ое отвращение  к крови,  ему стала  отвратительна
сама мысль об  убийстве и  он сжег  себе руку, чтобы  не поддаться искушению
принять участие в охоте.
     -- Возможно, -- сказал я.
     Не успел я  произнести это слово,  как понял, что  совершил  ошибку. До
этих пор я ни разу сознательно не солгал Мари-Ноэль. А теперь я это делал. Я
создавал ложный образ Жана де Ге, давал девочке то, чего она  просила, чтобы
самому закрыть глаза на правду.
     Мари-Ноэль  встала  на колени в постели  и, стараясь не задеть повязку,
обвила мою шею рукой.
     --  Я думаю,  ты  проявил  большое  мужество,  --  проговорила она.  --
Помнишь, как  сказано в Евангелии  от святого  Матфея:  и  если глаз твой соблазняет тебя, вырви его...>. Я
рада, что это не глаз, с глазом было  бы  куда труднее. Рука у тебя заживет,
но ведь  главное -- это намерение, тетя Бланш всегда так говорит. Жаль,  что
мы  не можем все  ей  рассказать,  хотя лучше пусть это будет  наша  с тобой
тайна.
     -- Послушай, -- сказал я,  -- совсем  ни к чему делать из  этого особую
тайну. Я обжегся, я не могу стрелять, и я не хочу стрелять. Забудь об этом.
     Мари-Ноэль улыбнулась и, наклонившись, поцеловала забинтованную руку.
     -- Обещаю  даже  не упоминать  об этом, -- сказала она, -- но думать ты
мне  не запретишь.  Если ты завтра  увидишь, что  я смотрю на тебя особенным
образом, знай, что я думаю о твоем благородном поступке, о твоем смирении.
     -- Это был не благородный, а глупый поступок.
     -- В глазах Господа Бога глупцы выше мудрецов. Ты когда-нибудь  читал о
святой Розе из Лимы?
     -- Она тоже сунула руку в костер?
     -- Нет, она носила тяжелый железный пояс и никогда не снимала его, и он
так глубоко врезался  ей  в тело, что сделалась гнойная рана. Она носила его
много лет  во славу Бога. Папа, тетя Бланш хочет, чтобы я пошла в монастырь.
Она  говорит, я  не  найду счастья  в  этом  мире, и, наверно, она права.  А
теперь, когда я  читаю  житие святой  Терезы  из Лизье, я еще  больше в этом
убеждаюсь. Как ты думаешь?
     Я посмотрел  на нее. Она стояла, маленькая,  серьезная, в белой  ночной
рубашке, скрестив руки на груди.
     --  Не знаю, -- сказал я, --  по-моему, ты  еще слишком мала, чтобы это
решать.  Если тетя Бланш не нашла счастья в нашем мире, это еще  не  значит,
что то же будет с тобой. Все зависит от того, что ты понимаешь под счастьем.
Это ведь не горшок с золотом, закопанный под деревом. Спроси господина кюре.
     -- Спрашивала. Он говорит, если я буду  усердно  молиться,  Бог ответит
мне. Но ведь тетя Бланш молится с утра до ночи и намного старше меня,  а Бог
так и не дал ей ответа.
     Церковные часы пробили  десять. Я  устал, я не хотел обсуждать душевное
состояние Бланш, или Мари-Ноэль, или мое.
     -- Что  с  того? --  сказал я. --  Возможно, тебе повезет больше  и  ты
получишь ответ быстрее.
     Девочка вздохнула и легла в постель.
     -- Жизнь -- сложная штука, -- сказала она.
     -- Согласен.
     -- Как ты думаешь, не  легче  ли  быть  кем-нибудь  другим,  а не самим
собой? -- спросила она.
     -- Это я и хотел бы узнать.
     -- Я  бы  не возражала  быть другой девочкой, но только  если  была  бы
уверена, что ты будешь моим отцом, -- сказала она.
