шей жизни. Мы не виним вас за это.
     -- Вашей, но не нашей. Сыновья не переносят боли. Я -- трус,  всегда им
был. Вот почему  мне  нужна  ваша помощь,  сейчас  и в будущем,  нужна  куда
больше, чем была нужна в прошлом.
     Я  встал  с  колен  и  вышел  в  соседнюю комнату.  Коробка  с ампулами
по-прежнему лежала в  шкафчике над умывальником,  шприц тоже;  я вынул их и,
войдя в спальню, показал графине.
     --  Я заберу их с  собой, --  сказал  я. -- Возможно, это опасно, я  не
знаю. Вы сказали, что  я рисковал, когда заключал новый контракт с Корвале в
расчете  получить  состояние.  Сейчас я  тоже многое  ставлю  на карту, хотя
рискую совсем другим.
     Я видел, что пальцы ее вцепились в подлокотники, видел ужас и отчаяние,
промелькнувшее в ее глазах.
     -- Я не могу этого сделать, Жан, -- сказала она.  -- Ты не понимаешь. Я
не могу лишить себя этого вот так, вдруг.  Я слишком стара,  слишком  слаба.
Возможно, когда-нибудь, но не сейчас. Если ты хотел, чтобы я бросила, почему
не сказал мне раньше? Сейчас слишком поздно.
     -- Нет, не поздно. -- Я положил коробку  на стол. -- Дайте мне руки, --
сказал я.
     Графиня вложила  ладони  в  мои,  и  я  поднял  ее  из кресла. Стараясь
удержаться  на  ногах,  она  вцепилась  в  повязку,  и  я почувствовал,  как
разлилась боль от пальцев от самого локтя.  Графиня продолжала цепляться  за
меня, не  осознавая, что делает,  и  я понял  -- убери я руку, что-то  будет
потеряно: вера, сила, которые сейчас поддерживают ее, придают ей мужества.
     -- А теперь пойдемте вниз, -- сказал я.
     Она стояла  между мной  и окном: грузная, большая, заслоняя собой свет,
чуть  пошатываясь,  чтобы не потерять равновесия; крест из слоновой  кости у
нее на шее раскачивался маятником из стороны в сторону.
     -- Вниз? -- повторила она. -- Зачем?
     --  Затем,  что вы мне нужны,  -- сказал я. -- Теперь вы будете сходить
вниз каждый день.
     Долгое время графиня  стояла, не расслабляя пальцев, вцепившихся мне  в
руку. Наконец она меня отпустила  и, величественная, горделивая, двинулась к
дверям. В  коридоре, отказавшись от помощи, она опередила  меня и распахнула
дверь  в соседнюю комнату.  И  тут же навстречу  ей  выскочили терьеры;  они
лаяли, прыгали, подскакивали вверх, чтобы лизнуть ее.
     Графиня торжествующе повернулась ко мне.
     -- Так я и думала, --  сказала она. -- Собак  не выводят. Шарлотта лжет
мне. Она обязана водить их каждый день в парк на прогулку. Беда в том, что в
замке никому ни до чего нет дела. Откуда же быть порядку?
     Собаки,  выпущенные из заточения, помчались к лестнице; в  то время как
мы медленно шли следом за ними, графиня сказала:
     -- Я правильно расслышала -- ты  говорил  кюре,  что приготовлениями  к
похоронам займутся Бланш и Поль?
     -- Да, -- ответил я.
     -- Они ничего в этом не смыслят, -- сказала графиня. -- В замке не было
похорон с тех самых пор, как  умер  твой отец. Все должно  быть  сделано как
положено. Франсуаза  не кто-нибудь там,  она -- важная особа, ей должно быть
оказано всяческое уважение.  В конце концов,  она была  твоя жена.  Она была
графиня де Ге.
