может матери, не  менее одинокой, отрезанной
от всего мира,  с грустью размышляющей о прошлом в  своей комнате под крышей
башни. А  то, что я с  первого взгляда оценил Мари-Ноэль,  ее юную прелесть,
изящество и красоту, не  сделает счастливее исполненную горечи  ожесточенную
тень -- ее тетку,  Бланш. Почему Бела из  Виллара бескорыстно  отдает себя в
дар,  а  Рене  из  Сен-Жиля,  как   спрут,  опутывает  своего  возлюбленного
щупальцами? Когда было посеяно губительное семя разрушения?
     Этим утром я узнал три вещи. Первое: что мой  телефонный звонок в Париж
к Корвале не поможет фабрике,  а приведет ее к краху; второе: что последний,
любимый всеми управляющий был зверски убит на пороге собственного дома и его
тело было брошено  в колодец; и третье: что обитатели  Сен-Жиля,  как и  все
прочие люди  на  свете, воспользовались случаем выместить  свое поражение на
бывших друзьях.
     Немного  не доехав до деревни, я остановил машину и нащупал  в  кармане
контракт и бумажник Жана де Ге. В  бумажнике были  его водительские права. Я
раскрыл их. Подпись его, как я и ожидал, была типичная для всех французов --
во время занятий в архивах и поездок по стране я  видел сотни таких подписей
на различных документах. После того как я несколько раз скопировал ее, я был
уверен в успехе.  Я вынул  контракт и расписался с росчерком внизу страницы;
сам Жан де Ге призадумался бы,  прежде чем обвинить меня в подлоге. Затем  я
спустился в  деревню, отправил по  почте контракт и  через ворота подъехал к
замку.
     Парадная  дверь  была распахнута, в  холле  царила  суматоха. Гастон  в
рубашке с  засученными рукавами тащил с  помощью мужчины  в комбинезоне, еще
одного  человека, которого я раньше не видел, Жермены  и дюжей дочери прачки
тяжеленный буфет к дверям в столовую. Что все это значит? Как мне узнать, не
возбудив подозрений, чем вызван весь этот переполох?
     Как только Гастон меня увидел, он проговорил, еле переводя дух:
     -- Месье Поль искал вас все утро, господин граф. Он говорит, вы не дали
Роберу никаких указаний. Жермена,  сходи-ка на кухню,  посмотри, может быть,
Робер еще  там.  -- Затем,  вернувшись  к  своему делу,  сказал, обращаясь к
незнакомому мне человеку,  скорее  всего -- садовнику, судя по его виду:  --
Ну-ка, Жозеф, приподними ножку с того бока. Взяли!
     Жермена исчезла. Я в нерешительности  остался стоять. Кто такой Робер и
каких он ждет от меня указаний?
     Через  несколько  минут  femme  de chambre  вернулась  в  сопровождении
низенького,  кряжистого мужчины в бриджах  и крагах;  волосы у  него  были с
проседью, на щеке -- шрам.
     -- Вот Робер, господин граф, -- сказала она.
     --  Доброе утро, Робер, -- протянул я ему руку. Он  пожал ее, улыбаясь.
-- Так что вы хотите от меня услышать?
     Он  удивленно взглянул на меня, затем неуверенно  рассмеялся, словно  я
пошутил на его счет и он не знает, как ему принять эту шутку.
     -- Я насчет завтрашнего дня, господин граф. Я думал, вы пошлете за мной
уже вчера, чтобы  обсудить все приготовления,  но Гастон сказал, что вас  не
было с  самого утра, а  приходить вечером я  не хотел,  чтобы  не беспокоить
мадам Жан, раз она плохо себя чувствует.
     Я тупо  глядел  на него.  Мы остались одни -- Жермена и все  остальные,
перетащив шкаф в столовую, ушли на кухню.
