ли садики,  огороженные поломанными заборами. Жюли ввела меня в  дверь
третьего  домика,  состоявшего  из  одной-единственной  комнаты   --  вместе
гостиной, кухни и,  очевидно, спальни,  так как перед очагом  на постели  со
сбитыми  простынями  лежал  мужчина,  а  в  углу  играл  ломаным  грузовиком
ясноглазый мальчуган примерно того же возраста, что Мари-Ноэль.
     -- Ну-ка посмотри, кто к нам пришел, -- сказала  Жюли. --  Сам господин
граф. Сядь-ка повыше и покажи, что ты еще жив.
     Мужчина улыбнулся. Он  был бледным, с ввалившимися глазами, и я увидел,
что от шеи до пояса его обматывают бинты.
     -- Как вы себя чувствуете? -- спросил я. -- Что случилось?
     Жюли,  бранившая  мальчика  за то,  что он  не встал,  когда  мы вошли,
обернулась к нам.
     -- Что случилось? -- повторила она. -- Он чуть не прожег себе бок,  вот
что.  И это называется  современное оборудование, современные печи!  Да кому
они  такие   нужны?!   Садитесь,  господин  Жан.  --  Она  скинула  кошку  с
единственного кресла, обмахнула его передником.  -- Ты что,  язык проглотил?
--  спросила она мужчину,  но  тот  слишком  плохо  себя  чувствовал,  чтобы
говорить. -- Господин граф вернулся из Парижа -- повеселился там на славу --
и  сразу пришел к тебе, а  ты даже  улыбнуться ему  не можешь.  Смотри,  еще
обидится и уедет обратно... Подождите, я сварю кофе.
     Она наклонилась над очагом и помешала огонь согнутой кочергой.
     -- Сколько вам придется пролежать в постели? -- спросил я мужчину.
     --  Они мне не говорят,  господин граф,  --  ответил  он,  нерешительно
поглядывая  на  Жюли, -- но, боюсь, пройдет немало  времени, пока я приду  в
форму и смогу опять работать.
     -- Все в порядке,  --  сказала  Жюли,  --  господин Жан  все  прекрасно
понимает.  Незачем  тревожиться.  Он  последит,  чтобы  тебе  выплатили  что
положено и компенсацию за увечье тоже. Да  и никто не останется без  работы,
да, господин Жан?  Мы снова можем свободно вздохнуть.  Эти акулы в Париже не
настолько  глупы, чтобы ответить  нам  отказом. Ну-ка,  ну-ка,  пейте  кофе,
господин Жан. Я знаю, вы любите много сахара. Всегда любили.
     Она  достала  из шкафчика пакет  с рафинадом, и,  заметив  это, мальчик
подошел к ней и, назвав grand-m\`ere\footnote{Бабушка \textit{(фр.)}.}, стал
клянчить один кусочек.
     -- Убирайся!  -- закричала она. -- Как ты  себя ведешь?!  Ах, с тех пор
как ушла твоя мама, с тобой нет никакого сладу. -- И мне -- громким шепотом,
которого мальчик не мог не слышать: -- Беда в том, уж очень он, бедняжка, по
ней скучает. И Андре болен, приходится мне баловать его. Ну что же вы, пейте
кофе. Подбавит румянца вашему бледному городскому лицу.
     Румянец-то нужен был лежавшему  в постели Андре, а не мне, и кофе тоже,
но Жюли ничего не предложила ему;  глядя по сторонам, я заметил, что со стен
валится  штукатурка, а на потолке -- большое сырое пятно, которое станет еще
больше после первого же  дождя. Зоркие карие глаза Жюли сразу углядели, куда
я смотрю.
     -- Что я могу сделать? -- сказала она. -- Постараюсь  найти  минутку  и
подправить это место. Я уж и не припомню, когда в наших домах был ремонт, но
что толку  приходить к вам с жалобами. Мы знаем, что у вас самого нет денег,
как и у всех нас, а забот хватает. Возможно, через год,  два... Как поживают
все в замке? Как чувствует себя госпожа графиня?
     -- Не очень хорошо, -- сказал я.
     -- Что  поделать,  мы все  не становимся  моложе. Как-нибудь  зайду  ее
повидать, если смогу вырваться. А госпожа Жан? Когда она ждет?..
     -- Не могу сказать точно. По-моему, довольно скоро.
     -- Если родится здоровенький мальчик, все будет по-иному. Была бы я  не
такая старуха, пришла бы  нянчить его, напомнило бы мне прежние дни. Хорошее
было время,  господин Жан. Люди изменились, никто больше не хочет  работать.
