койно, и я один рыскал по городку  в компании с тощими голодными кошками,
которые  бесшумно крались по мощенным булыжником улицам, выискивая в канавах
какую-нибудь поживу. Я  прошел бы мимоходом под аркой городских ворот, кинул
бы  беглый взгляд  на канал,  посмотрел бы  мельком  на пешеходный мостик  и
домик, спрятавшийся в саду, и  вернулся бы в отель,  а  утром навсегда уехал
оттуда, так ничего и не узнав. А теперь, когда вся  жизнь моя переменилась и
я смотрю  на все другими  глазами, хотя бы этот  уголок Виллара останется со
мной навсегда.
     Предзакатное  солнце  окрашивало  все  в густые,  теплые  тона. Это был
дружественный город,  все прохожие  мне улыбались. , дожидавшийся меня
на  площади  Республики,  показался мне вдруг  моим старым  ,  и белая
пластиковая сумка Мари-Ноэль  на сиденье, там, куда девочка кинула ее, придя
с  рынка, была непохожа ни  на какой другой предмет, замеченный невзначай  в
чужой  машине,  полна особого смысла:  я сразу увидел,  как она болтается на
узком запястье поверх короткой  белой нитяной перчатки. Даже банк на углу  в
глубине площади  стоял на своем месте, выполнял свое  предназначение. Виллар
был крепостью, убежищем,  и, выезжая из него,  я спрашивал себя, почему дар,
принесенный  мне  чужой любовницей, оказался таким удивительным противоядием
против моей  тревоги, так  расслабил натянутые нервы. Теперь я ничего больше
не буду принимать близко к сердцу: ни слезы Франсуазы, ни вспышки Рене. Мать
можно будет задобрить лаской, дочку -- баловать в  разумных  границах, брата
--  успокоить,  сестру  -- смягчить;  никто  из них  не  представлял  больше
проблемы, как это было в первые двое суток под кровлей замка.
     Почему это так  --  трудно сказать. Одного  физического довольства было
недостаточно, в прошлом я  имел  случаи  в этом  убедиться. Может  изменение
личности ускорить внутренний темп,  высвободить в мозгу  какую-то  клеточку,
которой прежнее твое  из некоего предубеждения не давало  воли?  На свете
полно  несчастных, неприспособленных  людей, которые  призраками блуждают по
жизни, пытаясь спрятаться от нее и обрести себя при помощи  женщин.  Я не из
их числа. Бела из Виллара завершила картину, где уже были мать, жена и дочь.
Сердечность первой, доверие второй, смех третьей слились воедино  и возникла
четвертая --  Бела. Когда  я  это  увидел, я  потерял голову.  Такова  часть
ответа, но только часть.
     Я не спутал ни одного поворота на пути в Сен-Жиль, и пока я приближался
к  замку -- липовая аллея, мост через ров, ворота, подъездная дорожка, --  а
затем, проехав под сводчатым входом в стене, направлялся к службам,  которые
еще ни  разу не  видел вблизи, моя уверенность в себе все росла. Теперь меня
ничем  не  устрашишь.  Я  оказался  во  дворике,   где  было  два  гаража  с
распахнутыми  воротами,  сарайчик  и пустая конюшня со сломанными  стойлами.
Когда  я  вылез  из машины,  с  шумом  захлопнув  дверцу, на  пороге конюшни
появилась старуха, с которой  я разговаривал накануне в коровнике, и, сказав
что-то насчет , позвала кого-то через плечо. Следом за  ней
в дверях возник мужчина в синем комбинезоне. Они, улыбаясь, подошли  ко мне,
и мужчина спросил, помыть ли машину. Я сказал , --  возможно, здесь было
так  заведено;  старуха  вновь стала  что-то  бормотать, из  чего я разобрал
только  три  слова:  и \footnote{  и
 \textit{(фр.)}.}, а я кивал и улыбался ей в ответ.
     Я  прошел обратно  через  сводчатый проход, и  пес  тут  же  подбежал к
загородке и залаял. Я остановился и принялся тихонько звать его по имени, но
он  продолжал   лаять,  в  то  же  время  неуверенно  помахивая  хвостом.  Я
приблизился ко  входу в его вольер, чтобы он понюхал мою  одежду. Он  втянул
носом воздух  и растерянно  отошел. Я увидел,  что от конюшни на нас смотрит
человек в комбинезоне.
