-нибудь
осложнения, что- нибудь пойдет не так...
     Наши  глаза  встретились, и, сам  не  знаю почему,  меня вдруг охватило
необъяснимое  смущение. Я вспомнил пункты  брачного контракта  и те,  что  в
случае  смерти Франсуазы  до  рождения сына  все  ее огромное приданое будет
разделено между Жаном де Ге и Мари-Ноэль.
     В комнате,  и  до  того  душной,  стало  невозможно  дышать.  Я  встал,
распустил  галстук.  Я чувствовал спиной  взгляд  графини  в то время,  как,
подойдя к окну, сражался со  ставнями.  Распахнув  их  и открыв одну створку
окна,  я  высунулся наружу,  жадно глотая воздух. Стемнело, поднялся  туман.
Дорожки скрылись.  Охотницу окутала белая пелена, даже голубятня  внизу,  на
краю лужайки, казалась  темным плоским  пятном.  Рядом на  стене была голова
горгульи:  прижатые уши, щелки  глаз,  вытянутые  вперед  губы --  сток  для
дождевой воды. Кровельный  желоб был забит  листьями; когда начнутся  дожди,
все это превратится  в  кашу и польется изо рта горгульи  зловонным потоком.
Как  оглушительно будет  звучать шум  ливня здесь, под самой крышей:  сперва
легкий  перестук  капель  по  свинцовым  полосам  кровли,  затем  все  более
стремительное  падение водяных  струй,  омывающих  стены, налетающих  тучами
стрел  на окна, с бульканьем  кружащих  в водовороте над водосточной трубой;
кто знает, возможно,  для  одинокой хозяйки этой комнаты глухой  гул дождя и
шелест  листьев   и   мусора,   извергающихся   из  горла  горгульи,   будут
единственными  звуками, которые она  услышит в течение  долгих часов  зимней
ночи.
     Я закрыл окно и повернулся к нему спиной. Графиня  по-прежнему смотрела
на меня, но пальцы ее были недвижны.
     -- Что с тобой? -- спросила она. -- Почему ты нервничаешь?
     --  Вовсе  нет,  -- ответил я.  --  Просто  мне  душно.  Здесь  слишком
натоплено.
     --  Если  даже  так,  то  ради тебя, --  сказала  графиня. -- Ты  вечно
жалуешься, что в замке холодно. Подойди ко мне.
     Я медленно, против  воли, приблизился  к ней вплотную.  Ее  глаза,  так
похожие на  глаза ее  сына, на мои собственные, глядящие на меня из зеркала,
видели меня насквозь. Она сжала мне руки.
     -- У тебя что -- наконец проснулась совесть?
     Считается,   что  прикосновение   руки   говорит  о  человеке.  Ребенок
вкладывает пальцы в  ладонь взрослого и инстинктивно чувствует, доверять ему
или нет.  Два  дня назад  руки  графини  цеплялись  за  мои; растерянная,  в
паническом страхе, она молила меня о чем-то, а сейчас ее руки твердо держали
мои, сжимали их до боли. Она была сильней меня. Ее пожатие не прибавляло мне
и не лишало меня уверенности в  себе,  оно переводило ее  в  иную плоскость.
Пусть  мать не знает секретов сына и делит с ним лишь малую часть его жизни,
ее вера  в него так безгранична, что кажется --  он  все еще в чреве: так же
привязан к ней, так же слеп, как был  до рождения, и она никогда не разорвет
эту связь.
     --  Давай  не  будем сентиментальны, --  сказала  графиня, --  и станем
спокойно принимать  все, что пошлет нам судьба. Слишком поздно -- для тебя и
для меня. Жизнь вовсе не коротка, как утверждают  люди, это длинная, слишком
длинная история. Мы -- и ты, и я -- еще  не скоро  умрем. Прошу тебя, давай,
если сможем, не терзаться по пустякам.