     -- Насчет завтрашнего дня, -- повторил я. -- О да, похоже, завтра здесь
будет много народу. Вас, быть может, интересует завтрашнее меню?
     Лицо его передернулось, словно шутка зашла слишком далеко.
     -- Право, господин  граф, вы сами прекрасно знаете,  что ко  мне это не
имеет  никакого  отношения. Меня интересует завтрашняя программа. Месье Поль
говорит, что с ним вы ее не обсуждали.
     Передо мной внезапно возникли дикие  картины: мы прыгаем  наперегонки в
мешках, сдираем  кору с  ивовых прутьев,  ловим зубами  яблоки, плавающие  в
воде,  или  что там еще полагается  по обычаю  делать во второе  воскресенье
октября, -- какая-то увеселительная церемония, в которой я, владелец замка и
поместья, должен буду играть главную роль.  Я с радостью отказался бы от нее
в пользу Поля.
     -- Вам не  кажется, --  осторожно  спросил я, -- что мы могли бы  разок
оставить все на усмотрение месье Поля?
     Робер уставился на меня во все глаза.
     -- Что вы,  господин граф! --  воскликнул он. -- Вы ни разу в жизни так
не поступали. За  все  те годы, что я живу  в Сен-Жиле, вы  ни разу даже  не
заговаривали  об  этом. С тех  пор,  как ваш  батюшка, старый господин граф,
умер,  вы  и только  вы устраивали  ежегодную grande chasse\footnote{Большая
охота \textit{(фр.)}.}.
     Теперь  уже я, должно быть, выглядел  так, будто он отпустил  не совсем
уместную шутку.  Grande chasse!  Ну не идиот ли я?! За последние два дня при
мне тысячу раз упоминали  о ней, а  я так ни  о чем не догадался.  Завтра, в
воскресенье, в замок  со всей округи  соберутся соседи  на  большую  осеннюю
охоту, которую каждый год устраивал в своих угодьях здешний сеньор, граф Жан
де Ге.
     Робер тревожно смотрел на меня.
     -- Может быть, вам нездоровится, господин граф? -- спросил он.
     --  Послушайте,  Робер,  -- сказал я,  -- после того как я  вернулся из
Парижа, у меня голова была занята совсем другими вещами, и, честно говоря, я
еще не успел подготовить завтрашнюю программу. Поговорим о ней попозже.
     Он был сбит с толку, расстроен.
     -- Как прикажете, господин граф, --  ответил он, -- но время не ждет, а
дел хоть отбавляй. Могу я прийти к вам в два часа?
     -- В два  так  в два, -- сказал  я и,  чтобы избавиться от него, прошел
через холл,  сделав вид,  будто хочу  позвонить, и  подождал, пока за ним не
захлопнется  дверь на черную лестницу. Затем  вышел из холла  на террасу,  а
оттуда  спустился  к кедру, давшему мне убежище в первую  ночь. Два часа дня
или  полночь  --  мне  было  безразлично,  все  равно ни плана, ни программы
завтрашней  охоты у меня  не будет. Чтение  лекций по французской истории не
подготовило меня к этому. Я не умел стрелять.

ГЛАВА 15
     Помню, что с  деревенской колокольни раздался благовест, призывающий на
полуденную мессу, а затем послышались  голоса садовника  и, кажется, Робера;
выйдя из боковой двери замка, они направились к службам. Низкие  ветви кедра
хорошо  укрывали меня,  и я  остался незамеченным. Когда  они отдалились,  я
миновал  ворота в стене, поспешно пересек крепостной ров, прошел  по дорожке
под каштанами и двинулся по одной  из длинных аллей к лесу. Не все ли равно,
куда идти, лишь бы меня не достиг их зов; я знал одно: мне надо было так или
иначе  решить, как  действовать дальше.  Прежде всего  мне пришло  в  голову
притвориться больным --  внезапное головокружение  или  таинственные  боли в
руках  и ногах, -- но  в этом случае немедленно  прибегнут к помощи  доктора
Лебрена, и он  сразу  же поймет, что я  совершенно  здоров. Простуда, легкое
недомогание тут  не годятся.  Владелец Сен- Жиля не  ляжет в постель в  день
большой охоты оттого лишь, что у  него разболелся живот. К тому же я думал с
ужасом не только  о  завтрашнем дне, но и  о сегодняшней  встрече с Робером,
когда в два часа дня он придет ко мне за указаниями.