     -- Ты на ложном пути, -- возразил я, -- все на свете иллюзия. Спокойной
ночи.
     Как  ни  странно, ее  обожание угнетало меня.  Я  погасил у нее свет  и
спустился в гардеробную к своей походной кровати. Уснуть мне мешала не рука,
она больше меня не тревожила, а сознание, что главное -- видимость, что всем
им нужно одно -- внешняя оболочка Жана де Ге, его  наружный  вид. Цезарь был
единственным, кто  понял, что я чужой, но и его я сумел примирить с собой --
сегодня он позволил себя погладить и завилял хвостом.

     Я  беспокойно проспал несколько часов и проснулся от того,  что  Гастон
раскрыл  ставни;  утро было пасмурное,  сырое, сеялся мелкий дождь. И тут же
передо мной, вселяя  смутную  тревогу,  встал  весь  ожидающий меня  день --
охота,  гости,   ритуал  приема,   такой  же  неведомый  мне,  как  праздник
каннибалов, -- и я почувствовал, как для меня важно не подвести никого из де
Ге, не  опозорить семью  или  замок,  и не потому,  что  я  испытываю особое
уважение к отсутствующему  хозяину дома,  а потому, что  традиции  святы для
меня.
     В коридоре раздавались шаги,  на  лестнице -- голоса, церковный колокол
начал созывать прихожан к  мессе.  Я  поблагодарил  Бога за  то,  что  успел
побриться,   и  теперь   мне   оставалось   только  надеть  темный   костюм,
приготовленный  Гастоном...  А  тут   послышался  стук   в  дверь,  и  вошла
Мари-Ноэль, чтобы помочь мне.
     -- Ты опаздываешь, -- сказала она. -- Почему? Опять разболелась рука?
     -- Нет, -- сказал я. -- Я забыл про время.
     Мы заглянули  вместе  к  Франсуазе пожелать  ей доброго  утра, а  затем
спустились вниз,  в  холл,  и  вышли  на террасу.  Увидели  опередившую  нас
небольшую семейную группу -- они уже прошли через ворота и шли  по мосту, --
Поль, Рене  и Бланш, а рядом с  ней, опираясь на ее руку,  какая-то  тучная,
сутулая,  незнакомая мне фигура в  черном. Я хотел было спросить Мари-Ноэль,
кто это, как до меня внезапно дошло, что это  сама графиня,  которую я видел
только  в  кресле или в постели.  Две черные фигуры, одна грузная, выше всех
остальных,  другая,  рядом, деревянная,  прямая, как  палка, были похожи  на
вырезанные из  бумаги силуэты на  фоне холмов  и  старой церкви под  тусклым
серым небом.
     Мы догнали их, и я предложил маман свою здоровую руку, чтобы мы с Бланш
могли поддерживать ее с двух сторон. Я увидел, что она выше, чем я думал: мы
с ней были одного роста, но из-за тучности она казалась еще больше.
     -- Что это  за история  насчет  ожога?  Никто  никогда не  говорит  мне
правды.
     Я кончил рассказывать как раз в тот момент, когда колокола умолкли и мы
подошли ко входу в церковь.
     -- Не верю я тебе,  -- сказала  маман, -- только слабоумный мог сделать
такую глупость. Или ты действительно выжил из ума?
     Кучка  деревенских  жителей, стоящих на  паперти,  расступилась,  чтобы
пропустить нас, и пока мы шли  к нашим  местам, -- графиня, все еще опираясь
на Бланш и меня,  -- я думал, не  странно ли, что семейство де Ге все вместе
приходит  сюда замаливать грехи, а  двое  из  них вот уже  пятнадцать лет не
разговаривают друг с другом...
     Церковка  двенадцатого  века,  такая  ветхая и  скромная  снаружи,  без
украшений, с простой, покрытой лишайником каменной кладкой, внутри оказалась
кричаще-  безвкусной,  с  фиолетово-синими  окнами,   запахом  лака,  как  в
методистской часовне, и  стоящей  у алтаря  кукольной мадонной, с удивлением
глядящей на младенца Иисуса у себя на руках.