     Осторожный стук  в  дверь, и на  пороге возникла Шарлотта  с подносом в
руках, за ней -- Жермена со вторым; повторился весь обеденный ритуал, теперь
уже  знакомый мне.  В первый вечер графиня почти не  прикоснулась к  еде, но
сегодня она макала в бульон куски свежего хлеба и  ела, не  поднимая глаз от
тарелки, чуть не  касаясь ее  подбородком. Я вспомнил про ветчину,  фрукты и
сыр в  домике на канале и спросил себя, как Бела проводит вечера, обедает  с
друзьями или одна, как выглядит ее комната при закрытых ставнях...
     Графиня  повернулась ко  мне и, протягивая на  вилке кусочек  бифштекса
одной из собачонок, сказала:
     -- Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
     -- О женщине, -- сказал я. -- Вы ее не знаете.
     -- Она подходит тебе?
     -- Да.
     --  Все остальное неважно. У  твоего отца  одно  время  была в  Ле-Мане
любовница. Я как-то раз видела  ее.  Рыжеволосая.  Форменная  красавица.  Он
ездил к ней каждую пятницу. Шло ему на пользу, поднимало настроение. А потом
она  вышла замуж за богатого мясника и уехала навсегда в Тур. Я очень жалела
об этом.
     Шарлотта  внесла в вазочках крем-брюле. Собачонки поднялись  в ожидании
на задние лапки.
     -- Так ты позволил Мари-Ноэль вернуться из  Виллара с Жюли и ее внуком?
--  продолжала  графиня,  переходя на  другую тему.  --  Девочка  была полна
впечатлений,  говорит, грузовик  лучше, чем . Я спросила, кто его вел.
Она  ответила: один  из рабочих, молодой, с кудрявыми волосами. Говорит:  ей
понравилось,  как  от  него  пахнет.  .
     Значит, мадам Ив -- это Жюли. У меня отлегло от сердца. Застав, когда я
вернулся, Франсуазу в постели, я совсем забыл о Мари-Ноэль и грузовике.
     --  Все дети любят кататься на грузовике, -- сказал я. --  Возможно,  я
сам -- тоже.
     -- Ты? -- Она засмеялась, -- Лучше не  вспоминать, что ты говорил  в ее
возрасте. Помнишь маленькую Сесиль, которую  как-то привели к чаю? Ты зазвал
ее в голубятню и запер дверь. Мать больше никогда ее сюда не брала. Бедняжка
Сесиль... Не спускай глаз с Мари-Ноэль. Она растет как на дрожжах.
     -- Не  очень-то весело, -- сказал  я,  --  быть единственным ребенком в
семье.
     --  Глупости. Ей это по вкусу. Она не хочет видеть  здесь  сверстников.
Предпочитает  тех, кто  постарше. Я  знаю,  сама была  такой  в ее возрасте.
Влюблялась во всех  своих взрослых кузенов.  У  Мари-Ноэль  их  нет.  Станет
влюбляться в рабочих с фабрики.
     В дверь постучали.
     -- Кто там? -- отозвалась графиня.  --  Войдите. Терпеть не могу, когда
стучат.
     В дверях появилась Жермена.
     --  Господина графа к телефону. Спрашивает доктор  Лебрен,  --  сказала
она.
     -- Спасибо.
     Я встал, положил на поднос салфетку.
     -- Лучше попрощаться сейчас.  Я  устала. Скажи старому олуху,  чтобы не
устраивал паники. Франсуазе нужно одно: не  спускать ноги на пол.  Возможно,
она и родит тебе сына. Поцелуй меня.
     Руки снова сжали мои, глаза не давали отвести взгляда.
     -- И забудь эти глупости насчет акушера.  Слишком дорогое удовольствие,
-- добавила она.
     Я вышел из комнаты, спустился по лестнице и подошел к телефону  в нише,
где висели плащи. У  аппарата я застал  одетую в халатик Мари-Ноэль. Лицо ее
было бледным, вид -- встревоженным.
