есто этого я -- в чужом доме.
     Я отвернулся  от  окна  гардеробной,  вошел  в  спальню,  снял халат  и
домашние туфли. Затем лег в постель  рядом  с его  несчастной  женой  -- она
мирно спала, так и не отколов медальона от шали -- и сказал:
     -- О,  Господи, что же мне делать?  Что  правильней  -- уйти отсюда или
остаться?
     Ответа не было. Лишь вопросительный знак.
     ГЛАВА 7
     Я спал тяжелым сном, и когда проснулся, ставни были распахнуты настежь,
комнату заливал дневной свет,  на постели  рядом  со мной никого не было, из
ванной  комнаты  доносились голоса.  Я  лежал  неподвижно, заложив  руки  за
голову, и разглядывал все вокруг. Полосатые  обои никак не  гармонировали  с
деревянными панелями и тяжелой мебелью, которую, по-видимому, не  сдвигали с
места ни разу за последние пятьдесят лет. Яркие занавеси и украшенный  рюшем
туалетный  столик в  алькове -- единственное, чем попытались придать комнате
чуть более  современный вид. Подушки  на креслах, хотя тоже  были в полоску,
плохо сочетались  с обоями  по тону: красная  полоса перемежалась розовой --
это резало глаз, если долго смотреть.
     Спальня служила  также и будуаром: возле камина стояли чайный столик  и
небольшой секретер, рядом -- горка  с фарфором, в  глубине --  книжный шкаф,
однако, как ни странно, комната не казалась  уютней, напротив, это придавало
всему помещению  какой-то казенный и официальный вид, словно перед вами была
витрина мебельного магазина; можно было подумать, что тот, кто все это здесь
расставил, хотел окружить себя любимыми издавна вещами, но,  хотя те некогда
прекрасно  выглядели в  другой обстановке, здесь,  в этих стенах,  они плохо
вязались друг с другом.
     Голоса  умолкли, краны  то  открывались,  то  закрывались,  в  коридоре
послышались шаги. Где-то хлопнула  дверь, зазвонил телефон, взревел и  замер
вдали мотор  машины, наступила тишина.  Затем из коридора донеслось шуршание
щетки  --  кто-то подметал  пол. Сон  оказал  на меня  странное действие.  Я
проснулся  совсем в другом расположении духа.  Мучительная  боль, охватившая
меня  прошлой ночью,  утихла.  Обитатели  замка вновь  стали марионетками, я
вновь смотрел на все как  на  шутку. Вчера вечером я был полон сострадания к
ним  и к  себе, мне казалось, будто мне  предначертано судьбой  искупить все
неудачи, постигшие их и меня в жизни.  А сама жизнь  казалась мне трагедией.
Сон изменил мои представления о  добре и  зле. Я больше не чувствовал себя в
ответе  за  Жана  де  Ге, все  снова  стало  веселым,  хоть  и  рискованным,
приключением.  Какое мне  дело, если  даже Жан де Ге вырвался из-под  власти
семьи и преступил свой моральный долг! Без сомнения,  их можно винить в этом
не меньше, чем его. Мое сегодняшнее  говорило, что вся эта фантастическая
ситуация  -- лишь  продолжение  моего отпуска,  и,  как  только  она  станет
неуправляемой -- а  это  рано или  поздно  случится, -- я просто брошу все и
уйду. Единственное, что мне грозило  -- если вообще грозило, -- разоблачение
могло  произойти только вчера. Но и  мать, и жена, и дочь  --  все трое были
введены в  обман.  Какой бы самый  грубый промах  я теперь  ни допустил, его
сочтут  чудачеством  или  капризом  по той  простой причине,  что  я -- выше
подозрений.  Ни один шпион на службе государства  не имел  такой  личины, не
получал такой возможности проникать  в души людей...  если он этого хотел. А
чего хочу я? Вчера  вечером я хотел исцелять.  Сегодня утром -- забавляться.
Почему бы не сочетать и то, и другое?
     Я  взглянул  наверх, на  старомодный  шнур  от звонка,  и  дернул  его.
Шарканье  щетки  в  коридоре  замолкло. За дверью послышались шаги, раздался
негромкий  стук.  Я  крикнул:  ,  и  в  дверях  возникла  та  самая
розовощекая горничная, что принесла мне накануне обед.
     -- Господин граф хорошо спали? -- спросила она.
     Я ответил, что превосходно, и попросил кофе. Затем поинтересовался, где
все остальные, и узнал, что госпожа графиня soufrante\footnote{Больна, плохо
себя  чувствует \textit{(фр.)}.}  и еще в  постели,  мадемуазель  в  церкви,
господин   Поль    уже   уехал   в    verrerie\footnote{Стекольная   фабрика
\textit{(фр.)}.}, Мари-Ноэль встает,  госпожа Жан и госпожа Поль в гостиной.