     Маман  подождала  на  площадке  лестницы,   пока  я  отнес  коробки   в
гардеробную. Входя в гостиную, мы услышали  голоса.  Все уже вернулись. Поль
стоял  у  камина, рядом с ним --  кюре. Рене сидела на своем обычном месте в
углу дивана, Бланш -- в кресле. Все в замешательстве уставились на нас, даже
кюре  понадобилось  какое-то время, чтобы прийти в себя и,  скрыв удивление,
озабоченно  спросить, чем  он может нам помочь. Но графиня отстранила  его и
направилась прямиком к тому  креслу у  камина, где всегда сидела  Франсуаза.
Бланш тут же поднялась и подошла к ней.
     --  Вам  не следовало вставать с постели, --  сказала она. --  Шарлотта
говорит, что сегодняшнее потрясение сильно отразилось на вас.
     -- Шарлотта  --  лгунья, -- сказала графиня,  -- а  ты занимайся своими
делами.
     Она пошарила  в складках  платья в поисках очков,  которые свисали с ее
шеи на  цепочке рядом с крестом, надела их и посмотрела на каждого из нас по
очереди.
     -- У  нас  траур, --  сказала  она. --  Это  дом скорби,  а  не дом для
престарелых. Умерла  моя  невестка.  Я намерена  проследить,  чтобы  ей были
оказаны  все  положенные почести. Поль, принеси  мне  карандаш  и  несколько
листов бумаги. Бланш,  в верхнем ящике  бюро  у  меня  в комнате  ты найдешь
досье, где  записаны имена всех людей, которые были званы на похороны вашего
отца.  Большинство уже  умерло, но у них остались родственники. Рене, подите
принесите из  холла  телефонный справочник.  Господин  кюре, буду  очень вам
признательна,  если  вы  подойдете  и   сядете  рядом  со  мной:  мне  может
понадобиться ваш совет относительно  самого обряда погребения. Жан... -- Она
взглянула  на  меня  и приостановилась. -- Хотя сейчас мне  твоя  помощь  не
нужна. Пойди погуляй, воздух будет тебе на пользу. Можешь вывести собак, раз
Шарлотта не  сделала этого. Но прежде чем ты пойдешь,  --  добавила она,  --
надень  темный костюм.  Граф  де  Ге  не разгуливает по  парку  в спортивной
куртке, когда он потерял жену.

ГЛАВА 22
     Я вышел из гостиной, поднялся наверх и переоделся. Затем вызвал Гастона
и попросил подогнать к дверям машину.
     --  Хочу,  чтоб  вы  отвезли  меня  на  фабрику,  я  собираюсь  забрать
Мари-Ноэль.
     -- Хорошо, господин граф.
     Когда мы уже выехали из деревни и поднимались  по склону  холма к лесу,
Гастон сказал:
     -- Моя жена и  я, господин граф,  и все, кто есть в замке, выражают вам
глубочайшее сочувствие в этот тяжкий час.
     -- Спасибо, Гастон.
     --  Если  мы  можем  хоть что-нибудь  для вас сделать, вам стоит только
намекнуть, господин граф.
     Я снова  его  поблагодарил. Никто, кроме меня,  ничего не мог  сделать,
чтобы  успокоить тревогу и  облегчить боль,  а  я начал с  того,  что  лишил
наркоманку  морфия,  рискуя  навлечь на нас  еще худшую беду. Что  из  этого
выйдет, я не знал. Знал одно: я становлюсь игроком, как Жан де Ге.
     Гастон  притормозил  у  фабричных  ворот.  Еще  не наступил  вечер,  но
поблизости никого не было видно.  Должно  быть, рабочие прекратили работу на
весь день в знак траура по Франсуазе.
     Я вылез из  машины и  пошел  на  безлюдный двор. Сторожка  была  пуста.