     -- Можно я послушаю в тетиной комнате? -- спросила она.
     -- Конечно, нет, -- ответил я. -- Доктор Лебрен хочет говорить со мной.
     -- Ты скажешь мне потом, что он говорил?
     --  Не знаю.  -- Я  легонько оттолкнул  ее в сторону  и взял трубку. --
Хелло?  -- сказал я; мне ответил  высокий  старческий  голос; слова, обгоняя
друг друга, лились бесконечным потоком.
     --  Добрый  вечер,  господин  граф,  так  неудачно,  что мы разминулись
сегодня утром.  Днем  я  был в Вилларе, могли бы повидаться и там, если бы я
знал, где вы. Я нашел мадам Жан в крайне нервозном состоянии, она со страхом
ждет предстоящее  событие,  и, бесспорно,  любое  волнение  может  на данной
стадии  привести  к  преждевременным  родам,  и  если  принять  во  внимание
затруднения, которые были у нее в прошлый раз, ее малокровие и прочее, мадам
Жан могут  ожидать значительные неприятности. Ей необходим  полный  покой  в
течение нескольких ближайших дней: седьмой месяц беременности  является, как
вы понимаете, критическим. Надеюсь, я вас не очень напугал?
     Он замолк на миг, чтобы перевести дыхание, и я спросил его, не хочет ли
он посоветоваться со специалистом акушером.
     --  Покамест нет, --  сказал  он.  --  Если  ваша супруга  будет лежать
спокойно и у нее не появятся дальнейшие симптомы недомогания, а главное -- у
нее не начнется кровотечение, все будет хорошо. Я бы посоветовал, чтобы само
событие происходило в клинике  в  Ле-Мане, но мы еще успеем  это обсудить  в
течение ближайших недель. Во всяком случае, я буду держать с вами постоянную
связь  и завтра позвоню  снова.  Между прочим, я  полагаю, вы  ждете меня  в
воскресенье?
     Возможно,  здесь  было принято, чтобы  он  приходил  в  замок к  обеду,
наносил своим пациентам не врачебный, а, так сказать, светский визит.
     -- Разумеется, -- сказал я. -- Будем рады вас видеть.
     -- Удачно,  что  спальня  выходит окнами в парк. Вашу супругу ничто  не
потревожит. Значит, до воскресенья. Всего хорошего.
     -- Au revoir\footnote{До свидания \textit{(фр.)}.}, доктор.
     Я повесил  трубку.  . Неужели во
время воскресного  обеда  бывает такое  бурное  веселье, что  шум не  только
долетает до гостиной,  но разносится по всему замку? Вряд ли. Интересно, что
Лебрен имел в виду?
     Я вышел из ниши, Мари-Ноэль все еще была тут.
     -- Ну, что он сказал? -- быстро проговорила она.
     -- Что маман не должна вставать с постели.
     -- А братец уже готов родиться?
     -- Нет.
     -- Почему же все  говорят, что готов и если он сейчас появится на свет,
то будет мертвым.
     -- Кто это говорит?
     -- Все. Жермена, Шарлотта. Я слышала, как они говорили об этом в кухне.
     -- Тот, кто подслушивает у дверей, не услышит правды.
     Из столовой  доносились голоса Поля и Рене. Они еще не кончили обедать.
Я зашел в гостиную, Мари-Ноэль за мной.
     --  Папа,  -- спросила она  шепотом, --  маман заболела потому,  что  я
разбила ее зверюшек и огорчила ее?
     -- Нет, -- ответил я, -- одно к другому не имеет никакого отношения. --
Я сел на подлокотник кресла и притянул ее к себе. -- В чем дело?  -- спросил
я. -- Почему ты так нервничаешь?
     Она отвела взгляд в сторону; ее глаза перебегали с предмета на предмет,
смотрели на все, кроме меня.