     Я надеялся, что, очутившись в церкви и принимая участие в мессе, забуду
про  маскарад  и  почувствую себя истинным  владельцем  Сен-Жиля.  Но  вышло
наоборот:  вновь заявило  о  себе утихшее было чувство вины. Никогда еще так
ясно не отдавал я себе отчета в том, что совершаю обман, причем обманываю не
столько стоящих рядом  со мной на  коленях родных, которые стали мне своими,
чьи недостатки и провинности я знал и  отчасти делил, сколько незнакомых мне
крестьян, собравшихся в церкви. Что  еще хуже,  я обманывал доброго  старого
кюре с  розовым  лицом  херувима,  который включил меня в свои молитвы, а я,
глядя   на  его  объемистую  фигуру,  увенчанную  кивающей  головкой,  вдруг
непочтительно  вспомнил  африканского знахаря,  которого  когда-то видел,  и
должен  был  отвести от  него  глаза и  прикрыть  их  рукой, словно  целиком
отдавшись молитве.
     Я был в каком-то двойственном состоянии  духа:  с одной стороны,  корил
себя за обман, и каждое слово мессы  звучало в  моих ушах как  обвинение,  с
другой -- зорко  подмечал все  неудобства, которые  испытывали те,  кто  был
рядом  со  мной:  мать,  чуть не в  голос  застонавшая  от  боли,  когда  ей
понадобилось переменить колени;  Поль, как все курильщики, страдавший  утром
от кашля; Рене,  изжелта-белое лицо которой без  пудры казалось бледным, как
смерть;  Мари-Ноэль,  которая,  рабски   копируя  каждое   движение   Бланш,
склонялась  все ниже  и  ниже  над молитвенно сложенными руками. Ни разу еще
служба не казалась мне такой долгой, и хотя в ней был -- для меня  -- особый
внутренний смысл,  слушали ее вполуха, для проформы, и когда она кончилась и
мы  медленно  двинулись к выходу между рядами, первое,  что сказала графиня,
тяжело повисшая на моей руке:
     -- Верно, эта  дурочка Рене  собирается  вырядиться, как  попугай,  раз
Франсуаза не  выйдет к гостям. У меня есть большое желание остаться внизу  и
испортить ей удовольствие.
     На паперти  Бланш  взяла  ее  под другую  руку, и мы все  трое медленно
спустились с холма к замку и вступили в свои владения:  брат  и сестра -- не
раскрывая рта, мать -- повторяя, как она довольна тем, что начался дождь  --
значит, праздник  не удастся,  гости промокнут до нитки, Рене заляпает  свои
тряпки  грязью,  если  высунет  голову  наружу,  а  Поль, которому  поручено
организовать охоту, при его бестолковости все перепутает  и  только поставит
себя в глупое положение.
     -- Так  что,  --  тут  она  стиснула  мне руку,  -- тебе будет  над чем
посмеяться.
     Мы подошли к террасе  в половине  одиннадцатого; с  неба сеялась мелкая
изморозь;  в  воротах  появились первые машины. Бедняжка  Рене, чьи невинные
планы  оказались  сорваны,  совсем  было  скрылась  позади  грузной   фигуры
свекрови,  которая,  опершись на палку, в накинутой на  плечи  огромной шали
стояла  на  почетном  месте   у  входа  в  замок  и  с   царственным   видом
приветствовала  подъезжающих гостей. Ее появление внизу было так неожиданно,
что даже обожженную руку хозяина дома сочли всего лишь неприятным казусом, а
уж  отсутствие  Франсуазы   вообще  прошло  незамеченным.  Госпожа   графиня
\textit{принимает}, все остальное не имело значения.