Наверно, Жюли у  сына, и Мари-Ноэль с ней. Я  попросил Гастона  подождать  и
зашагал к дому управляющего, но дверь была на замке. Пройдя по выщербленному
булыжнику под окнами, я подошел  к колодцу и заглянул внутрь. До  низу  было
около  двадцати  футов.  Шаткая  лестница  с провалами  там, где недоставало
перекладин,  наполовину  сгнила. Стенки  были слизкие, зеленые  от  плесени.
Далеко внизу, на самом дне я увидел битое стекло, песок  и грязь. Невозможно
было  поверить, чтобы  десятилетний ребенок спустился сюда ночью без всякого
страха и вреда для себя. Однако так именно и было.
     Я  отошел от колодца и  сквозь пыльные  стекла  заглянул в комнату.  На
полу, там, где лежала  утром  Мари-Ноэль, все еще  валялась груда  одеял.  Я
обошел дом, чтобы попасть в него со стороны  сада, но окно, через  которое я
тогда проник, было закрыто. К счастью, торопясь  после нашего отъезда увести
Мари-Ноэль к Андре или к себе в сторожку, Жюли позабыла накинуть крючок.
     Я снова распахнул окно и залез внутрь. Затем подошел к груде одеял, как
сделал  это  утром, и вызвал из  небытия  безмятежное личико спящей девочки,
недоступной, казалось, ни страху, ни страданию; и, однако, в то самое время,
когда я на нее смотрел, ее терзал тягостный, чудовищный сон, вселивший в нее
тревогу. Я  наклонился и дотронулся до одеяла,  и это напомнило  мне  другие
времена в  Шиноне или Орлеане, когда пилигримы  один за другим дотрагивались
грязными пальцами до ступней, где некогда преклонила колени Орлеанская Дева,
словно надеясь извлечь из камня крупицу  ее чистоты. Я считал тогда, что это
глупо. Это и было  глупо. Одеяло, которого  я коснулся, укрывало  ребенка со
слишком  богатым воображением, к тому же проведшего ночь на  дне колодца.  Я
нащупал в кармане клочок бумаги и прочитал последние  строки:  .  Я положил бумажку  обратно.
Здесь, в этой комнате, я был единственным пилигримом...
     Я вылез в сад через  окно и  вернулся  тем же путем, каким пришел сюда,
бросив  мимолетный  взгляд  на  искривленные  старые  яблони,  гнущиеся  под
тяжестью  плодов,  на упавшие подсолнечники и вьющийся по стенам виноград  с
тяжелыми  спелыми  гроздьями,  которые  никто не срывал. Должно быть, Гастон
зашел к сыну  Жюли и сказал, что  я  здесь, так как  по  двору навстречу мне
спешила Мари-Ноэль.
     Я  вдруг почувствовал, что не могу подобрать слов. Я  думал, что сперва
увижу Жюли и она расскажет мне, как девочка приняла горестное известие.
     -- Не смейся! -- крикнула она.
     Смеяться?  Никогда в жизни у меня не было  меньшего желания смеяться. Я
остановился в недоумении, не понимая, что она имеет в виду.
     --  Мне  дали одежки Пьера,  --  сказала  девочка. -- Это его фуфайка и
черный комбинезон. Мадам Ив заставила меня снять голубое платье,  потому что
оно было сырое. К тому же сейчас оно не годится.
     Только тут я заметил, что одежда ей мала. Штанины были коротки, от чего
ноги  казались  длиннее и  тоньше,  а чужие  сабо, которые она  надела, были
значительно  больше, чем  надо, и, чтобы  они  не  спадали,  ей  приходилось
волочить ноги.
     -- Посмотри, -- сказала Мари-Ноэль. -- Я выше Пьера, а ему двенадцать.
     И  показала мне,  что рукава  комбинезона не  доходят ей  до  запястий,
стараясь вытянуться повыше, чтоб комбинезон казался еще меньше.
     -- Да, -- сказал я, -- вижу.
     Я неловко  стоял на месте,  глядя  вниз на  нее.  Конечно же,  думал я,
должны быть какие-то слова, которые  отец говорит дочери в таких трагических
обстоятельствах.