     -- Не понимаю, зачем он  вам, -- сказала она наконец, -- зачем вам этот
мальчишка. Маман  думает, что  с  ним  будет  одно мучение.  Она  давно  уже
говорила тете Рене, как жаль, что без него не обойтись.
     Тревожный  вопрос был  вполне  логичен.  Почему  ее  мать  должна иметь
ребенка,  если  она его не хочет?  Я бы предпочел, чтобы девочка спросила об
этом Жана де  Ге. Я  не  мог достойно  его  заменить. Пожалуй, в создавшихся
обстоятельствах самое лучшее -- сказать ей правду так, как я ее видел.
     -- Понимаешь, -- сказал я, --  причина тут довольно своеобразная  и  не
заслуживает  похвалы.  У твоего дедушки  Брюйера  было очень много денег. Он
завещал их таким образом, что  твои родители смогут получить их, только если
у  них появится сын. Поэтому, хотя им вполне достаточно  их  дочки, рождение
сына в материальном плане сделает их жизнь намного легче.
     По лицу  девочки разлилось  блаженство:  казалось, ей  дали  лекарство,
успокоившее жестокую боль.
     -- О! -- воскликнула она. -- И это все? Только ради денег?
     -- Да, -- сказал я. -- Довольно корыстно с нашей стороны, да?
     -- Ничуть,  -- сказала Мари-Ноэль. -- Я считаю, что это вполне разумно.
Значит, чем больше у вас будет мальчиков, тем больше денег вы получите?
     -- Едва ли, -- сказал я. -- Это действует один раз.
     В избытке чувств -- так легко и радостно стало у девочки на душе -- она
спрыгнула с  моего  колена  и  перекувыркнулась с  дивана на пол; халатик  и
ночная рубашка  задрались ей на голову, представив  на  обозрение  маленький
круглый задик. С громким смехом, ничего не видя под ворохом одежды, попка --
наружу, она попятилась от меня к двери, и тут в гостиную вошли Бланш, Рене и
Поль.
     Бланш  застыла как вкопанная, не  спуская  глаз  с  голого  резвящегося
звереныша, в которого превратилась Мари-Ноэль.
     --  Это что  такое?  --  быстро проговорила Бланш. -- Немедленно одерни
халат.
     Мари-Ноэль  обернулась,  тряхнула  головой,  чтобы  высвободить  ее  из
одежды,  --  халатик  и  рубашка  скользнули  вниз, -- и лишь  увидев  своих
взрослых зрителей, улыбаясь, остановилась.
     -- Все в порядке, тетя Бланш! -- вскричала она. -- Папа и маман сделали
это только ради денег,  а не потому, что хотят иметь еще детей. Все на свете
стараются родить мальчиков -- за них дают большие деньги.
     Мари-Ноэль  подбежала ко  мне  и,  схватив за  руку с видом  счастливой
собственницы, повернула лицом к родным.
     --  Знаешь, папа, -- сказала она, -- тетя Бланш говорила мне, что когда
ты появился, все ее разлюбили, никто больше не обращал  на нее  внимания,  и
это послужило ей уроком смирения и обратило ее к Богу. Но когда появится мой
братец, все останется  по-прежнему.  Вы будете любить меня,  как  раньше, и,
возможно Святая  Дева преподаст  мне другой урок смирения, не тот,  которому
выучилась тетя Бланш.
     Девочку, видимо, удивило,  что  на застывших лицах ее тетушек и дяди не
отражается ее собственная радость.  Она неуверенно взглянула на  меня, затем
вновь перевела  взгляд  на женщин.  Из них двух  более возмущенной выглядела
Рене,  хотя  Бланш  мало ей  уступала. Девочка почувствовала  это  и ласково
улыбнулась.
     -- В конце концов, -- сказала она,  -- существуют и другие добродетели,
кроме смирения. Я могу научиться  быть терпеливой, как тетя Рене. Не каждому
удается сразу вырастить у  себя в животе ребеночка. Тетя Рене уже целых  три
года замужем за дядей Полем, а у нее пока ничего не вышло.

