реннюю суть,  я  должен  искупать
проступки,  совершенные мной самим, хоть и под его именем. Это казалось  мне
-- почему-то -- делом чести.
     -- Я сожалею о том, что произошло, -- сказал я. -- Это недоразумение. У
меня в чемодане все перепуталось.
     Поль  ничего не  ответил, и, взглянув на  него сбоку, в то время как мы
поднимались по  склону холма  и ехали мимо церкви,  я  впервые  заметил  его
сходство с  Бланш -- те же узкие губы с опущенными вниз уголками. Но  прямой
нос  и густые брови  были у него одного,  и  землистый цвет лица --  тоже; у
Бланш лицо гладкое, бледное, с нежной кожей.
     --  Не  верю я  тебе,  --  сказал  он наконец.  -- Ты  поступил  вполне
сознательно,  чтобы выставить  меня  на  посмешище перед  всеми, даже  перед
слугами. Представляешь,  как они сейчас валяются  со  смеху на кухне! И я бы
смеялся до упаду, будь я на их месте.
     -- Глупости, --  сказал я, -- никто ничего не заметил.  И я  уже сказал
тебе: произошло недоразумение. Забудь это.
     Мы проехали деревню и покатили  мимо кладбища по прямой дороге, ведущей
к лесу.
     -- Я всю жизнь мирился  с твоими шуточками, -- снова заговорил Поль, --
но  всему есть предел. Одно дело развлекаться в  клубе, в мужской  компании,
другое  --  куражиться над человеком в присутствии его,  да и  своей, жены и
ранить их чувства в  придачу.  Честно говоря, я не  думал,  что  даже у тебя
такой дурной вкус.
     -- Ладно, -- сказал я, -- я извинился. Что еще  ты от меня хочешь? Если
не веришь, что произошло недоразумение, говорить больше не о чем.
     Лес    обступил    нас   со    всех   сторон,   солнечный,   радостный,
золотисто-зеленый, --  заросли  дуба,  граба,  лещины  и бука,  --  деревья,
которые с  течением  времени делаются все раскидистей, стволы все бледней, а
листва дает свет,  а не тень.  В отличие от хвойных, темных и зимой и летом,
их цвет от весны к осени становится  все сочнее, и  сейчас,  на исходе лета,
они роняли на землю яркие краски.
     -- И  еще одно, -- сказал Поль, -- тебе не кажется, что  пора перестать
относиться к Рене, как ко второй Мари-Ноэль?  Если ты балуешь  свою дочь  --
это твое дело,  меня это не  касается, но я  возражаю против того, чтобы мою
жену превращали в пустую куклу потому только, что ты ищешь популярности.
     Что  мне  было  сказать в свою  защиту?  Я постарался  представить, как
поступил бы  Жан де Ге, если бы ненароком вытащил ночную рубашку на всеобщее
обозрение.
     --  Все женщины любят, чтобы их баловали, -- сказал я.  -- Ты же видел,
что я подарил Франсуазе. Естественно,  я и Рене хотел привезти  какой-нибудь
красивый пустячок. Не дарить же ей жития святых, как Мари-Ноэль!
     Поль  повернул машину  налево,  и,  покинув  асфальтовое  покрытие,  мы
очутились на песчаной  проселочной  дороге.  Лес  стал редеть,  впереди была
прогалина.
     -- Подарок твой вульгарен, а дарить его  за обедом было так  бестактно!
--  сказал Поль. --  Ты  бы посмотрел  на Франсуазу, не  только  на Рене. Во
всяком случае, если снова вздумаешь дарить что-нибудь моей жене, посоветуйся
сперва со мной.
     Дорога  сузилась, и я увидел, что она кончается  тупиком.  Прямо  перед
нами тянулся  длинный ряд  домиков для рабочих,  направо, посреди  огромного
двора,  возвышалось  похожее  на  сарай строение с покатой крышей и высокими
железными трубами, его окружали другие  строения поменьше; двор был  обнесен
оградой,  отделявшей фабрику от  домиков рабочих и дороги.  Повсюду  сновали
рабочие с тачками, бежала по рельсам вагонетка с огромной грудой стеклянного
лома.  Из труб вместе с  дымом вырывался звук,  похожий  на тяжелое  дыхание
больного, -- это дышала жаром плавильная печь. Поль провел машину в  ворота,
остановился у сторожки  сразу за ними, вышел  и, не сказав больше  ни слова,
зашагал  через двор ко  второму  большому зданию позади  строения с высокими
трубами.