     -- Я не мог приехать за  тобой раньше... -- начал я, но она не дала мне
договорить. Она взяла меня за руку и сказала:
     -- И хорошо, что не мог. Пойди  посмотри, что мы с Пьером построили, --
и отвела  меня  к куче  стеклянных  отходов,  возле  которой  была горка  из
камешков.  --  Это замок,  -- сказала она, указывая  на маленькую стеклянную
игрушку, бывшую утром у нее в кармане, -- а это  дома Сен-Жиля. Этот большой
кусок --  церковь. Посмотри, Пьер  набрал гравия, чтобы сделать  дороги. Эта
полоска из ракушек  -- река,  а дощечка --  мост. Мы играем  здесь с  самого
утра.
     Значит, Жюли ничего не сказала девочке. Она не знает. Я оглянулся через
плечо в поисках Жюли или Гастона, но не увидел ни той, ни другого.
     -- Где мадам Ив? -- спросил я.
     -- У  Андре. Разговаривает с ним и  Гастоном. Пьер побежал  на ферму за
молоком. Я выпила  утром все  их молоко, там всего было на  донышке кувшина.
Догадайся, что мы  ели на  завтрак,  --  куриные котлеты!  Мадам Ив  пошла и
поймала бедненького старого хромого  петуха,  того, черного,  который всегда
дрался с остальными. Она сказала, ему  пришло время  отдохнуть, и  он храбро
отправился на отдых в мою честь.
     Мари-Ноэль  посмотрела  на мое изумленное  лицо. Я ничего  не сказал. Я
пытался придумать, как сообщить ей о том, что случилось.
     -- Знаешь,  -- сказала Мари-Ноэль, понизив голос, -- это очень грустно,
но мама Пьера больше с ними не живет. Она убежала в Ле-Ман  несколько недель
назад, вот почему мадам Ив приходит сюда и готовит для Андре и Пьера.  Ну не
ужасно ли мальчику остаться без мамы, а мужу без жены!
     Я дал Жюли слишком мало времени. Вот в чем дело. Еще  и часа не прошло,
как  Гастон передал ей мою просьбу. У нее не было подходящего момента, чтобы
сообщить девочке ужасную новость.
     -- Мы почти в таком же положении, -- продолжала Мари-Ноэль, -- ты  даже
обжегся,  как  Андре,  только твой ожог заживет через несколько  дней, а  он
останется калекой на всю жизнь. И мы можем утешаться тем, что о маман хорошо
заботятся. Как сказала  мадам Ив, лучше  быть с Иисусом  Христом на небесах,
чем с механиком в Ле- Мане. -- Она встала, отряхнула песок с колен. -- Когда
Эрнест  вернулся и сказал, что маман увезли в больницу, я знала,  что будет.
Мои сны обычно сбываются. Хорошо хоть, что это был несчастный случай. В моем
сне мы пытались убить ее. Но как вышло, что маман выпала из окна?
     -- Не знаю, -- сказал я. -- Никто не знает.
     -- Я это выясню, -- сказала девочка, -- это порадует маман в раю,  если
мы будем знать.
     Она подняла с земли стеклянный замок, положила  его в карман, и, рука в
руке, мы направились к сторожке.  В воротах показались  Гастон и Жюли. Через
локоть у нее была перекинута одежда Мари-Ноэль.
     -- Вещи высохли, -- сказала она. -- Переоденься. Нельзя  возвращаться в
замок в таком виде. Ну-ка, быстренько.
     Жюли торопливо  подтолкнула девочку к дверям сторожки, сунув ей одежду,
а сама обернулась ко мне.
     --  Она держалась очень мужественно,  -- сказала она, -- вы  можете  ею
гордиться.
     --  Все произошло слишком  быстро,  -- сказал я, --  она еще не  успела
почувствовать.
     Жюли  с жалостью посмотрела на меня, как сегодня утром, когда мы стояли
возле спящей Мари-Ноэль.
