азы довольно  сильно изменила  мои
планы. В прошлом обедневший провинциальный граф, я, если повезет, могу стать
миллионером.
     Он встал, все еще держа меня под прицелом.
     -- Забавная вещь, -- сказал он, -- и говорит  о моей  мягкотелости, но,
независимо от денег и нового  будущего, когда я ехал сюда сегодня из Девиля,
я  чувствовал себя взволнованным.  Кругом было так  красиво, такие краски! В
конце  концов,  это моя  страна, мы  с  ней  одно  целое.  Знает  Бог, замок
разваливается на глазах, и земля вокруг  запущена и неухожена, но это мне не
важно.  Место,  где вы  родились,  откладывает  на  вас свой отпечаток. Я не
забочусь о  нем, проклинаю его,  воюю против его влияния, в точности так же,
как  проклинаю  свою  мать  по  той  же  самой  причине.  И  при  том, -- он
рассмеялся, и я видел, как он махнул  рукой, --  и  при том по пути  сюда из
Девиля я чувствовал, что хочу ее видеть. Как  ни странно, мне недоставало ее
все  это время. Она -- сущая ведьма, она  груба  и  жестока, но она понимает
меня,  а я -- ее, и это  больше того, чего достигли вы, пробыв здесь неделю.
-- Неожиданно он потряс меня за плечо, дружески,  даже нежно. --  Ну, полно,
-- сказал он, -- я не хочу вас убивать. За многое я вам благодарен.
     Он вытащил бумажник... мой.
     -- Этого вам хватит на  некоторое время, -- продолжал  он. -- Какой мне
резон  вас  обманывать...  Если  вы  все  же  надумаете  когда-нибудь  снова
разыграть комедию и провести в Сен-Жиле хотя бы несколько дней, буду рад вам
услужить.  Как насчет этого?  А  теперь,  пожалуй, пора кончать  маскарад  и
браться за переодевание.
     Я молчал. Я старался припомнить, что мне говорил кюре. Что-то о будущем
и  о том, что каждый день  нашей жизни -- дар. Он  уже  вернулся в деревню и
сейчас ставит на место велосипед. В замке скоро ужин, и все удивляются, куда
я  исчез.  Возможно,  Мари-Ноэль,  встревоженная  моим  долгим  отсутствием,
поджидает меня на террасе. Я принялся раздеваться.
     Обмен платьем в темноте был для меня пыткой. С каждым предметом одежды,
который  я  снимал,  от  меня уходила частица моего  нового  . Раздевшись
догола под прицелом пистолета, я сказал:
     -- Убейте меня. Я не хочу жить.
     -- Глупости, -- откликнулся он.  -- Никто  не отказывается от  жизни. К
тому  же я  не  хочу  вас убивать.  Это потеряло смысл. --  Говоря  это,  он
принялся скидывать с себя одежду и, видя, что мне трудно одеваться, спросил:
-- Что с вашей рукой?
     -- Я обжег ее, -- сказал я, -- сунул в огонь.
     -- Огонь? -- переспросил он. -- В замке был пожар?
     -- Нет, -- ответил я. -- Всего лишь костер неподалеку.
     -- Какое легкомыслие, --  сказал он. -- Вы же могли навсегда искалечить
руку. Как же вы поведете машину?
     -- Ничего, -- сказал я, -- рана уже заживает.
     -- Передайте мне повязку. Не могу же я появиться без нее.
     Моя бывшая одежда казалась мне тесной, словно материя села. Все было не
впору.  Я редко  носил костюм, который  он  выбрал из моего гардероба.  Стоя
перед  ним одетый,  готовый  в путь, я чувствовал  себя  так, словно на  мне
платье, из которого я давно вырос, словно я втиснулся в свою школьную форму.
     А он удовлетворенно вздохнул:
     -- Так-то лучше. Теперь я снова стал самим собой. -- Он подошел к окну.