     Я пошел следом  за  ним  и, пробираясь  между  рельсами  для вагонеток,
догадался по  хрусту  под  ногами,  что земля покрыта крошечными  частичками
стекла, мягкими, как песок на взморье. Стеклянный песок был повсюду, в грязи
под ногами, в самой почве, и горы отходов тоже были из  стекла  -- голубого,
зеленого и желтого. Рабочие с ручными  тележками останавливались, чтобы меня
пропустить, и  я заметил, что Полю они кивали, мне же улыбались, правда, без
особой   почтительности,   но   с  теплотой   и  дружелюбием,  как   своему;
чувствовалось,  что  они  искренне  рады  меня  видеть. Это  польстило моему
тщеславию,  я  постыдно  радовался  тому, что  их  симпатия  проявлялась  по
отношению ко мне, а не к Полю.
     Поль подошел к длинному двухэтажному дому восемнадцатого века  с крышей
из покрытой лишайником  красной черепицы  и,  открыв дверь, переступил порог
квадратной обшарпанной комнаты с панелями на стенах  и  каменным полом; я за
ним.  Посреди комнаты стоял  стол,  заваленный  книгами, скоросшивателями  и
бумагами, в углу -- большая конторка.  Когда мы  вошли, из-за стола поднялся
лысый человек в очках, со впалыми щеками, одетый в темный костюм.
     -- Bonjour, Monsieur le  Comte, -- сказал он мне. -- Значит, вам  стало
лучше?
     Я понял, что Поль рассказал ему какую-то сказку о том, что я болен, или
у меня похмелье, или и  то и другое, и заметил, что улыбка у  этого человека
была боязливая, робкая, а не приветливая и сердечная, как у рабочих, и глаза
за очками смотрят тревожно.
     -- А со мной ничего не было, -- сказал я. -- Я спал как убитый.
     Поль  засмеялся  -- невеселым презрительным  смехом человека,  которому
вовсе не смешно.
     --  Да, наверно, приятно поваляться  утром в постели, -- сказал он.  --
Мне это недоступно уже много лет, да и Жаку тоже, если на то пошло.
     Тот сделал примирительный жест, глядя то на меня, то на  Поля, не желая
задеть ни одного из нас, затем сказал:
     -- Может быть, вы хотите обсудить  что-нибудь наедине? Если так, я  вас
оставлю.
     -- Нет, -- сказал Поль, -- будущее фабрики касается вас не  меньше, чем
нашей семьи. Я, как и вы, хочу услышать, чего Жан добился в Париже.
     Они смотрели на меня, я -- на них. Затем я подошел к стулу у  конторки,
сел и вынул сигарету из лежащей там пачки.
     -- Что  именно  вы  хотели  бы знать? -- спросил я, наклонившись, чтобы
прикурить; это  помогло мне  скрыть от них лицо  -- я  боялся, как бы оно не
выдало мои сомнения в том, какого ответа от меня ждут.
     --  О, Mon Dieu\footnote{Боже мой \textit{(фр.)}.}...  -- сказал Поль в
отчаянии,  точно  мой  осторожный,  уклончивый ответ был  последней  каплей,
переполнившей чашу  терпения.  --  Нас всех интересует  только  один вопрос:
закрываем мы фабрику или нет?
     Кто-то -- кажется, мать? --  говорил что-то насчет контракта. Поездка в
Париж была в связи с этим контрактом. С  каким-то Корвале.  Жан де Ге должен
был его заключить. Этого они все ждали. Что ж, прекрасно, они его получат.
     --  Если ты  хочешь  спросить, удалось ли  мне  возобновить  контракт с
Корвале, отвечаю: да, -- сказал я.
     Они глядели на меня во все глаза. Жак крикнул:, но Поль прервал
его:
     -- На каких условиях, с какими поправками? -- спросил он.
     -- На наших. Без всяких оговорок.
     --  Ты хочешь  сказать,  что они  будут  брать  наш  товар  на  прежних
условиях, несмотря на более низкие цены, которые они платят другим фирмам?
     -- Я их уломал.
     -- Сколько раз вы встречались?
     -- Несколько.
     -- Но как ты можешь  это объяснить? Зачем тогда все эти письма? Что они
хотели -- взять нас на пушку? Заставить понизить цену -- или что?
     -- Не могу сказать.
     -- Значит, ты уехал из  Парижа вполне довольный переговорами и мы можем
продолжать работать по крайней мере еще полгода?
     -- Вроде бы так.
     -- Не  могу этого понять.  Тебе  удалось добиться  того,  что я полагал
невозможным. Прими мои поздравления.