     -- Неужели вы  так  мало  знаете  детей, месье  Жан? -- сказала она. --
Думаете, раз они не плачут,  значит, ничего не чувствуют? Если так, вы очень
ошибаетесь. -- Жюли говорила горячо, быстро, словно спешила защитить девочку
от  обвинения, но  тут же взяла  себя в  руки.  -- Извините меня, месье Жан,
может быть, я говорю слишком  прямо, но  девочка завоевала  сегодня все наши
сердца... Примите мои соболезнования, господин граф, в вашей великой утрате.
     Правила  приличия   были  соблюдены.  Привратница  стекольной   фабрики
обращалась  к сеньору Сен-Жиля.  Я наклонил  голову и поблагодарил ее. Затем
обратился к ней с нова, как старый друг.
     --  Вы так много  сделали для  нас сегодня,  Жюли, --  сказал я. -- Мне
казалось,  что  вы  --  самый  подходящий человек для  того, чтобы  сообщить
девочке о несчастье. И я оказался прав.
     -- Мне нечего было ей сообщать, --  возразила Жюли, -- она сама все нам
сообщила.  Ее  предупредили во сне, сказала она.  Я лично никогда не  верила
снам, месье Жан. Но дети, как и животные, ближе к Богу.
     Жюли поглядела через пустой двор на дом управляющего и колодец.
     -- Видимо, будет расследование в  полиции, -- заметила  она. -- Вы ведь
не станете перевозить мадам Жан в замок, пока оно не закончится?
     -- Расследование в полиции? -- повторил я.
     -- Конечно, спрашивать станут  прежде всего  врачей,  --  сказала Жюли,
качая головой. -- Будем надеяться, оно не займет много времени. В этих вещах
мало приятного.
     В  больнице я  был  слишком  потрясен  и расстроен,  чтобы  подумать  о
полицейском расследовании. Но  Жюли была права.  Должно  быть, Поль и  Бланш
обсуждали это в числе всего прочего после моего отъезда.
     -- Я  не знаю точно,  что именно надо  делать, Жюли, -- сказал я.  -- Я
оставил все на усмотрение месье Поля и мадемуазель Бланш.
     Из сторожки вышла Мари-Ноэль,  переодетая  в свое пальто и платье.  Она
поцеловала  Жюли, мы  попрощались, и Гастон отвез  нас  обратно  в Сен-Жиль.
Когда мы проезжали в ворота, я увидел на дорожке перед террасой четыре чужие
машины.
     --  Вон машина доктора  Лебрена,  -- сказала  Мари-Ноэль,  --  и  месье
Тальбера. Остальные я не знаю.
     Тальбер -- тот частный  поверенный, что написал найденное мной  в сейфе
письмо? Видимо, он вел все дела семьи. Когда мы остановились за последней из
машин и вышли, я увидел, что за рулем первой сидит человек в форме.
     --    Машина   commissaire    de    police\footnote{Комиссар    полиции
\textit{(фр.)}.},  -- шепнул Гастон. --  Должно быть,  он приехал из Виллара
вместе с Тальбером и врачами.
     -- А зачем им всем было  приезжать сюда? -- спросила Мари-Ноэль. -- Они
не станут никого арестовывать?
     -- Они всегда приезжают, -- сказал я, -- если бывает несчастный случай.
Мне надо будет с ними поговорить. Может быть, ты найдешь Жермену и попросишь
ее тебе почитать?
     -- Жермена плохо читает, -- ответила Мари-Ноэль. -- Да ты не беспокойся
за меня. Обещаю тебе, что больше никогда в жизни  я не сделаю ничего такого,
что причинит тебе горе.
     Она поднялась на террасу и вошла в дверь. Я обернулся к Гастону.
     --  Комиссар  полиции, возможно, захочет допросить вашу жену, -- сказал
я, -- ведь она была здесь, когда все это случилось.
