м дал \textit{это} ей?
     Служанка снова пристально взглянула на меня и ответила:
     --  Нет-нет...  -- словно  мои слова удивили и обидели ее. Взяв пакет у
меня из рук, она сказала: -- Спокойной ночи, господин граф.
     Затем быстро пошла от меня по коридору.
     Отказ  от моих  услуг, должно  быть,  означал,  что  во мне  больше  не
нуждались,  и я снова медленно направился в  гардеробную комнату,  спрашивая
себя, как понять внезапный конец моего  визита. Возможно, у графини какое-то
психическое расстройство, бывают припадки... Шарлотта и Жан де Ге знают, как
ей  помочь,  а  остальные  члены семейства, вероятно,  нет. Я надеялся,  что
содержимое пакета -- не важно, что это, --  принесет ей  облегчение. Графиня
казалась вполне нормальной, вполне владела собой -- я не говорю о  ее нраве.
Нет, она не произвела на меня впечатления душевнобольной.
     Я вошел в гардеробную и остановился, внезапно почувствовав, как я устал
и подавлен. Передо мной стояло лицо  графини. Я не знал, что предпринять,  и
тут из ванной раздался голос:
     -- Ты уже пожелал маман доброй ночи?
     Я узнал  его, это был голос Франсуазы, белокурой поблекшей женщины, и я
впервые  заметил, что из гардеробной в ванную ведет дверь, прикрытая от меня
большим шкафом.  Должно быть, она услышала,  как я  вошел. У меня  мелькнула
тревожная  мысль.  В   гардеробной,  естественно,   не  было  кровати.  Где,
интересно, спит Жан де Ге?
     -- Ты здесь, Жан? --  снова позвал  голос.  --  Я подумала, ты захочешь
принять ванну, и напустила воду. -- Голос зазвучал глуше, точно  она вышла в
другую комнату.
     Я прошел в ванную. Судя по всему, ею пользовались двое.  Две губки, две
коробочки с зубным порошком, два полотенца... Я узнал бритвенный прибор,  но
тут же увидел резиновую шапочку, женские шлепанцы и купальный халат, висящий
на двери.
     Я стоял совершенно неподвижно, боясь, что меня услышат. Раздался щелчок
выключателя, вздох, затем плачущий голос:
     -- Почему ты не отвечаешь, когда я обращаюсь к тебе?
     Я собрался с духом и перешагнул порог. Передо мной была  спальня той же
величины  и формы,  что у  сестрицы Бланш, но веселей,  со светлыми узорными
обоями и  без  картин  на духовные сюжеты.  В  алькове  вместо аналоя  стоял
туалетный  столик с зеркалом  и канделябрами. Напротив алькова  была большая
двуспальная кровать без полога. В ней, опершись спиной о подушки, полулежала
женщина по имени Франсуаза -- волосы накручены  на  папильотки, на плечах --
воздушная  розовая  ночная кофточка. Казалось, женщина  внезапно  съежилась,
стала меньше, чем выглядела в гостиной.
     Она сказала по-прежнему жалобно, по-прежнему обиженно:
     --  Конечно,  ты не  мог не  просидеть весь  вечер  наверху... Хотя  бы
когда-нибудь подумал обо мне... Даже  Рене, которая всегда на твоей стороне,
сказала, что ты становишься невозможным.
     Я перевел глаза с ее усталого, хмурого лица на пустую подушку на другой
стороне кровати.  Узнал  дорожные  часы  на столике  и  пачку сигарет.  Даже
полосатая пижама, в  которой  я спал в  отеле,  была  аккуратно  сложена  на
подвернутой простыне.
     Я по глупости думал, будто Франсуаза  -- жена Поля, а я, то есть Жан де
Ге, -- ее брат. У меня упало сердце, когда я понял, что он был, напротив, ее
мужем.

ГЛАВА 5
     Моим первым безотчетным движением --  автоматическим и нелепым  -- было
забрать  с  постели  пижаму;  я подошел  к кровати,  не  глядя на Франсуазу,
схватил  вещи  и направился в  ванную. К моему  ужасу, Франсуаза  заплакала,
говоря сквозь слезы о том, что я ее не  люблю, что она несчастна и что маман
всегда встает между нами.  Я ждал в ванной, пока она не утихнет. Наконец она
высморкалась,  и  я услышал приглушенное всхлипывание и  прерывистые вздохи,
которые обычно следуют за слезами, когда человек пытается взять себя в руки.