     Он взял с конторки сигареты, протянул Жаку,  закурил сам. Они принялись
что-то обсуждать, не обращая на меня внимания, а я повернулся на вращающемся
кресле  к  окну,  спрашивая себя,  о чем все-таки у нас  шла речь. Возможно,
через  минуту они опять  начнут задавать  мне вопросы,  не имеющие для  меня
никакого смысла, и моя  полная безграмотность в стекольном деле тут  же меня
изобличит, но пока...
     Я посмотрел в окно и увидел заросший  фруктовый сад, золотой от солнца,
яблони,  густо  усыпанные  яблоками, под  грузом которых  ветви клонились до
самой  земли.  На лугу за  садом паслась старая-престарая лошадь  с  длинной
белой гривой. В огороде мотыжила землю какая-то женщина в черном переднике и
серой  шали,  обутая  в сабо;  в разрыхленной ею земле клевали  что-то куры.
Глядя  на   эту  мирную,  идиллическую  картину,  обрамленную  перекладинами
оконного  переплета,  я  представил,  что передо мной гравюра или  офорт,  и
пожелал  и дальше  быть  сторонним  наблюдателем,  а не  участником событий,
путником,  сидящим в поезде у  окна  и смотрящим, как проносится мимо  белый
свет. Однако раньше я именно на то и сетовал, что не участвую в общей жизни,
не знаю здешних обычаев, не связан с людьми.
     -- У тебя контракт с собой? -- спросил Поль.
     -- Нет, -- ответил я. -- Они его вышлют.
     Женщина  с  мотыгой подняла  голову  и посмотрела  на  окно.  Она  была
крупная,  пожилая,  с  широкими бедрами и загорелым морщинистым крестьянским
лицом; взгляд ее  был  подозрительный, настороженный, но,  заметив меня, она
улыбнулась и, бросив мотыгу, тяжело зашагала к дому.
     -- Я думаю, господин Поль, можно  объявить всем, что мы не закрываемся,
-- сказал  Жак. --  Я, естественно, никому ничего не  говорил, но вы и  сами
знаете,  как разносятся  слухи.  Всю прошлую неделю рабочие гадали,  чем все
кончится...
     -- Еще бы мне не знать! --  сказал Поль. -- Атмосфера была невыносимая.
Да, сообщите новость, как только сочтете нужным.
     Женщина  тем временем  подошла к  самому  окну, и  Поль,  только сейчас
заметив ее, сказал:
     -- А вот  и Жюли, и, как  всегда, ушки на макушке. Хорошие ли  новости,
плохие, ей  надо  первой растрезвонить  о них.  -- Он  высунулся из окна: --
Господин Жан добился в Париже успеха. И не делайте вида, будто не понимаете,
о чем я говорю.
     Лицо женщины расплылось в широкой улыбке. Протянув руку, она сорвала  с
лозы на стене большую гроздь винограда и королевским жестом подала ее мне.
     -- Угощайтесь, -- сказала она, -- специально  для вас растила, господин
граф. Ешьте сразу, пока не сошел налет. Значит, все в порядке?
     -- Все в  порядке, -- подтвердил Поль; он внезапно оттаял, стал  больше
похож на человека.
     -- Я  так и думала, -- сказала женщина.  -- Нужно быть с головой, чтобы
задать им жару. Да  и кто они  такие,  хотела  бы  я знать! Считают, раз они
известны в Париже,  так  могут диктовать нам. Их давно  пора было  проучить.
Надеюсь, вы усовестили их, господин Жан?
     В ней была  надежность Гастона,  его  сила, то  же  пламя преданности в
глазах,  но  если те, кому она отдала свою любовь, не оправдают ее ожиданий,
она не  задумается  им об этом сказать.  Я  перевел  взгляд  с  ее  доброго,
загорелого  морщинистого  лица  на  поникшие  под плодами  ветви яблонь,  на
пасущуюся лошадь и на опушку леса за полями.
     -- Значит, топка будет реветь, трубы дымить и стекло покрывать пол моей
сторожки грязной пылью, и целых полгода можно не думать о  том, что нас ждет
впереди, --  сказала  она.  -- Вы не  забудете зайти к нам,  господин  граф,
перемолвиться  словечком с  Андре?  Вы,  само  собой,  слышали,  что  с  ним
приключилось?
     Я вспомнил разговор насчет раненого рабочего.
     --  Да,  --  сказал я,  --  зайду  попозже,  -- и  отвел взгляд  от  ее
преданных, но любопытных глаз.
     Она снова вернулась к своим грядкам, распугав по пути кур, которые били
крыльями у  ее ног,  а я, отвернувшись от окна, увидел,  что Поль вешает  на
плечики пиджак и надевает рабочий халат.