--  Лучше  выберемся  с  этой  стороны,  --  сказал  он. -- Безопасней.  Эта
сплетница Жюли, возможно, у себя в  сторожке.  Еще одна злобная ведьма.  Вы,
вероятно, и ее полюбили.
     Он  вылез в  окно, я  --  за  ним.  Воздух  был напоен сладким  запахом
заброшенного сада. Прыгая на землю, я задел плечом виноградную лозу.
     -- Прошу прощения, -- сказал  он, -- но  вам придется идти  впереди  до
того места, где я оставил машину.
     Я,  спотыкаясь,  прошел через сад,  перешел поле.  Возле ограды  смутно
вырисовывался  силуэт  старой  белой  лошади.  Она  заржала,  увидев нас,  и
скрылась.
     -- Бедный старина  Жекоб, -- сказал мой спутник, -- он свое отслужил. У
него стерлись все зубы... он ест с трудом. Придется потратить на него  пулю,
чтобы облегчить его мучения. Как видите, я тоже бываю порой сентиментален...
     Нас  обступил темный лес. Даже  теперь я не мог  быть ни в чем  уверен,
даже теперь он мог убить меня, если это отвечало  его планам, и покончить со
мной навсегда. Я шел  сквозь мрак, с трудом  передвигая ноги, по  мху, через
подлесок, у  моего   не  было больше  ни настоящего,  ни  прошлого --  ни
мыслей, ни чувств.
     -- Вот ваша машина, -- внезапно сказал он.
     Мой  собственный ,  обляпанный  грязью, стоял  у  обочины  лесной
дороги.  Как и одежда, которая была сейчас  на мне, он,  казалось, съежился,
возник из прожитого уже этапа моей жизни. Я похлопал рукой по капоту.
     -- Забирайтесь, -- сказал он.
     Я уселся на знакомое сиденье, включил фары и зажигание.
     -- Дайте задний ход, -- сказал он, -- выведите ее на дорогу.
     Он сел рядом со мной, и мы тронулись с места. Свернули на лесную дорогу
и  проехали  по  ней до вершины холма. Внизу светились окна  Сен-Жиля.  Часы
пробили восемь.
     --  Вам будет,  возможно, не так  легко,  --  медленно сказал я. -- Они
стали  другими.  Я имею в виду  вашу мать, и Бланш, и Поля, и  Рене.  Только
девочка осталась прежней. Девочка не изменилась.
     Он засмеялся.
     --  А хоть бы и  изменилась,  --  сказал он. -- Она  скоро сделалась бы
снова моей. В ее мире есть только один кумир -- я.
     Мы проехали  вдоль  липовой аллеи,  пересекли по мосту  ров.  У ворот я
остановился.
     -- Дальше я машину не поведу, -- сказал я. -- Это опасно.
     Он вышел и стал рядом -- зверь в чаще, -- втягивая носом воздух.
     --  Изумительно, -- сказал  он. --  Так  пахнет  только здесь.  Это  --
Сен-Жиль.
     Теперь  наконец, когда все было решено, он разрядил пистолет и вместе с
патронами положил в карман.
     -- Желаю удачи, -- сказал он, затем добавил с улыбкой: -- Слушайте.
     Он  сунул два  пальца в рот  и свистнул. Раздался долгий, пронзительный
звук.  И почти сразу ему ответил лаем Цезарь. Не яростным,  не так, как стал
бы лаять на чужака; возбужденный,  визгливый лай переходил  в  вой, вой -- в
поскуливание. Свист все продолжался и продолжался, заглушая остальные звуки.
     -- Этому фокусу  вы  не научились? -- спросил он. -- Ясное  дело,  нет.
Откуда вам было его узнать!
     Он улыбнулся, помахал рукой и  прошел в ворота  на подъездную  дорожку.
Взглянув  на  террасу,  я заметил на ступеньках в свете  фонаря над  дверями
чью-то  поджидающую  его фигуру. Это была Мари-Ноэль. Когда она увидела, как
он идет большими шагами  по дорожке ко входу в замок, она с криком сбежала к
нему вниз. Он подхватил ее на  руки,  закружил, и они поднялись на  террасу.