Если  бы не работа, я бы умерла. Знаете,  почему  плохо госпоже  графине? Ей
нечего делать. Пейте кофе. Положите еще сахару. Один кусочек.
     Я  видел, что  измученные  глаза  Андре  прикованы к моей  чашке, глаза
мальчика --  тоже, знал, что оба  они  хотят сладкого кофе, но  ни  тот,  ни
другой не получат, и не потому, что Жюли скупится, а потому, что ни кофе, ни
сахара просто не хватило бы на всех. А не хватило бы, так как не на что было
купить  хоть  небольшой  запас.  Андре  зарабатывал  для  этого  на  фабрике
недостаточно денег,  а  фабрика  принадлежала  Жану  де  Ге,  которому  было
наплевать, если  она хоть завтра  закроется  навсегда.  Я  поставил  чашку с
блюдцем обратно на плиту.
     -- Спасибо, Жюли, -- сказал я, -- я чувствую себя куда бодрей.
     Я встал,  и, поскольку визит  прошел по ритуалу и закончился надлежащим
образом, она без протестов проводила меня до двери.
     --  Андре  больше не сможет работать, -- сказала  она,  когда мы  вышли
наружу. -- Вы, конечно, и сами это  увидели. Ему-то это говорить  ни к чему,
только  разволнуется. Ничего не поделаешь,  такова жизнь. Хорошо еще, что  я
могу за  ним присматривать.  Передайте  привет госпоже  графине. Я срежу  ей
несколько гроздей  винограда,  она раньше  очень  любила  его... После  вас,
господин граф.
     Но я не пошел с ней обратно под  предлогом, что мне надо взять что-то в
машине, и смотрел,  как она пересекает  ухабистый  двор, проходит  мимо груд
стеклянных отбросов, давит  в пыль тяжелыми сабо мелкие осколки и  сливается
наконец  с  серыми  от дождей и  времени стенами  фабричных  зданий,  --  ее
спокойная крепкая фигура  в черной шали и черном переднике как  нельзя лучше
вписывалась в  окружающую  обстановку. Когда она исчезла в запущенном садике
позади  конторы, я залез в  и повел  машину  обратно по  идущей  вверх
лесной дороге тем  путем, которым приехал сюда.  Километра  через четыре  на
запад, перед развилкой, я остановился  у обочины, закурил сигарету, вышел  и
посмотрел на панораму внизу.
     Позади на  лесной прогалине пряталась покинутая мной  небольшая  община
рабочих  со стекольной  фабрики,  а  спереди,  за  опушкой  леса,  до самого
горизонта простирались поля и луга, виднелись разбросанные  там и сям фермы,
а еще  дальше -- деревушки,  увенчанные каждая церковным  шпилем, а  за ними
опять  поля и леса. Прямо у моих ног была деревня  Сен-Жиль, торчал шпиль ее
церкви, но  замок  скрывался за гущей  деревьев.  Видны были только ферма --
желтые строения казались еще  ярче под осенним солнцем -- и крепостные стены
-- светлая полоса на темном фоне.
     О, если  бы я мог смотреть на все это со стороны бесстрастными глазами!
Утреннее настроение почему-то испортилось, мне стало грустно, детская игра в
 больше не казалась забавной, она обернулась другой стороной
--  кинутый  мной  бумеранг мне  же  нанес удар. Чувство  собственной  мощи,
ликование,   что  мне  удалось  провести  ничего  не  подозревавших   людей,
претворилось в стыд.  Мне хотелось, чтобы Жан де Ге оказался на деле другим.
Было  неприятно  на  каждом  шагу  обнаруживать,  что  он --  пустое  место.
Возможно, достанься мне роль человека хорошего, это вдохнуло бы в меня новую
жизнь, я старался  бы стать его  достойным,  другое обличье  послужило  бы к
этому стимулом. Но оказалось, что  я сменил свою жалкую персону  на такое же
ничтожество.  И Жан де Ге имел  огромное преимущество передо  мной:  ему все
было безразлично. Или все-таки нет? Поэтому он и исчез?
     Я  продолжал  смотреть  на тихую, уединенную деревушку,  заметил  стадо
черно-белых  коров, бредущих мимо церкви, а позади  -- пастушонка, и  тут за
спиной у меня раздался голос. Обернувшись, я увидел улыбающееся лицо старого
кюре;  он ехал --  подумать  только!  -- на  трехколесном велосипеде, из-под
длинной, подтянутой  кверху сутаны  виднелись  черные  сапожки на пуговицах.
Странный и трогательный вид, умиляющий своей комичностью.