     -- За то время, что тебя не было, -- сказал он, -- почта пришла  совсем
небольшая. Все лежит здесь, на конторке. Жак тебе покажет.
     Он  вышел,  а  я  остался  наедине  с  Жаком  и  кучкой   конвертов.  Я
распечатывал их один за другим: там, в основном, были счета и  требования от
разных  фирм  перевести деньги  за  поставленные  товары,  затем  запрос  от
подрядчика по перевозке и накладная с железной дороги. Я  просматривал их от
первой до  последней  страницы  и  все больше  убеждался, что  ничего там не
понимаю.  От меня ожидались какие-то действия, указания, я должен был что-то
писать или  диктовать, но  для  меня эта  беспорядочная куча цифр ничего  не
значила, я был беспомощен, как ребенок, внезапно брошенный во взрослый мир.
     Как ни странно, единственным выходом было сказать правду.
     Я отодвинул бумаги в сторону и спросил:
     -- Зачем это мне? Что вы хотите, чтобы я сделал?
     Еще одна странность: Жак улыбнулся; казалось, после того, как Поль ушел
и мы остались вдвоем, он почувствовал себя свободней, и ответил:
     --  Вам вовсе  не  обязательно  этим  заниматься,  господин  граф,  раз
контракт возобновлен. Тут повседневные дела, я и сам управлюсь.
     Я  встал  из-за  конторки,  подошел  к  двери  и, стоя на пороге,  стал
смотреть на низкие  строения напротив,  на ходивших взад-вперед  рабочих, на
выезжавший из ворот  грузовик, на ферму --  дом и хозяйственные постройки  в
каких-нибудь  пятидесяти ярдах  от  плавильни:  приятное, хотя  и  не совсем
уместное  соседство.  Во  дворе  фермы  важно   вышагивали   гуси,   женщина
развешивала  на веревках  белье,  и  мычание коров  за  забором перемежалось
металлическим  лязгом,  долетавшим оттуда,  где  была  плавильная  печь.  Из
высоких  труб вырывались  клубы  дыма, старый колокол на  рифленой  железной
крыше в заплатах вдруг запылал под солнцем, а у входа две гипсовые фигуры --
мадонна с младенцем и святой Жозеф  -- воздевали руки, благословляя  здешнюю
небольшую общину,  всех, кто  тут работал и жил. Судя по  возрасту зданий  и
всей атмосфере, община эта существовала и сто, и двести, и триста лет назад,
и  ни война, ни  революция  ничего  здесь не изменили. Фабрика оставалась на
ходу, потому  что семья де Ге и рабочие верили в свое  дело,  потому что они
хотели  видеть  здесь все  таким,  как  оно  есть. Небольшая  патриархальная
стекольная фабрика была  органичной частью этих мест, как  ферма, как  поля,
как  лес, как  старые-престарые яблони,  и  погубить  ее было все равно  что
выдернуть из земли корни живого растения.
     Я посмотрел через плечо на Жака, сидевшего за конторкой, и сказал:
     --  Сколько  времени такая  вот фабрика может конкурировать с  большими
фирмами,  у которых  есть  современное оборудование и  деньги, чтобы  хорошо
платить рабочим?
     Он  поднял голову от  бумаг, в  которых я  не  мог  разобраться,  глаза
испуганно заморгали за линзами очков.
     --  Это  зависит от вас, господин граф. Мы все знаем,  что долго нам не
продержаться.  Фабрика не  приносит  дохода  и  из  забавы богатого человека
превратилась  в обузу.  Если  вы идете на то, чтобы терять  деньги, это ваше
дело. Только...
     -- Только -- что?
     -- Вы бы не несли  сейчас такие  убытки,  если бы раньше взяли на  себя
немного больше труда позаботиться о том,  что вам принадлежит. Простите меня
за  прямоту. Не мое дело это  вам говорить. Как бы  вам  объяснить, господин
граф...  Фабрика похожа  на  семью,  на  домашний  очаг.  Кто-то  должен  ее
возглавлять,  быть ее стержнем,  ее  основой, и в зависимости от  того,  кто
станет во главе, она процветает или разваливается на части. Как вы знаете, я
никогда  не  работал на вашего отца, я  приехал сюда позднее,  но его  очень
уважали, он был справедливый  человек. И господин Дюваль был  таким же. Если
бы он не погиб, он  жил бы с семьей  в этом доме, и рабочие  чувствовали бы,
что у фабрики есть будущее. Он понимал рабочих, он бы сумел приспособиться к
изменившейся ситуации, но так, как обстоят дела сейчас...