При мысли  о том, что она может  слезть с постели и пойти следом за  мной, я
пришел в полное расстройство и, захлопнув дверь в спальню, запер ее, ощущая,
что, по-видимому, правильно играю свою роль. Именно так  поступил бы Жан  де
Ге, если бы ему было стыдно, или скучно, или и то  и другое  вместе. Я опять
рассердился,  как тогда, в  отеле, когда был вынужден надеть его одежду. Как
бы он  смеялся, если бы видел сейчас меня, нелепую  фигуру  с  его пижамой в
руке, увидел, как я прячусь в ванной в то время, как рядом, в спальне, лежит
в постели его жена. Та самая ситуация, что вызывает в театре взрывы смеха, и
я подумал о том, как близко от комического до ужасного и отвратительного. Мы
смеемся, чтобы  защититься  от  страха,  нас привлекает то, что внушает  нам
омерзение. В альковых сценах фарса публика хохочет  и визжит от восторга как
раз потому, что  отвращение, с  которым мы ждем развязки, щекочет нам нервы.
Интересно, предвидел  ли Жан де Ге этот момент или думал, подобно мне, когда
я ехал в замок, что через час-другой пьеса будет доиграна, маскарад подойдет
к концу. Возможно,  ему никогда и в голову не приходило, что я поступлю так,
как  я  поступил. И все же наш разговор  накануне, мои  стенания о том,  что
жизнь моя  пуста и ничто  не привязывает меня к людям, давали ему прекрасный
шанс сказать со смехом: .
     Если  он действительно хотел  сбежать и сделать  меня козлом отпущения,
это  доказывает, что ему  не  дорог никто  в  замке. Мать и жена,  нежно его
любящие, ничего для него не значат. Ему безразлично, что с ними станет, да и
с остальными тоже; я могу делать  с ними  все,  что захочу. Если  учесть все
обстоятельства, маскарад был мало сказать жестоким -- бесчеловечным.
     Я  закрыл капающий  кран  и  перешел в гардеробную. На смену  душевному
подъему, внутренней свободе, которые я испытывал во время обеда с  графиней,
пришло уныние, как только у нее изменилось настроение. Я  мог бы выкинуть из
мыслей ее искаженное страданием лицо  -- еще одно звено в цепи событий этого
фантастического вечера, --  а я поспешил утешить ее, побыстрей найти пакет и
передать его Шарлотте. Сейчас, догадавшись, что  плачущая Франсуаза --  жена
де Ге, я  ее тоже  хотел утешить: ее слезы огорчили меня. Внизу, в гостиной,
эти люди казались мне нереальными, но здесь,  каждая в отдельности, они были
беззащитны  и  возбуждали  во мне жалость.  Тот факт, что,  сами не сознавая
того,  они  были невинными жертвами  легкомысленной шутки, больше не казался
мне  смешным. К  тому же я  не был до конца уверен,  что  это  шутка. Скорее
своего  рода  проверка моих сил,  испытание стойкости и долготерпения, точно
Жан де  Ге сказал мне: .
     Я подошел к столу и взял пакет с буквой . Маленький, твердый, он был
в нарядной оберточной бумаге. С минуту  я стоял, взвешивая его в руке, затем
неторопливо прошел через ванную и подошел к двери. В спальне было темно.
     -- Ты не спишь? -- спросил я.
     С  постели  донесся  шорох,  затем зажегся  свет:  Франсуаза сидела  на
кровати, глядя на меня. Папильотки скрывал ночной чепчик из тюля, завязанный
под подбородком розовым бантом, вместо ночной кофточки на плечах  была шаль.
Наряд  этот  плохо  сочетался с  ее  бледным  усталым лицом.  Она  зевнула и
посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц.
     -- А что? -- спросила она.
     Я подошел к ней.
     --  Послушай, -- сказал  я, -- прости, если  я  был сейчас  груб. Маман
вдруг  стало  плохо, и я встревожился.  Я  бы  раньше спустился, но  ты сама
знаешь, как с ней трудно. Погляди, что я купил тебе в Париже.
     Она недоверчиво взглянула на пакетик, который я сунул ей в руку,  затем
уронила его на одеяло, вздохнула.
     --  Пусть бы это случалось время от  времени,  -- сказала она, -- тогда
ладно, но это  бывает так часто, каждый день, всегда. Порой мне кажется, что
маман меня ненавидит, и  не только маман, все вы -- Поль, Рене, Бланш.  Даже
Мари-Ноэль не питает ко мне никаких нежных чувств.
     Видно было, что она не ждет ответа, и слава Богу, потому что  у меня не
было слов.