     Маман  нельзя было узнать.  Я  не мог  поверить, что эта величественная
владычица  замка,  окруженная гостями,  собравшимися со всей  округи, --  та
самая старуха, которую я видел наверху, в ее спальне, скорчившуюся в кресле,
или  серую, измученную, в огромной, широкой кровати.  Но в  каждой  ее фразе
скрывалась какая- нибудь колкость по поводу того, что происходит.
     , -- одному из гостей,
а другому: .
     Я стоял  в стороне, не желая быть  причастным к ее злобным выходкам, но
мое  молчание было  истолковано превратно: все сочли,  что я не в духе из-за
руки, а многократно повторяемые мной слова: ,  -- насмешка над его  стараниями; я  видел, что у гостей
мало-помалу создалось впечатление, будто никто  ни за  что не отвечает, дело
пущено  на самотек  и  все  это  имеет  несколько  смешной  характер.  Поль,
возбужденный,  встревоженный,  то и дело  поглядывал  на часы: охотники  уже
вышли из графика и  ему не  терпелось  покинуть замок. Вдруг я почувствовал,
что меня трогают за локоть. Это был мужчина в комбинезоне, который жил возле
гаража; рядом с ним стоял Цезарь.
     -- Я привел Цезаря, господин граф, -- сказал он. -- Вы про него забыли.
     -- Я сегодня не охочусь, -- сказал я. -- Отведите его к господину Полю.
     Пес,  опьяненный свободой и  чувствуя, что  его ждет  охота, не обратил
никакого внимания на Поля, когда тот крикнул:  -- а завидев старого
соперника,  хорошо  натасканного спаниеля, невозмутимо  сидевшего на  месте,
потеряв  голову, кинулся на него, и в ту  же секунду поднялся  страшный шум,
собаки яростно рычали и лязгали зубами, престарелый владелец спаниеля кричал
во все горло, а Поль, синевато-бледный от злости, громко звал меня:
     -- Ты что, не можешь успокоить свою собаку?!
     Садовник Жозеф и я кинулись на несчастного Цезаря, но от меня было мало
пользы. Все же нам, наконец, удалось его успокоить и  взять на поводок. Всем
эта сцена показалась забавной, всем, то есть кроме  хозяина спаниеля и Поля,
который, проходя мимо меня, сказал:
     -- Еще одна из твоих шуточек, вероятно? Оставил своего бешеного пса без
присмотра, чтобы он устроил здесь драку и испортил нам день с самого утра, и
думаешь, что это смешно!
     Что я  мог  сделать?  Цезарь  не желал  меня  слушаться,  а  со стороны
казалось, будто я его науськиваю, будто все это для меня потеха и, что бы ни
случилось, мне все равно.
     -- Вы не хотите составить нам компанию? -- спросил кто-то из гостей.
     -- Не сейчас. Попозже, -- ответил я, и гости стали группами отходить от
дома, смеясь и пожимая плечами; кое-кто взглянул на тяжелые  дождевые тучи и
досадливо сморщил  лицо,  словно  желая сказать: .
     Когда они исчезли из вида, я обернулся к графине:
     -- Вы решили погубить этот день для  Поля и Рене, и вам это  удалось. Я
надеюсь, вы гордитесь собой.
     Она тупо смотрела на меня, ее взгляд ничего не выражал.
     -- О чем ты? -- спросила она. -- Я тебя не понимаю.
     --  Вы  прекрасно меня понимаете,  маман, -- проговорил я. -- Сегодня у
Поля и  Рене был  единственный  шанс хоть как-то здесь распоряжаться,  и  вы
сознательно  стали  на их пути, превратили все в балаган.  Никто  не замечал
Рене, на Поля не обращали внимания; для них обоих день все равно что кончен.
Один Бог знает, как и чем будут развлекаться остальные.
