  зачитывался  его  книгами  "Блистающие  облака"  и
"Романтики". Барочная пышность языка и сладостный ритм  фраз  завораживали
меня. Герои разговаривали так, что щемило сердце. От его описаний деревья,
облака,  женщины,  пение  птиц,  шелест  страниц   чувствовались   свежее,
становились загадочнее.
   "Артур Рембо  любил  писать  при  краденой  свече  на  полях  книги  со
скабрезными стихами в тесной каюте. Свеча была воткнута в  бутылку.  Рембо
мечтал о том, чтобы омыть всю землю  в  пузырящемся  сидре.  Уайльд  любил
сверкающие лампы и камины, золотые, как цветок подсолнечника в его петлице
в туманный и весенний лондонский день". Сейчас  я  пожимаю  плечами,  а  в
юности что-то слышал, и откликалось.
   "Земля пахнет березовой корой, перепадают скромные дожди, и вся  страна
стоит как чаша, налитая золотым вином, синим небом, яркостью".
   Война у него была такой же нестерпимо красивой:
   "От канонады сотрясались  старинные  костелы.  В  домах  плакали  дети,
метались женщины, на вокзале тревожно кричали паровозы, по белым  карнизам
зданий бегал красный свет факелов".
   Автору было двадцать четыре  года.  Теперь  так  не  пишут.  Чтобы  так
писать, нужны чувствительность  и  неутомимое  удивление  перед  таинством
происходящего.
   Жаль, что магия этих фраз для меня улетучилась, не  действует  так  же,
как  не  волнует  уже  шум  танцплощадки,  прикосновение  женской  руки...
Красивость, пышность - слова из нынешних моих понятий. А собственно, какое
право я имею считать, что вкус мой стал лучше, совершеннее? У  меня  нынче
просто другой вкус, потому что я другой.  Тому,  семнадцатилетнему,  нужны
были Гюго, Грин, Светлов, Багрицкий, Тихонов, в них нуждалась душа. Так  в
детстве организм для роста требует  кальция.  Так  больше  всего  хотелось
мороженого и лимонада.
   В "Романтиках" есть глава "Ночная  встреча".  Я  знал  ее  наизусть.  Я
сказал об этом Паустовскому. Он  хмыкнул:  "Не  вздумайте  произносить  ее
вслух; это, наверно, приторно, как  сахарин".  Я  никогда  не  перечитывал
"Романтиков". Зачем? Зачем обесценивать те часы счастья и мечтаний,  какие
получил от этой книги в юности?
   Паустовский совмещался со своими книгами легко, но неполно. В Одессе  и
потом на "Победе" открылось  искусство  устных  его  рассказов.  Они  были
несхожи с его  письменными.  Два  разных  рассказчика.  В  устных  начисто
отсутствовала  приподнятость.  Когда  он  рассказывал  хрипловатым  своим,
надтреснутым голосом,  кругом  улыбались,  посмеивались.  В  палубных  его
рассказах царил юмор, которого почти не было  в  книгах.  Десятки  смешных
историй об Аркадии Гайдаре, о Фраермане, Багрицком,  Бабеле  и  Булгакове.
Законченные новеллы, вроде старинных итальянских  "Фацетий".  Записать  их
трудно,  смешное  исчезает,  но  все  равно  следовало  записать   их,   я
подозревал,  что  сам  Константин  Георгиевич  их  не  записывает.  Так  и
оказалось.  Думал,  что  неудобно,  даже  бестактно  записывать   рассказы
писателя. Все равно что заниматься плагиатом. Большая часть этих рассказов
пропала. Мешало, что  кроме  меня  кругом  сидели  и  слушали  Константина
Георгиевича другие писатели. Они запишут.  Другие  запишут  -  это  всегда
успокаивало, избавляло  от  необходимости  самому...  И  так  всю  дорогу.
Хотелось жить, не хотелось  отрывать  от  жизни  хотя  бы  полчаса,  чтобы
записать прожитое. Один рассказ я почему-то  запомнил  лучше  других.  Как
Аркадий Гайдар остановился в Москве  перед  гербом  какого-то  посольства,
долго рассматривал его, потом стал допытываться у  дежурного  милиционера,
что это за  страна,  чей  герб.  Милиционеру  любопытство  это  показалось
подозрительным, и, так как Гайдар настаивал, приехала машина и его забрали
куда следует. Там долго выясняли его личность. Наконец выпустили. Но он не
желал уходить, пока ему не скажут, что это з