     Может быть, использовать в качестве предлога Франсуазу? Но уж очень это
выпадает  из образа. Болезнь жены, как бы серьезна она ни была, не имела для
Жана де Ге никакого  значения. Конечно,  я мог сесть  в  машину и исчезнуть,
покинуть  маскарад.  Ничто  не мешало мне так поступить  в любой час дня или
ночи.  Возможно, сейчас самый подходящий момент.  Я  уцелел до сих  пор лишь
потому, что  никто  и ничто  не посылало мне настоящего вызова.  Отношения в
семье, интимная  связь  за пределами  дома, хитрости  языка, подводные камни
непривычного для  меня  порядка,  запутанные  дела  и финансы  -- все это  я
одолел. Я погрузился в неизвестный мне мир, как беспечный путник, вступивший
в  болото,  где  каждый  шаг  засасывает  его глубже,  а  отчаянные  попытки
выбраться делают ждущую его  участь  еще  более неотвратимой. Но мне  больше
повезло: если я почувствую, что болото крепко держит меня и тянет в глубины,
мне достаточно, чтобы обрести свободу, сделать шаг назад и вернуть себе свое
, от которого я отказался в Ле-Мане.
     Я переходил  из  аллеи  в аллею,  то попадая в  тенистую чащу, то вдруг
выходя на  солнце.  Все  аллеи  сходились в одной точке, у статуи Артемиды в
центре  парка,  окружая ее  сегментами света.  Я  не видел выхода из нелепой
ситуации,  в которой оказался,  не знал,  как  решить вставшую  передо  мной
дилемму. Оставалось одно: признать свое поражение.
     Я медленно подошел к статуе и, остановившись, посмотрел на замок.  Небо
нахмурилось,  вчерашняя  сияющая  голубизна  пропала,  блеклое  солнце  было
затянуто бледной осенней пеленой.  Сам опоясанный рвом замок казался серым и
холодным,  и  хотя высокие  окна гостиной были  распахнуты настежь,  они  не
манили к себе, оттуда глядел мрак.
     Возле  голубятни щипали  траву  коровы, а  в  нескольких  шагах от  них
догорал  костер -- в столбе сизого дыма то и  дело мелькал язык  пламени,  и
дуновение  ветра  доносило  до  меня  горький  и грустный запах  обугленного
мокрого дерева и сырых листьев.
     Чем  дальше,  тем  больше  я  становился  сам  себе  противен.  Чувство
собственного могущества,  сознание  своих сил  и возможностей  исчезли,  мое
сходство с Жаном де Ге было лишь внешним, нелепой  клоунской  маской, гримом
из красок и пудры, который уже начал таять и отваливаться кусками. Увы, я не
изменился,  я такое  же ничтожество, каким был  всегда.  Я  никогда не  умел
обращаться  с оружием, не знал, как попасть в цель, и вот теперь это привело
меня к  крушению. Любой человек с элементарной  выучкой  добился бы успеха и
ввел  всех в  заблуждение,  стреляя куда  глаза глядят.  Я не  мог и  этого,
единственное,  что  я  отличал,  это  ствол от  приклада, все остальное было
загадкой.