ГЛАВА 14
     У  меня  были  все  основания  благословлять  Франсуазу: ее  нездоровье
послужило мне предлогом для того, чтобы не  спускаться вниз. Куда проще было
сидеть у  ее постели в  спальне, чем в гостиной в  компании  Поля и  Рене. Я
поднялся  в башенку,  уложил Мари-Ноэль и, когда она удобно устроилась  и  я
укрыл ее одеялом, вернулся к Франсуазе и повторил здесь все с самого начала.
Я принес из ванной горячую воду, губку, мыло и полотенце, затем зубную щетку
и порошок, бигуди, чтобы накрутить на ночь волосы, баночку с кремом и ночной
чепчик, который завязывался под  подбородком. Я ухаживал за ней, как санитар
в  госпитале  или  кто-то,  кого срочно вызвали,  чтобы  оказать  неотложную
помощь. Это напомнило мне  те дни во время войны, когда, выйдя  из  подвала,
где расшифровывал документы, я водил машины    или  делал еще
что-нибудь, что подворачивалось в те лихорадочные ночи. Внезапная близость с
чужими людьми -- чаще всего это были женщины и дети, испуганные, страдающие,
-- вызывала во  мне то же чувство смиренного сострадания,  которое  охватило
меня сейчас, когда  я помогал  перед сном Франсуазе. Подобно  им,  она  была
глубоко  мне благодарна и  не  переставала удивленно, словно  не  веря себе,
твердить о моей доброте.
     -- О чем тут говорить? -- возражал я. -- Чего еще ты ожидала?
     -- Я к этому не привыкла, -- отвечала она. -- Обычно вы не очень ко мне
внимательны.  Я часто устаю и рано  ложусь в постель,  а ты обычно остаешься
внизу поболтать  с  Рене  и Полем. Но,  возможно,  ты предпочитаешь  сегодня
избежать их общества, чтобы  не отвечать на вопросы о  том,  что ты  делал в
Вилларе?
     Она  по-своему  была  так же  чутка,  как  Мари-Ноэль, и, целуя  ее  на
прощанье и гася свет, я спросил себя, не догадалась ли она инстинктивно, что
я рассказал ей далеко не все, что случилось за день.
     Вернувшись  в гардеробную, я вспомнил  про письмо от Тальбера,  которое
прихватил  в банке. Оно  все еще лежало  у меня в  кармане.  Я  вынул его  и
прочитал.  Понять  его  не составило  труда.  Фабрика, писал поверенный, чем
дальше,  тем больше работает себе в  убыток -- ну, это, по крайней мере, я и
сам знал, -- и краха можно  избежать только в том случае, если субсидировать
ее из каких-то других источников, например, продав землю или  ценные бумаги;
это  самое  предлагала  мне Бела.  Он, Тальбер, готов приехать в  Сен-Жиль в
любой удобный для  меня  день и,  поскольку  дело не терпит  отлагательства,
предлагает   воспользоваться   ближайшим  случаем  устроить  нашу   встречу.
По-видимому, именно это письмо сделало жизненно важным личное свидание  Жана
де Ге  с директорами фирмы -- вдруг ему  все же удалось бы их уломать, и они
пошли бы ему навстречу.
     Следующий день был субботним, и я решил с самого утра, до того еще, как
Поль  встанет и выпьет кофе, отправиться  на стекольную фабрику и узнать, не
пришел ли ответ от Корвале. Вряд ли  директора совещались раньше  пятницы, и
написанное в  тот же день письмо, скорей всего, прибудет сегодня. Я поднялся
и  пошел в  гараж,  прежде чем Гастон пришел  забрать посуду и почистить мне
платье.  На этот раз Цезарь не залаял, а когда я просунул руку в загородку и
погладил  его,   завилял  хвостом;  я  почувствовал,  что   одержал  победу.