Я поблагодарил ее, и она вышла. Я узнал из двухминутного разговора три вещи:
мой  подарок  матери  ей  не помог; Поль вел  фамильное дело  --  стекольную
фабрику; черноволосая Рене была его женой.
     Я поднялся с постели, прошел в ванную и побрился.
     Кофе в гардеробную мне принес Гастон.  Вместо формы  шофера на нем была
полосатая куртка  valet de chambre\footnote{Камердинера  \textit{(фр.).}}. Я
приветствовал его, как старого друга.
     -- Значит, сегодня дела  неплохи? -- сказал он,  ставя поднос с кофе на
стол. -- В гостях хорошо, а дома лучше, да?
     Он  спросил меня, что  я  надену,  и я ответил: то,  что он сам  сочтет
подходящим для утра. Ему это показалось забавным.
     -- Не  платье красит утро,  -- сказал  он,  -- а человек,  который  его
надел. Сегодня господин граф сияет, как ясное солнышко.
     Я выразил тревогу по поводу здоровья матери. Он сделал гримасу.
     --  Ну, вы же и сами знаете, господин  граф, --  сказал он, --  как это
бывает. В  старости чувствуешь себя одиноким,  тебе страшно, если у тебя нет
тут, -- он похлопал  себя по  груди, -- крепкого  стержня. Физически госпожа
графиня  крепче всех нас  в Сен-Жиле,  и умом она  тоже крепка,  а вот духом
ослабела.
     Он подошел к гардеробу, вынул  коричневую куртку из твида и принялся ее
чистить.
     Я пил кофе и  смотрел на него. Я думал о том, что ждало бы меня сейчас,
находись я в гостиничном номере в Type или Блуа, а на месте Гастона стоял бы
коридорный.  С  безразличной  любезностью,  присущей  персоналу  отелей,  он
осведомился бы, понравился ли  мне город и думаю ли я  приехать на следующий
год, и забыл бы меня, как только получил бы чаевые, швейцар снес бы вниз мой
багаж, и  бесхозные ключи заняли бы  свое место в  ячейке. А  Гастон  -- мой
друг, но, глядя на него, я чувствовал себя Иудой.
     Я надел поданную им куртку,  и меня охватило странное чувство, будто на
мне  платье умершего человека,  который  некогда  был  мне  очень  близок. В
дорожном костюме, который был на мне накануне, я этого не ощущал. Эта куртка
имела свое лицо,  от нее исходил, казалось, давно знакомый запах, резкий, но
вовсе  не неприятный; было видно,  что  ей  приходилось  бывать в лесу и под
дождем, лежать  на траве и  голой  земле,  жариться  у  костра.  Я почему-то
подумал  о  жрецах   давно  минувших   дней,  которые  во  время  ритуальных
жертвоприношений надевали на себя шкуры убитых животных, чтобы сила и теплая
кровь их жертв прибавляла им могущества.
     -- Господин граф поедет сейчас на фабрику? -- спросил Гастон.
     -- Нет, -- сказал  я, -- может быть,  попозже.  Кто  упоминал  об этом,
господин Поль?
     -- Господин  Поль вернется, как всегда, ко второму  завтраку. Возможно,
он ждет, что вы поедете туда днем с ним вместе.
     -- Который час?
     -- Половина одиннадцатого, господин граф.
     Я  вышел  из комнаты;  Гастон занялся  моей  одеждой, рядом  в  спальне
маленькая  горничная  стелила  постель.  Я  спустился  вниз;  в  холле  меня
встретили  холодный, безликий запах мастики и  огромный распятый  Христос на
стене. Из-за двери в гостиную приглушенно доносились женские голоса; не имея
желания туда заходить, я тихонько прокрался к двери на террасу, вышел наружу
и завернул за угол к  своему  вчерашнему убежищу под  кедром.  Стоял золотой
осенний денек, небо не слепило глаза голубизной, а мягко просвечивало сквозь
полупрозрачную дымку,  от земли  поднималось влажное  тепло;  воздух был как
бархат.  Замок,  прекрасный,  безмятежный,  отгороженный  от  внешнего  мира
старыми  крепостными стенами вокруг высохшего рва, казался островом, стоящим
особняком от деревни и  церкви, липовой  аллеи и  песчаной дороги, островом,
где  люди  жили по  стародавним  обычаям  и  законам  и  не  имели  никакого
касательства ни к почтальону, который сейчас ехал на велосипеде  мимо церкви
за  мостом,   ни  к  высокому   фургону  с   продуктами,   подъезжающему   к
epicerie\footnote{Бакалея, бакалейная лавка \textit{(фр.)}.} на углу.