     -- Что приключилось с Цезарем? -- спросил он.
     -- Ничего, -- ответил я. -- Должно быть, я его напугал.
     -- Странно, обычно он носится как угорелый от радости, когда видит вас.
Будем надеяться, он не заболел.
     -- Пес в полном порядке, -- сказал я. -- Правда, Цезарь?
     Я  протянул руку  и потрепал его по голове; успокоившись  понемногу  от
моего тона и ласки, он продолжал молча обнюхивать меня, но когда я  тронулся
с места, снова начал рычать.
     -- Если он будет  так себя вести в воскресенье,  -- сказал мужчина,  --
много вам будет от него проку... Может быть, дать ему после еды касторки?
     -- Нет, -- сказал я, -- не трогайте его. Он скоро придет в себя.
     Что такое  Цезарь должен делать в  воскресенье, подумал я.  Может быть,
если  я стану сам его  выводить, он  привыкнет  ко мне и подозрительный  лай
уступит  место  приветственному повизгиванью!  Иначе  он  привлечет  к  себе
всеобщее  внимание, начнутся расспросы,  бедного пса обвинят в предательстве
по  отношению к хозяину,  когда  на  самом  деле  он --  единственное  живое
существо в Сен-Жиле, которому инстинкт подсказал правду.
     Я  поднялся  по ступеням  на террасу,  и  когда  вошел в холл, из  ниши
направо от входа, где висел телефон, навстречу мне вышел Поль.
     -- Где, черт побери,  ты  пробыл  весь  день?  --  спросил  он.  --  Мы
разыскиваем  тебя с часу  дня. Рене тебя потеряла, вернулась домой в наемной
машине, а затем, когда мы кончали второй  завтрак,  ко всеобщему  удивлению,
появилась  вдруг  Мари-Ноэль и  преспокойно  заявила,  что  ее  подвезли  на
грузовике.  Лебрен ждал  до двух  часов,  но потом был  вынужден уехать.  Он
только что снова звонил.
     -- А что случилось? -- спросил я.
     -- Что  случилось! -- повторил Поль.  -- Ничего,  если не считать того,
что  Франсуазе плохо и Лебрен запретил ей вставать с  постели.  Если она  не
будет осторожна, ее ждет выкидыш  и  она потеряет  ребенка.  И  сама, скорей
всего, будет на волосок от смерти. А больше ничего не случилось.
     Я  заслужил презрение, звучавшее в голосе Поля. Сейчас виноват  был  не
Жан  де  Ге, а я. Я обещал вернуться пораньше, чтобы  повидать  врача.  Я не
сдержал обещание. Даже не вспомнил о нем.
     -- Какой у него номер телефона? -- спросил я. -- Сейчас же ему позвоню.
     --  Бесполезно, --  сказал  Поль. -- Он  снова  уехал  на вызов. Я  ему
сказал, чтобы он попытался связаться с тобой попозже вечером.
     Поль  повернулся  на  каблуках  и,  пройдя  через  столовую,  исчез   в
библиотеке.  Больше  он не собирался меня ни о чем  расспрашивать. И на  том
спасибо.  Я знал, что мне  следует  сделать.  Я прямиком  поднялся  наверх в
спальню.  Шторы были  опущены, камин  зажжен,  в ногах кровати стояла ширма,
заслонявшая огонь. Франсуаза лежала на высоких подушках, закрыв глаза. Когда
я вошел, она их открыла.
     -- А, это ты, -- сказала она, -- я  уже давно поставила на тебе  крест.
Сказала им всем, что ты, возможно, сел в поезд и едешь обратно в Париж.
     Голос был безжизненный, монотонный.
     Я подошел к кровати и взял ее за руку.
     -- Мне следовало  позвонить, -- сказал я. -- Меня задержали  в Вилларе,
но, честно говоря, я забыл. Мне нечего сказать в свое оправдание.  Я даже не
прошу простить меня. Как ты  себя чувствуешь? Поль передал мне,  что  доктор
Лебрен велел тебе лежать.
     Ладонь в моей руке была холодная и вялая, но она ее не отняла.
     -- Если я встану, я потеряю ребенка. То,  чего я боялась с самых первых
дней. Я всегда знала, что случится что-нибудь плохое.