     Лицо графини  посерело,  от удивления или гнева --  я сказать не мог. Я
думал, что мы в холле одни, но Шарлотта  ждала ее у порога и теперь подошла,
взяла  под руку, и они без единого слова стали подниматься по  лестнице.  Ни
Рене, ни  Бланш  нигде не  было  видно; в  холле осталась одна Мари-Ноэль --
второй  свидетель  сцены;  лицо  ее горело, она смущенно  глядела в сторону,
делая вид, будто не слышала моих слов.
     Я вышел из  себя,  играя  роль  другого человека, настоящий граф  де Ге
никогда бы так  не поступил. Будь он на моем месте, он смеялся  бы  заодно с
матерью, подзадоривал бы ее. Я знал, что рассердило меня в действительности:
вся эта ситуация вообще  не возникла  бы,  будь здесь Жан  де Ге. Даже  если
что-нибудь помешало бы ему участвовать в самой охоте, он все равно сам лично
руководил бы ею. Не мать была виновата в том, что день оказался погублен,  а
я.
     Мари-Ноэль  постояла  на  одной  ноге, затем  на  другой.  Она  была  в
макинтоше с капюшоном и  надеялась, что  мы пойдем  пешком  за  остальными и
посмотрим на охоту.
     -- Болит у тебя рука? -- спросила она.
     -- Нет.
     -- Я думала,  болит, потому  ты  так  мало занимаешься  гостями. Верно,
жалеешь, что не можешь стрелять.
     -- Нет, не жалею. Мне только досадно, что все провалилось.
     -- Теперь бабушке станет плохо. У нее будет приступ.  Почему  ты так на
нее рассердился? Она делала это ради тебя.
     А что  толку? Все наши мотивы ложны. Я пытался сделать правильную  вещь
неправильным путем,  а может быть, неправильную вещь -- правильным путем, не
знаю, первое или второе. Мой план не осуществился, план матери -- тоже. Даже
пес попал в немилость, потому что не получил указаний.
     -- Где тетя Рене? -- спросил я.
     -- Она поднялась наверх.  У  нее развалилась прическа. Мне  показалось,
что она плачет.
     --  Скажи  ей,  что  Гастон   повезет  нас  всех  в  машине  следом  за
chasseurs\footnote{Охотники \textit{(фр.)}.}.
     Мари-Ноэль просияла и выбежала из комнаты. Я попросила Гастона привести
машину  ко входу и с  облегчением заметил, что он поставил в багажник ящик с
вином. Для гостей  это будет лучшим  утешением, лучшим  выходом  из передряг
сегодняшнего  дня. Я  поглядел  на  подъездную  дорожку и увидел, что к  нам
приближаются Рене и Мари- Ноэль, а с ними, виляя пушистым хвостом, Цезарь.
     -- Пес нам не нужен! -- крикнул я.
     Они остановились в удивлении.
     -- Он тебе понадобится для дичи, папа! -- крикнула в ответ Мари-Ноэль.
     -- Нет, -- сказал я. --  Раз я  не  принимаю участия  в охоте, зачем он
мне? Я не управлюсь с ним одной рукой.
     -- А тебе и не надо с ним управляться, -- сказала девочка. -- Он всегда
слушает твою  команду. Он не послушался сегодня утром,  потому что ты ничего
ему не приказал. Пошли, Цезарь.
     -- Разве у него нет поводка? -- спросила Рене. -- Где его поводок?
     Я сдался.  Я  не  мог  спорить.  День  вышел  из-под моего контроля.  Я
забрался  на заднее сиденье машины  -- собака с одного бока от меня, девочка
-- с  другого.  Рене --  на переднем сиденье,  Гастон --  за  рулем.  Машина
подпрыгивала  на  неровной проселочной дороге, ведущей  в лес, и когда  меня
стало  бросать  на  Цезаря,  в  его  горле  заклокотало  глухое  ворчание --
предвестник грозного рыка,  и я спросил себя, сколько времени его врожденное
достоинство будет держать его  в рамках вежливости и как скоро мои невольные
толчки выведут его из терпения.