     --  Вначале, когда мы  только поженились, все было иначе, -- продолжала
она.  -- Мы были моложе, страна  освободилась после оккупации, жизнь  сулила
нам так много.  Я чувствовала себя такой  счастливой.  А затем, мало-помалу,
это чувство ушло. Я не знаю, чья это вина -- моя или твоя.
     Измученное лицо под уродливым тюлевым чепцом, в  упор смотрящие на меня
глаза, в которых потухла надежда.
     -- Рано или  поздно это происходит  со всеми, -- медленно сказал я.  --
Муж и жена  привыкают друг  к другу,  принимают друг  друга как должное. Это
неизбежно, у тебя нет никаких оснований чувствовать себя несчастной.
     -- О, я говорю не о том,  -- прервала она. --  Я знаю, что мы принимаем
друг друга как должное.  Меня бы все это не трогало, если бы ты был моим. Но
здесь  все важней, чем мы. Я  делю тебя  со множеством людей, и -- что самое
ужасное -- ты даже не замечаешь этого, тебе все равно.
     Обед с графиней не  представлял трудностей, но сейчас... Я не знал, что
сказать.
     --  Здесь все давит на  меня, -- продолжала Франсуаза, -- замок, семья,
даже  природа.  Мне  кажется,  меня  душат.  Я  уже  давно  бросила  попытки
вмешиваться во что-нибудь: отдавать  приказания  по  хозяйству, менять здесь
что-то  -- твои  родственники  ясно  дали мне понять, что это не мое дело. В
замке  все должно идти своим чередом. Единственное,  на что  я отважилась за
последние  месяцы, это заказать материю на новые занавески в  спальне  и рюш
для  туалетного столика, и даже их  сочли слишком  экстравагантными. Но тебе
этого не понять.
     Она продолжала сидеть, подняв на меня глаза, и я догадался, что от меня
ждут хоть какого-то извинения.
     --  Мне  очень жаль, -- сказал  я,  -- но  ты  и  сама  знаешь, как это
получается. Здесь,  в  провинции,  мы  живем  по  старинке,  поступаем,  как
заведено.
     -- Как заведено? Уж кому говорить об этом, только не тебе. Ты  уезжаешь
когда вздумается под тем  предлогом, что  у  тебя  дела.  Это  ты живешь  по
старинке, ты сидишь изо дня в день дома, как я?! Ты ни разу не пожелал взять
меня с собой. Всегда речь идет о  или . Я
уже привыкла к твоим  отговоркам и  даже не прошу. К тому  же сейчас это все
равно было бы невозможно, я слишком плохо себя чувствую.
     Она пощупала  мой подарок, так и не развязав, и я подумал,  что в таких
обстоятельствах муж обязательно пожалел бы ее, успокоил, утешил, но я совсем
не  представлял  себе,  что  может  испытывать будущая мать.  Неожиданно она
сказала -- просто, не жалуясь, не обвиняя:
     -- Жан, я боюсь.
     Я  снова не знал,  как ей  ответить. Я взял  у  нее  из  рук пакетик  и
принялся его разворачивать.
     -- Ведь ты слышал слова доктора Лебрена,  когда  я потеряла последнего.
Это не так легко для меня.
     Что  я  мог  сказать,  что сделать?  Какой от  меня  толк?  Я  развязал
ленточку, развернул бумагу,  в которую  была упакована коробочка, и вынул из
нее небольшой бархатный футляр. Я открыл его и  увидел медальон, обрамленный
жемчугом;  когда  я нажал на пружину и крышка открылась, внутри оказался мой
собственный миниатюрный портрет, вернее, портрет Жана де Ге. Носить медальон
можно было  и  как зажим,  и  как  брошь,  так как на обратной  стороне была
золотая застежка.  Хорошо придумано, еще лучше сработано, и стоило тому, кто
купил эту безделушку, немалые деньги.
     Франсуаза вскрикнула от удивления и восторга:
     -- Ах, какая прелесть! Как красиво! И как мило с твоей стороны подумать
об этом.  Я ворчу,  жалуюсь, всем недовольна...  а  ты  привозишь  мне такой
чудесный  подарок... Прости  меня.  --  Она протянула ладони к моему лицу. Я
принужденно  улыбнулся.  --  Ты  так  добр,  так  терпелив  со  мной.  Будем
надеяться, что  скоро все кончится  и я снова стану похожа на себя.  Когда я
говорю с тобой, я слышу, как с моих губ срываются слова, которых я  вовсе не
хочу произносить, и мне становится стыдно, но удержаться я не могу.
     Она  защелкнула  крышку  медальона,  затем  снова  открыла  его  и  так
несколько раз, радуясь невинному фокусу. Затем приколола медальон к шали.