Оба вошли внутрь. Пес все еще скулил.
     Я сел в машину и тронулся с места.

ГЛАВА 27
     Делал я все, как  автомат. Свернул на  липовую аллею, затем направо, на
дорогу в Виллар. Путь  был такой знакомый, даже в темноте,  что я вел машину
механически. Ехал  осторожно, так как обожженная  рука  все еще напоминала о
себе и я сознавал - - в той мере, в какой  был на это способен,  что не могу
рисковать  -- ошибка приведет и , и меня в канаву. Я сосредоточил  все
внимание  на руле и дороге, и усилие,  которого это  потребовало,  вытеснило
мысли  обо всем ином.  Я не пытался представить себе жизнь, которая осталась
позади.  Казалось, когда  он переступил  порог  и  вошел  внутрь,  опустился
железный заслон  и  отгородил  от меня  замок и  его обитателей,  и я должен
теперь прятаться, должен искать укрытия во мраке.
     Приезд в Виллар принес странное облегчение. Дороги таили в себе угрозу:
это были нервные нити, ведущие обратно в Сен-Жиль. Виллар внушал доверие, по
освещенным  улицам прохаживались люди. Я  повернул в  нижнюю часть города и,
проехав мимо рыночной площади,  остановился у городских  ворот. Посмотрел на
противоположную  сторону  канала:  высокое окно,  выходящее на балкон,  было
открыто, в  комнате  горел свет.  Бела была дома. Когда я  увидел  свет в ее
окне, что-то во мне  дрогнуло, что-то замершее с той минуты, как мы  с Жаном
де  Ге обменялись  одеждой.  Железный заслон был между мной  и  замком, а не
между мной и Белой.  Она не подпадала под табу. Свет в ее комнате, ласковый,
радушный,  говорил о реальности,  о  подлинных вещах.  Для  меня было теперь
очень важно  отличать подлинное от ложного, а я уже больше  не  мог сказать,
что -- что. Бела скажет мне это, Бела поймет.
     Я  вылез из машины и прошел по  пешеходному  мостику к балкону. Вошел в
комнату через застекленную дверь. В  комнате  было  пусто, но я слышал  шаги
Белы в кухоньке за коридором. Я ждал, и через  минуту она была тут. Постояла
на пороге, глядя на меня, затем закрыла дверь и подошла поближе.
     -- Я тебя не ждала, -- сказала она, -- но это неважно. Если бы я знала,
что ты приедешь, я бы повременила с обедом.
     -- Я не голоден, -- отозвался я, -- я ничего не хочу.
     -- Ты  плохо выглядишь, --  добавила  она.  -- Садись, я  принесу  тебе
чего-нибудь выпить.
     Я сел в глубокое кресло. Я еще не  решил, что ей сказать. Бела принесла
мне  коньяк  и смотрела, как я  его  пью.  Коньяк  немного согрел  меня,  но
оцепенение не прошло.  Я  чувствовал  под  рукой подлокотник  кресла, в  его
прочности была безопасность.
     -- Ты был в больничной часовне? -- спросила Бела.
     Я  уставился  на  нее. Понадобилось  время, чтобы  понять,  о  чем  она
говорит.
     -- Нет, -- ответил я. --  Нет, я был там утром. -- Я приостановился. --
Спасибо  за статуэтки. Мари-Ноэль была  очень довольна. Она уверена, что они
--  те  самые, после починки.  Ты  была  права,  когда посоветовала  так  ей
сказать.
     -- Да, -- отозвалась Бела, -- я думала, это будет лучше.
     Она   с  состраданием  смотрела  на  меня.   Вероятно,  я  казался   ей
принужденным, странным. Должно быть, она думала, что я  все еще не оправился
от  потрясения,  вызванного  смертью  Франсуазы.  Пожалуй,  будет  лучше  не
разубеждать ее. Однако я колебался. Мне нужна была ее помощь.