     Я подумал о том, как  смеялся бы Жан де Ге,  как смеялся бы любой, кому
вдруг рассказали бы,  в какой  я  попал  переплет.  Унижение  не  так  легко
перенести, особенно если совсем  недавно ты  был вполне собой доволен. Когда
вчера вечером я ехал в Сен-Жиль из Виллара и мне рисовалось, как Бела кормит
на  балконе птиц,  я был  достаточно в себе  уверен;  и  даже сегодня утром,
какой-нибудь час назад,  возвращаясь с фабрики с контрактом в кармане,  я не
сомневался  в  себе. Сейчас  из  меня  вышел  весь  воздух,  мыльный  пузырь
тщеславия лопнул, развеялся, как дым.
     И, словно в насмешку, знаменуя мое падение, часы Жана де Ге, надетые на
левое  запястье, упали на  землю, и стекло  разбилось. Я наклонился и поднял
их.  Лопнул   ремешок,   давно  надо  было   заметить,  что  он   износился.
Раздосадованный  этой новой неудачей,  я  медленно шел  по  аллее с часами в
руках  и тут увидел, что обнаженные стрелки  стоят на  половине первого. Еще
немного,  и  наступит время послеполуденной трапезы -- ленча, время сидеть в
столовой во главе  стола, смотреть на своих домашних, давать указания насчет
завтрашней  охоты.  Я  подошел  к  голубятне,  под защиту ее  круглых  стен,
закрывающих меня от окон замка. Здесь, должно быть, играла утром Мари-Ноэль:
на качелях лежал  забытый ею джемпер. Постоял у  костра,  шевеля угли носком
ботинка,  пока не повалил горький, едкий дым и мне не стало  щипать глаза. И
внезапно это напомнило мне  колодец  перед домом управляющего на  стекольной
фабрике.  Здесь  тоже  все было в  запустении, заросло  крапивой,  и  качели
Мари-Ноэль  казались  такими  же старыми и  заброшенными,  как тот  колодец.
Веревка снова порвалась и  свисала вниз,  бесполезная, как  конец  лопнувшей
цепи,  и  когда  я  глядел  на  нее,  перед моим  мысленным взором  возникла
колодезная цепь, обмотанная вокруг обвисшего тела мужчины, скручивающая его,
и само это тело, летящее в глубокую черную дыру колодца, в  воду, на дно.  Я
видел  группу  мужчин, которые,  держась  за  ручку ворота, смотрят  вниз, а
затем, в  смертельном страхе,  хватают горсть за  горстью  осколки  из  груд
отходов позади  фабричных строений  и кидают их в темную  воду,  где плавает
мертвое  тело, чтобы утопить его,  погрузить  его вглубь, пока, наконец,  не
засыпают его стеклом, и там ничего  больше не видно, кроме отражения  клочка
ночного неба.
     Порыв  ветра  снова донес  до  меня  запах  дыма,  и  внезапно, так  же
неожиданно, как перед моими  глазами возник  мертвец, я понял,  что мне надо
делать. Я подождал и, когда  дым рассеялся, швырнул зажатые в пальцах часы в
огонь. Они упали на груду красных  углей. Тогда я наклонился и  сунул руку в
угли, стараясь вытащить часы. Я громко вскрикнул от жгучей боли и боком упал
на  траву, зажав  другой рукой обожженное  место, хватая траву, листья, все,
что угодно, лишь бы прикрыть ожог. Часы, забытые, валялись рядом.
     Я пролежал  несколько минут, пережидая, пока пройдут  дурнота  и позывы
рвоты,  которые не мог подавить, а затем, подгоняемый острой болью, поднялся
на ноги и  побежал  к  замку. Мной владело одно  желание -- заглушить  боль,
спрятаться от света,  от  воздуха  в  мрак распахнутых  окон. Я  помню, как,
спотыкаясь,  перешагнул  в  гостиную  через  порог   высокого  окна,  увидел
напуганное  лицо Рене,  услышал, как она  вскрикнула,  и  упал на  диван, --
темнота, к которой я стремился, обволокла  меня со всех сторон, хотя боль не
стихла. Я  слышал, как Рене  зовет  Поля, а Поль  -- Гастона,  меня окружали
встревоженные   лица,   раздавались   встревоженные  голоса.   Они  пытались
высвободить мою руку, прикрытую пальто, но я по-прежнему прижимал ее к себе.