     -- Видишь, -- сказала она, -- я ношу своего мужа на сердце. Если теперь
кто- нибудь спросит меня: , -- я  просто открою медальон. Ты здесь
очень  похож.  Миниатюра,  верно,  скопирована с  той  фотографии  на старом
удостоверении личности, которая  так  мне нравилась. Ты специально заказывал
ее для меня в Париже?
     -- Да, -- ответил я. Возможно, так оно и было,  но для меня это звучало
низкой ложью.
     -- Поль страшно рассердится, когда его увидит, -- сказала Франсуаза. --
Значит, все в порядке и твоя поездка в результате оказалась удачной? Как это
на  тебя похоже -- отпраздновать победу дорогим подарком. Знаешь, я чувствую
себя так беззащитно,  так беспомощно,  когда  Поль принимается говорить, что
придется закрыть фабрику;  я знаю,  на  что он намекает  --  что мои  деньги
заморожены  таким нелепым образом. Вот  если у нас родится мальчик... -- Она
откинулась назад, не переставая поглаживать приколотый  к  шали медальон. --
Теперь я усну, -- сказала она. -- Не  копайся. Если ты весь вечер проговорил
с маман о делах, ты, должно быть, очень устал.
     Она потушила свет, и я услышал, как она со вздохом снова умащивается на
подушке.
     Я вернулся  в  гардеробную,  распахнул окно  и высунулся  наружу.  Была
светлая лунная ночь, ясная и холодная. Подо  мной тянулся покрытый сорняками
крепостной ров, темнели неровные, увитые плющом каменные  стены, которые его
обрамляли; за ними  уходил вдаль запущенный  парк, вернее, это  раньше  было
парком, теперь  он зарос травой, где паслись коровы,  протаптывая  тропинки,
терявшиеся среди  тенистых  деревьев.  Прямо  перед  окном  стояло  какое-то
круглое строеньице, похожее на  башню, охраняющую  подъемный мост через ров.
По   его   форме   я   догадался,   что   это   colombier\footnote{Голубятня
\textit{(фр.)}.}  --  старая голубятня,  рядом с  ней были  детские качели с
лопнувшей веревкой.
     Над  притихшей землей нависла смутная грусть,  казалось, некогда  здесь
звучал смех, кипела жизнь, а теперь все это  ушло и  тот,  кто, подобно мне,
смотрит  в  окно,   испытывает  лишь  печаль  и  сожаление.  Мертвая  тишина
нарушалась  глухими  прерывистыми звуками,  точно откуда-то  сверху  редкими
каплями падала  в  глубину вода; я высунулся из  окна и  вытянул  шею, чтобы
увидеть, откуда доносятся  эти  звуки, но так  ничего  и не увидел: изо  рта
ухмыляющейся горгульи,  которая  пялилась на меня  с карниза  башни, вода не
текла.
     В  деревне  за  замком церковные  часы пробили  одиннадцать  ударов  --
высокий,  пронзительный звук, -- и  хотя  в нем не было  той глубины, что  в
благовесте,   доносившемся  из  собора   в  Ле-Мане,  я  услышал  такое   же
предостережение,  как там. Когда  отзвучала последняя  нота и затихла вдали,
мои  подавленность и  тоска  стали еще сильнее;  голос  рассудка,  казалось,
говорил мне: .
     Я открыл дверь в коридор  и прислушался. Все было спокойно.  Интересно,
уснула  ли  уже  графиня,   успокоенная  таинственным  подарком,  переданным
Шарлотте,  или  все  еще сидит, сгорбившись, в  кресле? А что делает  сестра
Бланш -- молится, стоя на коленях, или смотрит на бичуемого Христа? Я не мог
забыть слов  Франсуазы:  . Они  тронули  меня  до  слез.  Но
говорились они не  мне. Мне здесь не принадлежит  ничего. Я здесь чужой. Мне
нет места в их жизни.
     Я пошел по коридору, спустился на первый  этаж. Только я повернул ручку
двери, чтобы выйти на террасу,  как услышал за спиной  шаги и,  обернувшись,
увидел на  ступеньках  лестницы черненькую  Рене  -- в  пеньюаре  и домашних
туфлях; волосы, днем зачесанные в высокую прическу, рассыпались по плечам.
     -- Куда вы? -- шепнула она.
     -- Наружу, подышать  свежим воздухом, --  тут же солгал я. -- Я  не мог
уснуть.
     --  Что  с вами? -- спросила она.  -- Я  сразу  догадалась, что все эти
разговоры, будто  вы  устали  с  дороги и  много  выпили  вчера,  --  просто
отговорки для Франсуазы. Я слышала, как вы спустились от маман, и ждала, что
вы зайдете, даже оставила дверь открытой. Вы разве не заметили?