     Кто-то пел возле прохода под аркой, ведущего к службам; свернув налево,
чтобы не попасться на глаза псу, я увидел внизу женщину, стоявшую на коленях
у  небольшого  углубления  в стене, которое наполнялось  водой из  реки. Она
стирала простыни  на  деревянной  стиральной  доске:  во  все стороны летели
мыльные  брызги. Увидев  меня  над собой, она откинула  со  лба пряди  волос
покрытой коричневыми пятнами рукой, улыбнулась и сказала: .
     Я нашел в стене дверь, за которой был узкий  пешеходный мостик; перейдя
ров и повернув налево, мимо гаража и конюшни, я очутился среди коровников --
солома, мокрая истоптанная земля,  --  за  которыми был обнесенный  каменной
стеной огород, занимавший акра три-четыре, а  за ним, до самой кромки  леса,
--  обработанные поля. Здесь, у коровника, стоял огромный,  плотно сложенный
золотисто-коричневый  стог, под  ним  громоздились  одна  на  другую  тыквы,
гладкие и круглые, как попки младенцев, с розовой, лимонной и светло-зеленой
мякотью, а  на  самом  верху  груды  лежали  грабли,  вилы  и  белая  кошка,
зажмурившаяся от солнца.
     Через другую  дверь  в другой стене  я снова  вышел к замку,  туда, где
росли каштаны, испещрившие песок дорожки золотисто-зеленым узором из опавших
листьев.  Здесь,  в  этом  бывшем  парке,  тоже  не  было ничего  парадного,
голубятня стояла  посреди пастбища  для коров; пастбище  тянулось до  самого
леса, а  лесные  дорожки расходились  из одного  центра,  как тянутся во все
стороны света тени от стержня солнечных часов.
     Я прошел до конца одну из этих длинных дорожек, чтобы издали посмотреть
на  замок. Передо  мной  было  полотно в  раме: черно-синяя крыша,  башенки,
высокие трубы и стены из песчаника сжались до размеров иллюстрации к сказке;
за  этими стенами  больше не было живых,  чувствующих людей, я  рассматривал
картинку в детской книжке, холст на стенах галереи, на  котором задержишь на
миг взгляд из- за его красоты и тут же забудешь.
     Я  повернул обратно  и вскоре  очутился  у голубятни:  она была  забита
сеном, но  воркующие  трубастые  голуби  не собирались ее  покидать  --  они
прихорашивались,  красовались  друг  перед  другом, с важным видом  заходили
внутрь через  узкие оконца и  вновь выходили, кланялись и  распускали веером
хвосты.  Вдруг высокие окна  гостиной распахнулись  и  на  террасе появились
Франсуаза  и  Рене;  они замахали,  увидев меня, а идущая между ними детская
фигурка вырвалась вперед и с криком   пустилась ко мне, не
слушая матери, сердито велевшей  ей  вернуться. Промчавшись  по  пешеходному
мостику через ров, она запрыгала по  траве,  мне навстречу, а подлетев почти
вплотную, стремительно взметнулась вверх,  и я был  вынужден  поймать  ее на
лету, как балерину.
     -- Почему ты не поехал  на фабрику? -- спросила  Мари-Ноэль, повиснув у
меня на шее и трепля мне волосы. -- Дяде Полю пришлось поехать одному, и  он
очень сердился.
     -- Я поздно лег  спать... по твоей вине, --  сказал я и поставил ее  на
землю. -- Ты бы лучше шла в дом, я слышу, мама тебя зовет.
     Девочка  рассмеялась  и,  дернув  меня за руку,  потащила к  качелям  у
голубятни.
     -- Я совсем здорова, -- сказала она. -- У меня сегодня ничего не болит.
Ведь ты вернулся домой. Почини мне качели. Видишь, веревка лопнула.
     Пока я неумело  возился с  качелями,  Мари-Ноэль, не сводя с меня глаз,
болтала ни о чем, задавала вопросы, не требующие ответа, а когда я, наконец,
закрепил сиденье,  стала на  него  и начала энергично  раскачиваться; тонкие
ноги под коротким  клетчатым платьем, таким ярким, что рядом с ним ее личико
казалось еще бледней, были пружинистые, как у обезьянки.
     Я зашел  ей за спину, чтобы  сильней ее раскачать, но  через минуту она
неожиданно сказала:
     -- Пошли. -- И, рука  в  руке, мы двинулись бесцельно вперед;  когда мы
достигли  дорожки,  она принялась подбирать каштаны, но, набив ими кармашек,
остальные кинула на землю.