     --  Я приехал, -- начал я, -- потому что  не знаю точно, когда мы снова
увидимся.
     --  Естественно,  -- сказала  она.  --  Следующие  несколько дней, даже
несколько недель, будут очень тяжелыми.
     Следующие дни...  следующие недели... Они не существовали. Сказать  это
ей было нелегко.
     -- А как девочка? -- спросила Бела. -- С ней все в порядке?
     -- Она держалась молодцом, -- сказал я. -- Да, с ней все в порядке.
     -- А мать?
     -- Мать -- тоже.
     Бела все еще не спускала с меня глаз.  Я увидел, что она  рассматривает
мою одежду. Она не знала этого костюма. Он был из твида -- в отличие от того
черного, который я  надел  после смерти  Франсуазы. Рубашка, галстук, носки,
туфли  -- ничего  этого  Бела не видела раньше. Наступила неловкая  пауза. Я
чувствовал, что должен оправдаться, дать ей какое-то объяснение.
     -- Я  хочу  поблагодарить  тебя,  -- сказал  я.  --  Всю эту неделю  ты
проявляла удивительное понимание. Я очень тебе благодарен.
     Бела не ответила. И внезапно в ее глазах мелькнула догадка  --  вспышка
интуиции, которая рождается у взрослого, слушающего признание ребенка. Через
секунду она опустилась на колени возле меня.
     -- Значит, он вернулся? -- сказала она. -- Тот, другой?
     Я посмотрел на нее. Она положила руки мне на плечи.
     -- Мне  следовало это знать, -- сказала  она. --  Он увидел некролог  в
газете. Это заставило его приехать обратно.
     Ее  слова   принесли  мне   колоссальное   облегчение,  скованность   и
принужденность тут же  покинули меня.  Так бывает, когда из  раны перестает,
течь кровь, когда уходит боль, пропадает страх. Я поставил рюмку с коньяком,
как  маленький,  положил  голову ей на плечо  и закрыл  глаза -- нелепей  не
придумать.
     -- Почему -- ты? -- спросил я. -- Почему ты и никто другой? Не мать, не
дочка?
     Я  чувствовал  ее  ласковые  ладони у  себя  на  голове,  они  утешали,
успокаивали меня. Это была капитуляция, это был мир.
     -- Вероятно, не  так легко было всех  провести? --  спросила  Бела.  --
Сперва и я ничего не подозревала... ни по виду, ни по манере говорить ничего
нельзя было сказать. Узнала я потом.
     -- Как? Что я не так сделал? -- спросил я.
     Бела  рассмеялась.  Ни насмешки --  а ведь  было над чем, -- ни обидной
снисходительности, ни  злорадства:  в  ее  смехе была  теплота, в  нем  было
понимание.
     -- Вопрос не в том, что и как ты сделал, а  в том, какой ты сам. Только
совсем глупая женщина не отличит одного мужчину от другого в постели.
     Ответ прозвучал  резко, но мне было все равно, лишь бы Бела не отходила
от меня.
     -- У тебя есть нечто, -- сказала она, -- чем он не обладает. Вот почему
я догадалась.
     -- Что это такое, то, что у меня есть? -- спросил я.
     -- Можешь назвать это  tendresse\footnote{Нежность  \textit{Фр.)}.}, --
сказала Бела, -- я не знаю другого слова.
     Затем неожиданно спросила, как меня зовут.
     --  Джон, -- ответил я.  -- Даже имя у нас общее.  Рассказать тебе, как
все это случилось?
     -- Если хочешь, -- ответила она. -- О  многом я догадываюсь.  С прошлым
покончено для вас обоих. Сейчас надо думать о будущем.
     -- Да, -- сказал я, -- но не о моем -- об их будущем.