     -- Приятно постоять на солнышке? -- окликнул меня кюре.
     Мне  вдруг  захотелось открыться ему.  Я  подошел к велосипеду, положил
руки на руль и сказал:
     -- Святой отец. У меня тяжело на душе. Я прожил последние сутки во лжи.
     Лицо его сочувственно сморщилось,  но из-за кивающейся без конца головы
он был так похож на китайского  болванчика  в витрине посудной лавки, что не
успел  я вымолвить эти  слова, как разуверился в его  помощи.  Что он  может
сделать,  спросил  я   себя,  здесь,  на  вершине  холма,  сидя  на  детском
велосипеде, для человека, погрязшего в трясине притворства и обмана?
     -- Когда вы в последний раз исповедовались, сын мой? -- спросил он; это
напомнило  мне  школьные дни,  когда, задав похожий  вопрос,  старшая сестра
давала мне порцию слабительного.
     -- Не знаю, -- ответил я, -- не помню.
     Продолжая кивать -- из сочувствия и потому, что не кивать он не мог, --
он сказал:
     -- Сын мой, зайдите ко мне попозже вечером.
     Я  получил  тот  ответ,  какого заслуживал, но что в нем  было  пользы?
Попозже будет поздно. Ответ был мне нужен сейчас и здесь, у развилки дороги.
Я  хотел,  чтобы мне сказали, имею  ли я  право уехать и оставить обитателей
замка справляться с жизнью своими силами или нет.
     -- Что  бы вы обо мне  подумали, -- спросил я, --  если  бы  я  покинул
Сен-Жиль, скрылся, исчез и не вернулся обратно?
     На его старом, розовом, как у младенца, лице вновь появилась улыбка; он
потрепал меня по плечу.
     -- Вы никогда так не поступите, -- сказал он. -- Слишком много людей от
вас зависят. Вы думаете, я бы вас осудил? Нет. Не мое дело клеймить позором.
Я  продолжал бы молиться за вас, как молился  всегда. Полно, хватит  болтать
чепуху.  Помните: если у  вас хандра, если дух  ваш в смятении, это  хороший
признак. Это значит, что bon  Dieu\footnote{Боженька \textit{(фр.)}.} где-то
рядом. Идите, кончайте свою сигарету на солнышке и подумайте о Нем.
     Он помахал  мне  рукой и тронулся с  места, зацепив  педалью сутану;  я
видел,  как  он съезжает со склона свободным ходом,  как наслаждается  своей
коротенькой прогулкой. Вот он свернул  в деревню, объехал стадо, остановился
у церкви и, прислонив велосипед к стене, исчез в дверях. Я докурил сигарету,
залез  в  машину и  направился следом  за ним; пересек деревню и подъехал по
мосту  ко входу в  замок.  Заметив Гастона у  стены  неподалеку  от служб, я
крикнул ему,  чтобы он отвел машину обратно на фабрику для Поля. Затем вошел
в  дом, поднялся  по  лестнице в  гардеробную  и нашел на столе пачку писем,
которую уже видел в кармане чемодана.
     Среди  них было письмо с печатным адресом и  названием фирмы Корвале на
обратной  стороне конверта. Я прочитал его от корки до  корки, все оказалось
именно так, как я опасался.  Там говорилось, что они весьма сожалеют о своем
неблагоприятном  для  нас  решении, в особенности учитывая  наши многолетние
связи и последнюю личную встречу, однако по здравому размышлению, рассмотрев
все  и , они не находят возможности возобновить наш контракт.

ГЛАВА 9
     Меня  в настоящий  момент не волновала судьба Жана  или кого-нибудь  из
членов семьи здесь, в замке; судя по всему,  они  были готовы к худшему и не
так с облегчением, как  с удивлением увидели, что  пока еще не идут  ко дну.