     -- Мальчиков всегда любят больше, чем  девочек? -- ни с того ни  с сего
спросила она.
     -- Нет, не думаю. С чего бы их любить больше?
     --  Тетя  Бланш  говорит,  что да, но  зато святых мучениц  больше, чем
мучеников, а потому в райских кущах радость и ликование. Догоняй!
     -- Не хочу.
     Она вприпрыжку  побежала  вперед, и через  садовую  дверцу  в стене  мы
очутились на террасе перед замком, в том самом месте, где  я был в эту ночь.
Подняв глаза на окошечко в башенке, я увидел, как далеко было от подоконника
до земли, и мне снова стало страшно. Девочка шла дальше, к конюшням и прочим
службам. Взобравшись  на стену надо рвом, она осторожно  пошла по ней  среди
плетей плюща. Недалеко  от прохода под аркой  спрыгнула  на  землю,  и  пес,
спавший на солнце,  потянулся  и стал вилять хвостом;  она открыла  дверцу в
загородке  и выпустила его  наружу.  Увидев  меня,  пес залаял,  а  когда  я
крикнул:    -- он остался  на месте, у ног
Мари-Ноэль, словно охраняя ее, и продолжал на меня рычать.
     -- Перестань, Цезарь, -- сказала девочка, дергая  его за ошейник. -- Ты
что, вдруг ослеп? Не узнаешь хозяина?
     Он снова завилял хвостом и лизнул ее руку, но ко  мне не  подошел,  и я
тоже остался на месте; внутренний голос говорил мне, что стоит  сделать один
шаг,  он опять зарычит, а  мои  попытки подружиться  с ним скорее усилят его
подозрения, чем успокоят их.
     -- Оставь пса в покое, -- сказал я. -- Не распаляй его.
     Мари-Ноэль отпустила  ошейник, и пес, все еще тихонько рыча, вприпрыжку
подбежал  ко мне, обнюхал и равнодушно  побежал дальше, тыкаясь носом в плющ
на стене.
     -- Он словно и не рад тебе. Такого еще не бывало. Может быть, он болен.
Цезарь, ко мне! Цезарь, дай я пощупаю твой нос.
     -- Не трогай его, -- сказал я. -- Он здоров.
     Я  двинулся  по  направлению  к  дому,  но  пес  не  побежал за  мной и
растерянно стоял, глядя на девочку; Мари-Ноэль подошла  к нему, погладила по
широким бокам, пощупала нос.
     Я перевел  глаза от замка на  мост и деревню за мостом и увидел, что от
церкви спускается  вниз какая-то  женщина  и  подходит к  въездным  воротам.
Женщина была  в черном, на голове --  старомодная шляпка без полей, в  руках
молитвенник. Наверно, Бланш.  Не глядя по  сторонам,  словно не замечая, что
кругом ясный день,  она  шла,  гордо  выпрямившись,  по  гравиевой дорожке к
ступеням парадного входа. И даже когда к ней  подбежала Мари-Ноэль, ничто не
дрогнуло в каменном лице, жесткие черты не смягчились.
     -- Цезарь рычал на папу, -- крикнула девочка, -- и был вовсе не рад его
видеть! Этого никогда не бывало. Вы не думаете, что он заболел?
     Бланш кинула взгляд на пса, который трусил к ней, виляя хвостом.
     -- Если никто  не собирается взять собаку  на прогулку,  надо ее  снова
запереть, --  сказала  она,  поднимаясь  на террасу; поведение  пса явно  не
встревожило ее.  --  А  ты, раз недостаточно здорова,  чтобы  гулять, вполне
можешь прийти ко мне заниматься после ленча.
     --  Мне сегодня не обязательно  заниматься, да, папа? -- запротестовала
девочка.
     -- Почему  бы и нет? -- сказал  я, полагая,  что этот ответ поможет мне
снискать милость Бланш. -- Спроси лучше маму, как она думает.
     Словно  не  услышав  моих  слов,  Бланш  прошла мимо нас  прямо  в дом;
казалось,  я просто для нее  не  существую. Мари-Ноэль взяла меня за руку  и
сердито ее затрясла.
     -- Почему ты на меня сердишься? -- спросила она.
     -- Я не сержусь.
     -- Нет, сердишься. Ты  не хочешь  со мной играть, и при  чем  тут мама,
если я не стану сегодня заниматься?
     -- А кто же должен приказывать здесь -- я?
     Она вытаращила на меня глаза.
     -- Но ты всегда это делаешь! -- сказала она.