Я мог только  качаться взад-вперед и трясти головой, не в силах  сказать им,
чтобы они ушли  и оставили меня  одного, потому  что  для меня  существовало
сейчас лишь одно -- боль.
     --  Надо  найти  мадемуазель Бланш,  -- сказал  Гастон, и  Рене  тут же
выбежала  из  гостиной;  я  слышал,  как  Поль  крикнул, что  пойдет звонить
доктору, и  в моем помраченном сознании забрезжила мысль: как хорошо было бы
впасть в беспамятство, тогда исчезла бы и боль.
     --  Вы ранили себя, господин граф? -- спросил  стоявший возле  меня  на
коленях Гастон.
     --  Нет,  обжегся,  кретин, -- сказал я, отвернувшись,  и подумал, что,
имей  я возможность  ругаться  и  сквернословить по-английски, мне  стало бы
легче.
     Вернулись остальные и снова столпились возле меня, тупо повторяя одни и
те же фразы: .
     Потом  все лица, что  всматривались в меня, отодвинулись,  а  рядом  со
мной,  на  месте Гастона,  очутилась Бланш. Она протянула руку, чтобы  взять
мою, но я вскрикнул:
     -- Больно!
     -- Подержите его, -- сказала она Полю и Гастону, и они схватили меня за
плечи и прижали к подушкам дивана.
     Бланш  взяла  мою  руку  и  намазала ее чем-то прохладным и освежающим,
разбрызгивая  содержимое  тюбика по всей поверхности  ожога. Затем  наложила
свободную повязку, сказав окружающим, что минуты через две боль утихнет.
     Я закрыл глаза; вокруг меня раздавался нестройный шум голосов, слышался
один и тот же вопрос: как это могло случиться? -- и медленно, очень медленно
всепоглощающая боль стала отступать, уже можно было терпеть ее, я больше  не
был  воплощением  страдания,  я  почувствовал,  что  состою   не  только  из
обожженной руки, у меня есть вторая, есть  тело, ноги, глаза, которые  могут
раскрыться и  посмотреть  на собравшихся рядом людей, что,  наконец-то, я  в
состоянии объяснить им, что произошло.
     -- Ну как, полегче? -- спросил Поль.
     -- Да, кажется, -- сказал я, немного обождав; мне не верилось, что боль
отпустила меня надолго.
     Я увидел, что к кружку возле меня присоединилась Мари-Ноэль; белая, как
мел, она не сводила с меня огромных глаз.
     -- Что вы сделали? Что случилось? -- спросила Рене; за ее спиной, держа
рюмку коньяка, которого я не хотел, стоял встревоженный и огорченный Гастон.
     -- Мои часы  упали в костер, --  сказал я, -- там, возле голубятни. Мне
не хотелось их лишиться, я наклонился, чтобы поднять их,  и обжег руку.  Сам
виноват. Полез, как дурак, в огонь. Что может быть нелепей!
     -- Вы что -- не понимали, к чему это может привести? -- спросила Рене.
     -- Нет, -- ответил я, -- я не знал, что огонь такой горячий.
     -- Чистое  безумие,  -- сказал Поль. -- Ты же мог вытащить часы палкой,
любой деревяшкой, которая валялась у костра.
     -- Мне это и в голову не пришло.
     -- Вы,  должно  быть,  стояли очень близко к костру, если  часы упали в
самую середину, -- сказала Рене.
     -- Да, очень. Дым попал мне в  глаза. Я ничего  толком не видел  -- это
тоже меня подвело.