     -- Да, господин граф.
     У него  был встревоженный  вид. Я тоже  тревожился, этот кошмарный день
еще  не  подошел  к концу.  Войдя в холл, я услышал голоса,  доносившиеся из
гостиной. Когда я  открыл дверь, они смолкли. Все обернулись и посмотрели на
меня. Я узнал доктора Лебрена и доктора Мотьера из больницы. Третий мужчина,
невысокий,  плотного  сложения,   с   седеющими   волосами,  был,  очевидно,
поверенный месье  Тальбер.  Четвертый,  державшийся  более  официально,  чем
остальные, был, должно быть, commisaire de police.
     Первая моя мысль была о графине. Я взглянул на  другой конец гостиной и
увидел,  что  она --  неприступная, властная  -- по-прежнему сидит у камина.
Никаких  признаков  усталости. Она  господствовала над  всей  комнатой, в ее
присутствии все остальные казались пигмеями.
     --  А вот  и  мой  сын, месье, -- сказала  она комиссару полиции. Затем
обернулась  ко  мне.  -- Месье Лемот  был так  любезен, что  сам приехал  из
Виллара, чтобы задать необходимые вопросы.
     Трое мужчин подошли ко мне, желая выразить свое соболезнование:
     -- С  огромным сожалением вторгаюсь к вам, месье,  -- от commissaire de
police.
     -- Я совершенно потрясен,  месье,  разрешите  мне разделить с вами  это
тяжкое испытание, -- от поверенного.
     -- Не знаю, как выразить, де Ге, насколько я опечален, -- от Лебрена.
     Тихие слова благодарности, рукопожатия помогли заполнить неловкую паузу
перед  допросом, придали достоинство и  естественность всему  происходящему.
Затем, когда с учтивостями было покончено, комиссар обратился ко мне.
     -- Доктор  Лебрен и доктор Мотьер сообщили мне, месье, что  ваша жена в
скором времени ожидала  ребенка и, если я  их правильно понял, последние дни
находилась в весьма нервном состоянии, -- сказал он. -- Вы согласны с этим?
     -- Да, -- сказал я. -- Безусловно.
     -- Возможно, у нее были необоснованные опасения относительно родов?
     -- Думаю, что да.
     --  Простите меня,  месье,  --  прервал  нас Тальбер. --  Господин граф
извинит мое вмешательство, но я должен добавить, что оба, и он, и мадам Жан,
считали дни до рождения ребенка. Они надеялись, что у них родится сын.
     -- Естественно, -- заметил комиссар, -- все родители одинаковы.
     --  Но в  данном случае, -- сказал поверенный,  --  к тому были  особые
причины:  согласно брачному  контракту, рождение сына  означало значительное
увеличение капитала.  В особенности это касалось  господина  графа.  Из слов
мадам  Жан я понял, что она страшилась  разочаровать  своего  супруга  и всю
семью. Именно этим, я думаю, и объясняется ее тяжелое нервное состояние.
     -- , пожалуй, слишком сильно сказано, месье Тальбер.
     Все повернулись к графине, по-прежнему сидящей в кресле у камина.
     --  Моя невестка не имела  никаких оснований страшиться кого-нибудь  из
нас. Мы не  так зависим от брачного контракта, что не можем прожить  без его
помощи. Семья моего покойного мужа владела Сен-Жилем в течение трехсот лет.
     Частный поверенный вспыхнул:
     --  Я вовсе  не  хотел  сказать, госпожа графиня, что мадам Жан  кто-то
запугивал.  Просто  ситуация  была  щекотливая,   и   она  чувствовала  свою
ответственность.   Рождение   сына   значительно  облегчило  бы   финансовые
трудности, и она это понимала.
     Commissaire  посмотрел   на  доктора  Лебрена.  Тот  в  нерешительности
взглянул на графиню, затем на меня.
     -- Мадам Жан,  естественно, очень  хотела  сына, -- сказал о