Поблизости никого  не  было.  Судя  по  звукам,  доносившимся из  коровника,
старуха была  внутри; на  дальнем поле  виднелась склоненная спина мужчины в
комбинезоне  --  он  мотыжил  землю.  Миновав  деревню,  я свернул налево  и
поднялся на холм, откуда шла лесом прямая и гладкая дорога.  Я вел машину по
просеке  между дубами и  каштанами, и это, как и все, что  я делал, казалось
мне  привычным, было  частью  моей жизни куда в большей степени, чем события
прежних  дней. С  тем же привычным чувством я  остановился  у ворот фабрики,
вышел, захлопнув дверцу, и поздоровался с рабочими.
     На колдобистом дворе по пути к дому позади большой плавильни я встретил
почтальона и понял, что интуиция меня не подвела и я не зря приехал сюда так
рано. Я  поспешил к дверям конторы и, войдя, увидел, что Жак, стоя  у стола,
сортирует письма. Он обернулся и удивленно взглянул на меня.
     -- Bonjour, monsieur le  Comte. Я не  думал,  что вы  приедете сегодня.
Месье Поль сказал, чтобы я не ждал ни его, ни вас.
     Интересно, почему? Возможно, сегодня какой-нибудь праздник?
     -- Мне  должно прийти  письмо от Корвале.  От  одного из директоров.  Я
подумал, вдруг оно уже здесь.
     Жак  продолжал  удивленно глядеть на меня.  Может  быть,  мое оживление
показалось ему странным.
     -- Надеюсь, все благополучно? -- сказал он.
     -- Я  тоже  на это надеюсь, -- ответил я.  -- Это у вас утренняя почта?
Ну-ка, давайте взглянем, нет ли тут чего-нибудь из Парижа.
     Жак посмотрел  на небольшую  пачку  писем в руке:  вторым сверху  лежал
длинный конверт с отпечатанным адресом фирмы Корвале.
     -- А, вот оно, -- сказал я. -- Благодарю, Жак.
     Я взял  у него письмо и прочитал его, став спиной к окну;  Жак тактично
отошел к столу посередине комнаты. Все было в  порядке. Письмо  подтверждало
телефонный  разговор и  сопровождалось  контрактом,  составленным  на  новых
условиях, сроком на  полгода. В письме  выражалось  удовольствие  по  поводу
того, что наши две фирмы сумели в конце концов прийти к соглашению.
     -- Жак, -- спросил я, -- наш  контракт здесь, в конторе? Я имею  в виду
-- прежний контракт.
     --  Он лежит  у  вас на столе,  господин граф, -- ответил Жак, -- среди
прочих бумаг.
     -- Поищите его, ладно? -- сказал я. -- А я посмотрю остальную почту.
     Жак  не задал  мне  никаких вопросов,  но вид у него был озадаченный. Я
смотрел, как он перебирает бумаги в пачке, лежащей на столе, в то  время как
я  небрежно  вскрывал один за другим конверты,  не содержавшие ничего, кроме
счетов и расписок.  Он молча протянул  мне контракт, и я сел  за  конторку и
сравнил его с новым. Формулировки совпадали слово в слово, пока я не подошел
к решающему  пункту: условия продажи готовых изделий. Не разбираясь совсем в
стекольном  деле, не  зная, каков выпуск  продукции  фабрики, я все же сумел
уловить тот основной факт,  что отныне  Корвале  будут платить за наш  товар
меньше, чем раньше.
     Я нащупал  в  кармане  письмо  юриста и  положил  его  рядом  с  обоими
контрактами.
     --  Я  хотел бы  хоть  бегло просмотреть  цифры, --  сказал  я Жаку. --
Жалованье рабочим, издержки производства, все наши расходы.
     Он удивленно посмотрел на меня.
     -- Но вы совсем недавно все это  видели. Вы, и господин Поль, и я