     Он поглядел на меня извиняющимся взглядом, не в силах продолжать.
     -- Кого вы обвиняете -- меня или моего брата? -- спросил я.
     -- Господин граф, я никого не обвиняю.  Обстоятельства сложились против
нас всех. У  господина Поля  очень сильное  чувство долга, и с самого  конца
войны он целиком посвятил себя фабрике, но нельзя закрывать глаза на то, что
все  это  время он вел борьбу  против издержек и  заработной платы, заведомо
обреченную на провал, и вы знаете не хуже меня, что с рабочими он не ладит и
порой это сильно затрудняет дело.
     Я подумал, как незавидно положение Жака. Буфер, посредник, он с утра до
ночи  трудится не  покладая рук, на его  плечах лежит все самое  неприятное:
проверка заказов, переговоры с кредиторами, попытки сохранить хоть  какой-то
баланс,  -- последняя  опора  и  поддержка приходящей в  упадок фабрики, он,
возможно, к тому же мишень проклятий и хозяев, и рабочих.
     -- А как насчет меня? -- спросил я. -- Выкладывайте  по-честному. Вы же
на самом деле думаете, что провалил дело я.
     Он  улыбнулся  снисходительной,  мягкой  улыбкой  и  протестующе  пожал
плечами, красноречиво сказав о своих чувствах без всяких слов.
     -- Господин граф, --  проговорил он,  -- здесь все вас  любят...  никто
никогда и словечка не вымолвит против вас. Но вас ничто здесь не интересует,
вот и все. Вам не важно -- пусть фабрика хоть завтра развалится на части. Во
всяком  случае,  я полагал  так до сегодняшнего дня. Все мы  думали, что  вы
поехали в Париж развлечься, а оказалось... -- Он взмахнул руками. -- Вы, как
выразился господин Поль, добились невозможного.
     Я перевел  с  него  глаза  на  открытую дверь и увидел, что Жюли опять,
тяжело ступая, идет по двору к  сторожке, рабочие со  смехом окликают  ее, а
она весело кричит что-то в ответ, перекидываясь с ними шутками.
     --  Вы не  обиделись на меня,  господин  граф, за то, что я  сказал? --
спросил Жак с трогательным смирением.
     -- Нет, -- ответил я. -- Нет, я вам благодарен.
     Я  вышел из конторы  и  подошел к  плавильне. Внутри, возле печи,  люди
работали полуголые из-за жары. Повсюду вокруг меня были чаны и бочки, брусья
и  соединительные трубы;  стоял  страшный  шум и  лязг;  откуда-то доносился
непривычный,  резкий, но довольно приятный  запах. Когда  я подошел поближе,
рабочие расступились, улыбаясь мне той же радушной, дружелюбной улыбкой, что
раньше:  снисходительно,  ободряюще  --  так  улыбаются  ребенку,  если  ему
вздумалось позабавиться;  ведь  чем бы  он  ни занялся, это будет всего лишь
игра.
     Я пробыл там  недолго  и снова  вышел на свежий воздух, затем подошел к
другим,  меньшим строениям.  Здесь рабочие в комбинезонах  были заняты более
тонким   делом.  Я  держал  в  руках   голубые,  зеленые  и  желтые  обломки
отбракованного  стекла,  казавшегося  мне безупречным,  флаконы  и бутылочки
разной формы и размера. Оттуда я направился к помещениям, где шла сортировка
и упаковка готовых изделий и лежали партии товаров, готовых к отправке, и ни
разу нигде я не видел, чтобы  люди  работали  равнодушно, автоматически, как
обычно  бывает  на  фабриках.  Видел  я другое:  небольшое предприятие,  где
рабочие разделяют интересы хозяев и смотрят на свой труд как на личное право
и личную обязанность, и это не меняется с течением времени, так было, есть и
будет.
     -- Развлекаетесь, господин Жан?
     Я поднял глаза от стакана, который держал в руках, -- передо мной  было
широкое улыбающееся лицо Жюли, женщины из сторожки.
     -- Можете назвать это и так, если хотите, -- сказал я.
     --  Оставьте  серьезную  работу господину Полю,  -- продолжала  она. --
Такая его доля. Ну как, пойдете повидать Андре?
     И  двинулась  вперед  через ворота по песчаной дороге мимо домиков, где
жили рабочие.  Они были выкрашены в желтый цвет, как и контора на территории
фабрики, с такими же пятнистыми  черепичными крышами и слуховыми окнами;  их
окружа