     -- Прекрасно,  -- твердо сказал я. --  В  таком случае, если твоя  тетя
согласна потратить на тебя время, ты будешь сегодня  заниматься. Это тебе не
повредит. А теперь пойдем наверх, у меня что-то для тебя есть.
     Мне вдруг  пришло в голову, что гораздо проще  будет раздать подарки во
время завтрака, когда  все  соберутся  внизу  за  столом,  а не  вручать  их
порознь. Но  девочке придется отдать подарок сейчас,  чтобы задобрить ее, --
она всерьез надулась на меня из-за того, что я велел ей заниматься.
     Мари-Ноэль  поднялась со  мной в гардеробную,  и я  отдал ей сверток  с
книгой,  взяв  его  со стола.  Она нетерпеливо сорвала  оберточную бумагу и,
когда увидела, что  внутри,  вскрикнула от радости и прижала  к  себе  книгу
обеими руками.
     --  Как я о ней мечтала!  -- воскликнула  она.  -- О,  мой любимый, мой
дорогой папочка, как ты всегда угадываешь, что мне нужно?
     Не  в силах сдержать восторга, она кинулась  мне  на грудь, и  я  снова
подвергся ее детским ласкам: она  обвила мою шею руками, терлась щекой о мою
щеку  и  осыпала меня  беспорядочными поцелуями.  Но теперь я этого  ждал  и
закружил ее вокруг себя по комнате; казалось, будто играешь со львенком  или
длинноногим  щенком, --  любое  молодое  животное привлекает  нас юностью  и
грацией движений. Я больше не  чувствовал себя неловко, она пробудила во мне
невольный  отклик.  Я  дергал ее за  волосы, щекотал  сзади  шейку,  мы  оба
смеялись; ее естественность, ее доверие придавали мне смелости и уверенности
в себе... и в  ней. Узнай это прелестное, льнущее ко мне существо, что я  --
чужак,  я вызвал бы у  нее  неприязнь и страх.  Представил, как  она тут  же
замкнется в себе, нас  ничто не будет связывать, в лучшем случае  я стану ей
безразличен, как псу. Мысль о том, что этого не произойдет, поднимала во мне
дух, вызывала ликование.
     --  Мне  обязательно  идти   к  тете  Бланш?  --  спросила  Мари-Ноэль,
догадавшись, что у меня изменилось настроение, и желая  обратить это себе на
пользу.
     -- Не знаю, -- ответил я, -- решим это попозже.
     Опустив  ее  на  пол, я  остался  стоять  у  стола, глядя  на остальные
свертки.
     -- Я хочу  тебе что-то сказать, --  заговорил я, -- я привез  из Парижа
подарки не  только  для тебя. Маме я  отдал подарок вчера  вечером,  бабушке
тоже. Давай отнесем те, что  лежат здесь, в столовую, пусть все развернут их
перед ленчем.
     -- Дяде Полю и тете Рене? --  сказала она. -- Зачем? Ведь у них нет дня
рождения.
     --  Да, но дарить  подарки -- хорошо.  Это  показывает, что ты дорожишь
человеком, ценишь его по заслугам. У меня есть подарок и для тети Бланш.
     -- Для тети Бланш? -- Она смотрела на меня, раскрыв глаза от удивления.
     -- Да. А почему бы и нет?
     -- Но ты никогда ничего ей не даришь. Даже на Рождество и Новый год.
     -- Ну и  что? А теперь  подарю. Может  быть, она станет от  этого  чуть
добрее.
     Девочка продолжала изумленно смотреть  на меня. Затем принялась  грызть
ногти.
     -- Мне  не нравится,  как  ты  придумал, -- положить  подарки внизу  на
столе.  Слишком похоже  на  день  рождения или  другой  праздник. У  нас  не
случится ничего такого, о чем бы ты мне не сказал? --  встревоженно спросила
она.
     -- Что ты имеешь в виду?
     -- Сегодня не должен родиться мой братец?
     -- Конечно, нет. Подарки не имеют к этому никакого отношения.
     -- Волхвы приносили  подарки... Я знаю, что  ты привез маман  медальон,
она  приколола его к платью. Она сказала тете Рене, что  медальон стоит кучу
денег и с твоей стороны было  гадко его  покупать, но это показывает, как ты
ее любишь.
     -- Что я тебе говорил? Нет ничего лучше, чем дарить людям подарки.
     -- Да,  но не на  виду  у  остальных, а каждому свой. Я рада, что ты не
положишь в столовой мой . А что ты привез остальным?
     -- Сама увидишь.
     Положив  книжку  на  пол,  Мари-Ноэль  стала на четвереньки  и раскрыла
первую страниц