     И когда я это произнес, во  мне внезапно вспыхнула твердая уверенность,
что так оно  именно  и есть, я  не погрешил против истины. Мое старое  из
Ле-Мана было мертво.  Тень  Жана  де  Ге тоже исчезла. На их месте  возникло
нечто  новое,  не  имеющее субстанции,  не  облеченное еще в плоть и  кровь,
рожденное  чувством,  которое  пребудет  вечно,  --  пламя  внутри  телесной
оболочки.
     -- Я люблю  их, -- сказал  я.  -- Я навечно стал их частицей.  Я  хочу,
чтобы ты это поняла. Я никогда больше их не увижу, но благодаря им я живу.
     --  Я понимаю, -- сказала  Бела. --  Это в равной мере относится к ним.
Они тоже живут благодаря тебе.
     -- Если бы я мог тебе поверить, --  сказал я,  -- остальное не имело бы
значения. Тогда все в  порядке. Но к ним вернулся он. Все будет по-прежнему.
Все  начнется сначала: равнодушие, уныние, страдания, боль. Если это их ждет
впереди, мне лучше пойти и повеситься на ближайшем дереве. Даже сейчас...
     Я посмотрел через ее плечо на мрак  за окном, и  мне вдруг  почудилось,
что  железный  заслон  стал прозрачным, что  я  стою рядом с \textit{ним}  в
замке, вижу, как \textit{он} улыбается, вижу, как  смотрят на него маман,  и
Мари-Ноэль, и Бланш, и Поль, и Рене, и Жюли тоже, и ее сын Андре.
     -- Я  желаю им счастья, -- сказал я, -- но не так, как видит это  он. Я
хочу,  чтобы вырвался наружу тот огонек, тот родник, что скрывается у них  в
груди; он заперт, но он там есть, Бела, я  это знаю, я видел его, и он ждет,
чтобы его освободили.
     Я замолчал. Наверно, я говорил глупости. Я не мог выразить свою мысль.
     -- Он -- дьявол, -- сказал я, -- а они снова в его руках.
     -- Нет,  --  сказала Бела,  --  тут  ты  ошибаешься.  Он не  дьявол. Он
человек, обыкновенный человек, такой же, как ты. -- Она поднялась, задернула
занавеси и вернулась ко мне. -- Не забывай, -- сказала она, --  я  знаю его,
знаю, в чем его слабость и в  чем сила, знаю  его достоинства  и недостатки.
Если бы он  был  дьяволом,  я не тратила бы время здесь, в  Вилларе. Я давно
рассталась бы с ним.
     Я хотел бы ей верить,  но когда  женщина любит  мужчину, трудно сказать
наверняка, насколько  правильно  ее  суждение о  нем.  Не видеть зла -- тоже
ослепление. Я  принялся рассказывать Беле о том, что  я узнал, о той картине
прошлого,  которая  сложилась  у меня за  прошедшую  неделю из  разрозненных
кусочков. Кое-что из этого было ей  известно,  кое  о чем  она догадывалась.
Однако чем дальше, тем сильнее я чувствовал, что, желая осудить Жана де  Ге,
осуждаю  его  тень -- человека, который двигался,  разговаривал,  действовал
вместо него.
     --  Бесполезно, -- сказал я наконец. --  Тот, кого я описываю, не похож
на того, кого ты знаешь.
     -- Нет, похож, -- сказала Бела, -- но в то же время он похож на тебя.
     Этого я и боялся. Кто  из нас двоих был настоящий? Кто жил, а кто умер?
Меня вдруг пронзила мысль, что,  посмотри я сейчас в зеркало, я не увижу там
никакого отражения.
     -- Бела, -- сказал я. -- Держи меня. Назови мне мое имя.
     --  Ты -- Джон, -- сказала она, -- ты Джон, который поменялся местами с
Жаном. В течение недели ты жил его жизнью. Два раза ты приезжал сюда, в этот
дом,  и  любил  меня.  Как  Джон, а  не Жан де Ге. Это  для тебя  достаточно
реально? Это помогает стать самим собой?