Они смогут и дальше жить на  доходы с земель или  на  капитал, полученный по
наследству; конечно, замок будет ветшать, все вокруг приходить в запустение,
сами они постареют, будут вечно всем  недовольны,  станут винить весь мир за
то, что с ними случилось.  Ну и пусть. Меня волновали  прежде всего рабочие,
которых  я  видел сегодня на фабрике: полуодетые,  они  обливались  потом  у
плавильных  печей  или в отдельных мастерских  умело выполняли  каждый  свою
задачу. В  особенности тревожил меня  лежащий в  постели  Андре с обожженным
забинтованным боком и Жюли,  угостившая меня кофе с сахаром из  своих жалких
запасов. Мне  было  не все равно, как они на меня посмотрят, когда я вернусь
на фабрику и они  узнают, что новости вовсе  не  хорошие, а плохие, что я им
лгал, контракт с Корвале не возобновлен;  я больше  не увижу их дружелюбных,
доверчивых  улыбок, говорящих, что они рады  мне, они и смотреть на  меня не
станут, отведут  глаза, даже  не сочтут  нужным выразить свое  презрение,  а
когда Жак  объяснит  им, что  произошло недоразумение и,  к  сожалению,  при
создавшихся  обстоятельствах  господин граф  не имеет возможности вести дело
себе  в  убыток,  у них появится --  в меньшей степени, ведь физически у них
ничего не  болит -- тот же погасший, безжизненный взгляд, что у Андре, то же
отсутствующее выражение. На них  обрушится удар, который сами они отвести не
в  силах,  но  господин граф мог  бы его предотвратить,  если  бы заглядывал
вперед,  если бы это его волновало. Они  проводят  нас  глазами, когда мы  с
Полем сядем  в  машину и  уедем в  замок, а затем  -- печь  потушена, машины
остановлены,  груды флакончиков и пузырьков так и  не отправлены в  Париж --
они вернутся в свои домики на песчаной дороге, домики с облупленными стенами
и пятнами  сырости на потолке,  и скажут  друг другу:  .
     Самой большой загадкой было, почему я принимал это так близко к сердцу.
Преданность в глазах Жюли, слепое доверие в глазах Андре, чувство, близкое к
восхищению,  сменившее  враждебность  в  глазах  Поля  и Жака,  дружелюбие и
радушие в  глазах  рабочих --  все это предназначалось не мне, а Жану де Ге.
Значит, завтрашние разочарование и презрение тоже  уготованы  ему и не могут
затронуть   мое   .  Человек,  который   разгуливает  в  одежде  другого,
демонстрирует черты  его лица,  цвет волос и глаз  и замашки, не отвечает за
него, он просто оболочка, фасад, так же мало похожий на подлинник, как чехол
скрипки на укрытый в нем  инструмент.  При чем тут мои чувства? Я не был так
слеп, чтобы хоть  на секунду вообразить, будто симпатия  ко  мне объяснялась
какими-то внутренними моими качествами, которые неожиданно прорвались наружу
и вызвали в них отклик: их улыбки сияли для Жана де Ге, для него одного, как
ни мало он был их достоин. Выходит, я хотел оградить от унижения самого Жана
де  Ге? Да.  Я  не мог ронять  его в  их глазах. Этого человека, не стоящего
спасения,  надо  было  избавить  от позора.  Почему? Потому, что он похож на
меня?
     Я сидел в гардеробной, глядя  на вежливое, но недвусмысленное письмо от
Корвале, и спрашивал себя о том,  какие  мысли проносились в голове  Жана де
Ге,  когда он  клал его в  кармашек чемодана.  Передо мной стоял  выбор: или
сказать Полю,  как только он вернется, что я солгал  и контракт  расторгнут,
или оставить его в  заблуждении.  Первое повлечет за собой взаимные  упреки,
необходимость  признаться  во лжи перед рабочими  и  немедленную  ликвидацию
фабрики -- то самое, насколько я понял, что так или иначе случилось бы, если
бы Жан де  Ге вернулся  домой.  Второе  приведет к еще  большей неразберихе:
производству и  отправке в Париж продукции,  которой  никто не  заказывал, и
телефонным звонкам от  служащих  Корвале,  удивленно  требующих  объяснения,
почему туда прибыла еще одна партия наших изделий.
     По теперешнему контракту  у нас в запасе было еще несколько дней... Или
недель? Я не знал. Даже если бы передо мной лежали сведения и цифры, вряд ли
я в них  разобрался бы. Я ничего  не  понимал  в  коммерции.  Я  был  связан
деловыми отношениями лишь с академическими учреждениями, которые платили мне
скромное жалованье,  да с теми издателями, которые публиковали  мои статьи и
лекции. Как, спрашивал я себя, поступил бы владелец стекольной фабрики, если
он хочет связаться с фирмой, покупающей ее товар? Без сомнения, если дело не
терпит отлагательства,  он позвонил бы им из конторы. Но я был не в конторе.
Я был в гардеробной замка в глуши Франции и даже не знал, где тут телефон.
     Я сунул  письмо Корвале во  внутренний  карман куртки и спустился вниз.