     -- Я  позвонил доктору Лебрену, он уже едет. Первое, что он спросил, --
знает  ли Франсуаза.  Я сказал:  . Он  предупредил, чтобы мы ни  в коем
случае ничего ей не говорили. Такая вещь очень ее расстроит.
     --  Все  будет в  порядке, --  сказал я. -- Мне  уже  не  больно. Бланш
сотворила чудо.
     Я поискал глазами Бланш, но она исчезла. Избавила меня от боли и ушла.
     -- Одно ясно,  --  сказал Поль,  -- в  таком виде ты завтра стрелять не
сможешь.
     -- Первое, о чем я подумал, -- сказал я.
     Все сочувственно смотрели на меня. Гастон с досадой поцокал языком.
     -- А вы так любите охоту, господин граф, -- сказал он.
     Я пожал плечами.
     --  Ничего  не  поделаешь,  -- сказал я, -- на этот  раз поохотятся без
меня. Во всяком случае, часы я спас. Они лежат там где-то, в золе.
     -- И  все  это ради  каких-то  часов!  -- сказала Рене.  -- Никогда  не
слышала о таком глупом, бессмысленном поступке.
     -- И  часы-то  не золотые, мадам, --  сказал  Гастон.  -- Золотые  часы
господина  графа все еще  в  починке в  Ле-Мане. Господин  граф надевал свои
старые стальные часы, те, что месье Дюваль подарил ему на совершеннолетие.
     -- Поэтому-то  я  и  не  хотел расставаться  с ними,  --  сказал я.  --
Сентиментальность.
     Наступила  странная  тишина.  Все  молчали.  Гастон  поставил  рюмку  с
коньяком на стол, минуту спустя Поль предложил мне сигарету.
     -- Что ж, -- сказал он, -- хорошо, что все обошлось, могло быть и хуже.
Пострадала   в  основном  тыльная  сторона  кисти,  кромка  рукава  даже  не
загорелась.
     Все это время Мари-Ноэль стояла молча. Жаль, если я ее напугал.
     -- Не смотри на меня  так серьезно, -- улыбнулся я. -- Все в порядке. Я
скоро встану.
     -- Вот твои часы, -- сказала она.
     Подойдя поближе, Мари-Ноэль вынула руки из-за спины и подала мне черные
от копоти  часы. Я не  заметил, как она за  ними  выбегала. Должно быть, это
заняло у нее всего несколько минут.
     -- Где ты их нашла? -- спросила Рене.
     -- В золе, -- ответила девочка.
     Я протянул к ней левую ладонь, взял часы и положил их в карман.
     --  Давайте  забудем про  все  это,  --  сказал  я.  --  Я  поднял  тут
хорошенькую  суматоху. Хватит  на  одно утро.  Ленч  уже остыл.  Давно  пора
начинать.  Должно  быть,  уже  второй час.  --  Я  задумался.  --  Франсуаза
удивится,  почему я  не зашел к ней. Лучше  будет, если  ей передадут, что я
ушел  с Робером и  еще  не вернулся.  И  пусть кто-нибудь заткнет  рот  этой
Шарлотте,  вечно она выбалтывает все маман, там, наверху.  Уходите, оставьте
меня одного. Я есть не буду. Когда приедет Лебрен, проводите его сюда.
     Я устал, на душе было скверно. Рука болела, но не так,  как раньше,  не
столько  на самом деле, сколько в воображении: с ужасающей ясностью я  видел
перед собой воспаленные, нежные ткани моей обожженной кисти. Я закрыл глаза,
и все снова  вышли. Некоторое время спустя раздался  звонок, и  минуты через
две надо  мной склонилось немолодое  бородатое лицо доктора Лебрена в пенсне
на большом носу; рядом с ним с отчужденным видом стояла Бланш.
     -- Что это  вы натворили?  -- спросил доктор. -- Мне  сказали,  что  вы
валяли дурака с огнем.
     Хоть мне и  наскучило это повторять,  я  покорно  пересказал е