     -- Что с Цезарем? -- спросила Рене через  плечо. -- Почему он все время
рычит?
     -- Папа его дразнит, -- сказала Мари-Ноэль. -- Да, папа?
     -- Ей-Богу, нет. И не думаю, -- возразил я.
     --  Эти  недоученные  собаки,  у которых  не  кончилась натаска,  легко
приходят  в  возбуждение,  -- заметила Рене. -- Не забывайте, ему всего  три
года.
     -- Жозеф сказал мне два дня назад, -- вступил в разговор Гастон, -- что
пес странно себя ведет. Несколько раз рычал на господина графа.
     -- Что мы будем делать, если он взбесится? -- спросила Мари-Ноэль.
     -- Не взбесится, -- сказал я, -- но кому-нибудь придется следить, чтобы
его не спускали с поводка.
     Внезапно  машина  остановилась:  мы были  совсем  близко от  охотников,
растянувшихся  редкой  цепочкой   вдоль   аллеи.   Мы  вышли,  и  я  тут  же
почувствовал, что вообще не надо было здесь появляться, так как я не имел ни
малейшего  представления о  том,  что мне следует делать. Еще хуже  было то,
что, несмотря  на  мои указания, Цезаря выпустили из машины, и сейчас, как и
тогда возле дома, он свободно бегал кругом в поисках хозяина.
     -- Ко мне, Цезарь! -- позвал я.
     Пес словно  не  слышал. Он бежал  вдоль цепи, сопровождаемый  сердитыми
криками:  -- в растерянности оттого, что никто его не зовет.
     Рене неодобрительно поцокала языком:
     -- Право, Жан, вы даете ему слишком большую волю.
     --  Я  знал, что  брать  его  с  собой было  ошибкой,  --  сказал я. --
Мари-Ноэль, сбегай приведи его.
     Девочка  еще не  успела отойти,  как  из леса  послышались  крики,  шум
крыльев  и  прямо  над  нами  пронеслись  птицы.  Воздух  наполнили   хлопки
выстрелов, и на землю стала падать убитая дичь. Горожанин, попавший в чуждую
ему  обстановку,  непривычный  к полевой  охоте, я инстинктивно  пригнулся и
закрыл глаза.
     -- Что с вами... вам дурно? -- спросила Рене, но  только я  выпрямился,
как Цезарь, забыв все,  чему его учили, кинулся  без приказа  вперед,  чтобы
принести ближайшую  птицу,  которая, безусловно, -- так сказал  ему  собачий
рассудок -- была добычей его хозяина. И  тут же столкнулся, голова к голове,
со своим утренним врагом, старым спаниелем, чей хозяин стоял справа от  меня
и, вероятно,  подстрелил эту птицу. Только я выдавил из горла: , --
как  между псами  снова началась  жуткая драка.  Хозяин спаниеля,  низенький
старичок с пунцовым лицом, в куртке и мятой шляпе из твида, орал не умолкая:
     -- Отзовите вашу собаку!
     И мы все трое --  Рене, Мари-Ноэль  и  я --  бросились разнимать бешено
дерущихся  псов,  к  которым присоединился  еще  один.  Вне себя от  ярости,
отбежал  от нас,  чтобы  выстрелить в  задержавшихся птиц,  пролетавших  над
головой, но от волнения промахнулся, птицы свернули в  сторонку и опустились
в какое-то укрытие далеко позади нас.
     Охотник обернулся к нам, чуть не онемев от негодования.
     -- Для чего  нас сюда пригласили, -- закричал  он, --  чтобы издеваться
над нами? Вы уже второй раз науськиваете свою собаку на мою. Я ухожу домой.
     Наконец  нам  удалось  вытащить  Цезаря из  свалки,  и  Рене  вместе  с
Мари-Ноэль,  хотя и с трудом,  увела