     Я  дотронулся до ее  волос, до ее лица, до ее рук -- в  ней не  было ни
крупицы фальши, никакого обмана.
     -- Ты дал что-то каждому  из нас,  -- сказала Бела, -- мне, его матери,
его  сестре,  его  ребенку. Я  назвала  это  tendresse.  Но  как  бы оно  ни
называлось, уничтожить это  нельзя.  Это  пустило корни. Это  будет расти. В
будущем мы станем искать в Жане тебя, а не в тебе Жана, -- Бела улыбнулась и
положила руки мне на плечи. -- Тебе  не приходило в голову, что я ничего про
тебя не  знаю? -- сказала  она.  --  Я не  знаю,  откуда  ты появился,  куда
направишься, единственное, что мне известно, это твое имя.
     -- Только имя у меня и  осталось,  -- сказал  я. --  И не будем  больше
говорить об этом.
     -- Если бы он не вернулся, -- спросила Бела, -- что бы он сейчас делал?
     -- Он хотел попутешествовать, -- сказал я. -- И собирался взять с собой
тебя. Во всяком случае, так он мне сказал. Ты поехала бы с ним?
     Бела ответила не сразу. Впервые она смутилась.
     -- Он  был моим любовником в течение трех лет,  -- наконец сказала она.
-- Он стал мне очень близок, он -- часть моего существования. Полагаю, что и
я ему не безразлична. Но скоро он найдет кого-нибудь другого.
     -- Нет, -- возразил я, -- он никогда не найдет никого вместо тебя.
     -- Почему ты так в этом уверен?
     --  Не  забывай, --  сказал я, -- я  жил его жизнью целую неделю.  -- Я
взглянул на окно. -- Почему ты задернула занавеси?
     -- Это сигнал,  -- сказала Бела, -- что ко  мне нельзя.  Если  занавеси
задернуты, это значит -- я не одна.
     Выходит,  нам обоим  пришла  в голову  одна  и та  же мысль.  Пообедав,
пожелав  спокойной ночи  Мари-Ноэль  и  побеседовав с матерью  в ее спальне,
\textit{он} вполне  мог снова сесть в машину и поехать из Сен-Жиля в Виллар,
а там, подобно мне, пройти по пешеходному мостику к дому Белы. Он имел право
находиться здесь,  так же, как в Сен-Жиле.  Он был хозяин, а я  --  незваный
гость.
     -- Бела, -- сказал я, -- он не знает, что я бывал здесь. Скорее всего и
не узнает,  разве только Гастон проговорится,  но  вряд ли. Не говори ему об
этом, если сможешь.
     Я встал.
     -- Что ты собираешься делать? -- спросила она.
     -- Уйти отсюда, -- ответил я,  -- прежде  чем придет он.  Если  я  хоть
сколько- нибудь в нем разбираюсь, ты очень будешь ему сегодня нужна.
     Она задумчиво посмотрела на меня.
     -- Я могу не раздвигать занавеси, -- сказала она.
     И  когда  она это сказала, я  подумал  обо  всем, что он мне сделал.  Я
вспомнил, что он не только отобрал у меня мою новую жизнь, но и разрушил ту,
что  я сам  себе построил. У меня не было больше работы,  не было  крыши над
головой, не  было ничего, кроме одежды  на плечах  и  бумажника с  некоторым
количеством французских денег.
     -- Я  задал тебе вопрос,  --  сказал  я, --  несколько  минут назад.  Я
спросил, поехала ли бы ты с ним, если бы он тебя позвал.
     Она заколебалась, но лишь на секунду.
     -- Да, -- ответила она, -- да, поехала бы.
     Я посмотрел на окно.
     -- Отдерни занавеси, когда я уйду, -- сказал я. -- Я пройду через дверь
на улицу.
     Она вышла вместе со мной в коридор.
     -- А как же твоя рука? -- спросила она.
     -- Моя рука?
     -- На ней нет повязки.
     Бела зашла в ванную