     -- Нет, -- сказал я.
     Она недоверчиво взглянула на меня.
     -- Вы  же  не могли не  понять, что я нарочно уговорила Поля поехать на
этот обед,  как только узнала о вашем возвращении. А теперь вечер потерян. В
любую минуту он будет здесь.
     -- Очень жаль, -- сказал я. -- У маман накопилась куча новостей... уйти
было просто немыслимо. Но ведь мы сможем поговорить завтра.
     --  Завтра? --  отрывисто  повторила она каким-то  странным  тоном.  --
Проведя  в  Париже десять дней,  нетрудно  подождать до  завтра? Я могла  бы
догадаться. Верно,  по  той же  причине  вы  не удосужились  ответить на мои
письма.
     Стоя перед ней в дверях, я ломал голову над ее словами, но  все  усилия
были  тщетными; интересно,  отразилось  ли мое недоумение у  меня  на  лице?
Раньше,  в  гостиной, эта  женщина показалась  мне союзником, другом. Сейчас
единомышленница  чем-то  недовольна, я догадывался, что  в глубине  души она
кипит гневом.  Хотелось  бы  мне знать, тревожно думал  я,  чья она жена или
сестра и  в чем  заключается то  дело,  которое она  так  настоятельно хочет
обсудить со мной наедине.
     -- Могу лишь повторить, что мне очень жаль, -- снова сказал  я. -- Я не
знал, что есть какая-то особая причина для нашей встречи. Надо было передать
мне, чтобы я вышел, когда я был наверху у маман.
     -- Это что -- сарказм или вы на самом деле пьяны?
     Ее злость  действовала  мне на нервы. Мать тронула мое  сердце, жена --
тоже,  хоть и  по иной  причине. На эту женщину,  которая  неожиданно встала
между мной и спасением, у меня не было времени.
     -- Так можно простудиться, -- сказал я, -- почему вы не ложитесь?
     Она пристально посмотрела на меня, затем, судорожно вздохнув, сказала:
     --  Mon  Dieu\footnote{Бог  мой  \textit{(фр.)}.},  как  я  вас  иногда
ненавижу!
     И, повернувшись ко мне спиной, пошла вверх по лестнице.
     Я распахнул дверь на террасу и вышел. Как приятно было вдохнуть свежий,
чистый  воздух  после  затхлой  атмосферы  закупоренных на  ночь  и  все  же
промозглых комнат! Под  ногами захрустел  гравий, затем начались  ступени; я
осторожно спустился вниз и пошел  по  подъездной дорожке. Направился  было к
службам в крепостной стене возле рва, налево от замка, -- судя по всему, это
были  конюшни и гараж, --  когда  в липовой  аллее,  спускающейся  по холму,
блеснул огонек.  Должно быть, возвращался домой Поль. Я спрятался за кедром,
возле  которого как раз проходил, надеясь, что на  меня  не попал  свет фар.
Через минуту машина пересекла мост, въехала в ворота и свернула направо,  по
направлению  к  гаражу.  Я слышал,  как  хлопнула  дверца  ,  затем  с
шуршанием  раздвинулись  в  стороны  двери  гаража.  Через  одну-две  минуты
раздались  шаги и Поль прошел на террасу совсем  близко от меня. Поднялся по
ступеням, вошел в дом, захлопнув за собой двери.
     Несколько  минут  я  не  шевелился.  Ждал.  Потом  вышел  из  укрытия и
осторожно двинулся к стене  у рва.  Не доходя нескольких шагов до арки,  под
которой проехал  Поль, услышал тихое рычание. И тут заметил, что возле ворот
в стене была ниша, а в ней -- большой охотничий пес; увидев меня, он яростно
залаял.  Я попробовал его унять,  но это мне не  удалось,  звук моего голоса
привел его в  еще большую ярость; я снова спрятался за  кедр, где не был ему
виден,  чтобы он успокоился  и я мог обдумать, что делать дальше. Лай длился
бесконечно, затем перешел  в рычание  и, наконец, смолк, и я рискнул выйти и
осмотреться.   Надо  мной  под  ясным   светом   луны,  тускло  поблескивая,
возвышались массивные  стены замка,  грозные и все же  прекрасные.  Дверь  в
стене вела в парк,  что-то заставило меня пройти через нее; остановившись, я
глядел на заросший ров и лужайку за  ним, где вечером паслись коровы, на еле
видные тропинки, ведущие к лесу, на безмолвную голубятню, на