Было около четырех часов дня. По пути мне никто не попался навстречу. Стояла
тишина.  Все  отдыхали.  В  воздухе  все  еще  держались  запахи  пищи;  они
доносились  из  кухни, куда я  пока  не  проник, говоря  о том, что какие-то
частицы снеди с вымытой уже посуды пристали к стенам и низкому потолку, а на
смену съеденному уже готовы новые овощи, только что из земли, ждущие,  когда
их ополоснут и вытрут для вечерней трапезы. Я рискнул подойти к полуоткрытой
двери  в  гостиную, прислушался и, ничего не услышав,  переступил  порог.  В
комнате не  было никого,  кроме  Франсуазы,  спящей  на диване. Я  прокрался
обратно и вернулся  в холл. Рене, без сомнения, была наверху, что она делала
-- лежала, желая успокоить мигрень,  или примеряла мой воздушный подарок, --
я не знал  и не желал знать. Мари-Ноэль, вынужденная моей внезапной поездкой
на фабрику заниматься  с  Бланш, возможно,  была сейчас в ее голой,  мрачной
спальне,  несмотря  на  то,  что  снаружи  светило  солнце,  заливая  лучами
голубятню  и  качели.  Я  нашел  телефонный  аппарат  в  темной  нише  между
макинтошами  --  худшее место трудно было себе представить, да и сам аппарат
оказался  допотопным: микрофон был  приделан к стене, а трубка висела сбоку.
Над  ним  на  такой  высоте,  что  глаз  не  мог  его  не  увидеть,   висело
прикрепленное  кнопками   изображение  двух  обезглавленных  мучеников,  чью
текущую ручьем кровь  лизали алчные псы, --  еще  одно  свидетельство заботы
Бланш о наших душах.
     Я снял трубку с рычага и стал ждать; через минуту раздалось  жужжание и
гнусавый голос пропел:  \footnote{Слушаю  \textit{(фр.)}.}.  Я  не
удивился, когда, неловко листая  телефонную книгу,  обнаружил, что мой номер
. С тех пор, как поставили аппарат, здесь, должно быть,  ничего
не изменилось.  Я попросил соединить меня с Парижем, дав номер, напечатанный
на письме  от  Корвале.  Скорчившись  в своей  темной  норе,  я стал считать
минуты; казалось, прошла  целая  вечность. Когда мне  наконец сообщили,  что
контора Корвале на линии,  мне послышались  на лестнице чьи-то шаги,  и я  в
панике  уронил  и  письмо,  и  трубку.  Со  станции  повторили  вызов  --  в
болтающейся  трубке  бубнил  монотонный  речитатив;  схватив  письмо,  чтобы
разобрать размашистую подпись  внизу бумаги, я пробормотал в микрофон, чтобы
позвали господина Мерсье.  -- донесся вопрос. ,
-- ответил я. И внезапно --  теперь, когда меня никто не видел, -- мой обман
показался мне  еще  чудовищней. Меня попросили подождать,  и через несколько
секунд господин Мерсье объявил, что он к моим услугам.
     --  Господин  Мерсье, --  сказал  я, -- тысяча извинений  за то,  что я
побеспокоил  вас без предупреждения,  а также за  то,  что столь неучтиво не
подтвердил  получение вашего  письма. Я был  вынужден внезапно уехать  из-за
болезни  одного из моих  домашних,  не то непременно еще раз посетил бы вас,
чтобы  окончательно  договориться  по  одному  или  двум  вопросам,  которые
остались неясными. Я уже повидался с братом, мы обсудили с  ним все пункты и
готовы понизить цену согласно вашим требованиям.
     После  некоторого  молчания  на другом  конце линии вежливый, но крайне
удивленный голос сказал:
     --  Но, господин граф, на  прошлой неделе  мы  с вами обговорили все до
мельчайших  подробностей. Вы выложили  свои  карты  на  стол,  за что мы вам
благодарны. Вы хотите сказать,  что готовы  вновь вступить  в  переговоры  с
нашей фирмой?
     --  Именно,  -- подтвердил  я. --  Мы с братом готовы  пойти  на  любые
жертвы, лишь бы не закрывать фабрику и не выбрасывать на улицу рабочих.
     Снова молчание. Затем:
     -- Простите меня, господин граф, но это  прямо противоположно тому, что
вы сами дали нам понять.
     --  Не спорю, --  сказал  я, -- но,  честно  говоря,  я действовал,  не
посоветовавшись с семьей. Вы же знаете, фабрика -- наше фамильное дело.
     -- Само собой  разумеется,  господин  граф.  Именно поэтому  мы  всегда
учитывали и ваши интересы.  Мы  весьма сожалели  о том,  что были  вынуждены
пересмотреть контракт,  а в  особенности  о  том, что  вам придется  закрыть
фабрику, если мы не сможем  договориться, как