     --  Ничего  плохого  не  случится, -- сказал я,  --  надо  только  быть
осторожней. Вопрос в том, насколько компетентен Лебрен. Ты не будешь против,
если я приглашу акушера?
     -- Не надо, -- сказала Франсуаза. -- Я не хочу, чтобы сейчас вмешивался
кто- нибудь чужой. Это выведет из равновесия меня,  огорчит доктора Лебрена.
Главное - -  не вставать с  постели и чтобы никто меня не волновал. Я чуть с
ума  не  сошла от беспокойства,  когда  Мари-Ноэль  приехала  с  рабочими  в
грузовике, а Рене  -- в наемной машине, так как ты куда-то исчез.  А  затем,
спустя  несколько часов, так и не дождавшись тебя, я решила,  что с таким же
успехом могу  махнуть  на тебя  рукой  и  надо  смириться с  тем, что  ты не
вернешься, что ты нарочно избавился от них обеих и уехал в Париж.
     Усталые глаза  всматривались в  мое  лицо,  и  я  понимал,  что  должен
держаться как можно ближе к правде.
     -- Я застрял в банке, -- сказал я. -- Тебе я охотно все расскажу, но не
хотел бы, чтобы  об этом  знали  остальные.  Дело в том, что я налгал насчет
контракта. Мне не удалось его продлить, когда я был в Париже, и  я сумел все
организовать, лишь  позвонив  отсюда  к Корвале, а затем и  зайдя  сегодня в
банк. Они  согласились подписать новый контракт, но только на  их  условиях.
Это, естественно, значит, что verrerie будет работать с еще большим убытком,
чем  раньше, но тут уж ничего не  попишешь. Придется  так или иначе изыскать
для этого средства.
     На  лице Франсуазы  отразилось недоумение, и я продолжал стоять  рядом,
держа ее руку в своей.
     -- Не понимаю, зачем тебе было лгать? -- сказала она.
     -- Наверно, из гордости, -- ответил я.  -- Хотел, чтобы все  поверили в
мой  успех. Возможно,  я  и  добился его... на какое-то время. Я еще не знаю
точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все
это при себе. Я не намерен ничего  говорить маман, или Полю, или Рене, разве
что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.
     Впервые  Франсуаза  улыбнулась и  приподнялась на подушках, --  видимо,
хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.
     -- Я никому не скажу,  -- пообещала она. -- Я так рада, что ты хоть раз
в  жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне
казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше,
чем Поля и Бланш.
     -- Да, --  согласился я, -- возможно, и так. Впервые я задумался  об ее
судьбе вчера, когда ездил туда.
     Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало
и, выпрямившись  среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба
гладкие  белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел  всего два
часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими
женщинами --  одна беспечная и веселая, другая  измученная и  вялая  -- было
столь разительным, что странным  образом растрогало меня: я бы  хотел, чтобы
равновесие  было  восстановлено,  чтобы  Франсуаза  тоже  стала энергичной и
счастливой, как Бела.
     -- Почему ты  не рассказал мне все  это в тот вечер,  когда вернулся из
Парижа?
     --  Тогда я еще не пришел ни к  какому  решению, -- сказал я, -- не был
уверен, что предприму.
     --  Поль  все равно обо  всем узнает, -- сказала Франсуаза,  --  как ты
сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт
уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у
нас родится сын.
     Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.
     --  Мари-Ноэль сказала, что  ты спускался в подвалы банка. Никто не мог
понять -- зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.
     -- Разные документы, -- сказал я, -- ценные бумаги и прочее.
     -- А наш брачный контракт тоже там?
     -- Да.
     -- Ты взглянул на него?
     -- Да, мимоходом.
     -- Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?
     -- Очевидно, да.
     -- А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?
     -- Ты  не умрешь...  Закрыть ставни? Шторы  спустить? Зажечь  у кровати
свет? У тебя есть, что читать?
     Франсуаза  не  ответила. Снова откинулась  на  подушки. Затем  сказала,
переходя, как с нею бывало и раньше, на :
     -- Дайте мне медальон, который вы привезли  из Парижа. Пусть лежит тут,
рядом.
     Я подошел к  туалетному столику в алькове,  взял небольшую шкатулку для
драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку
и,  вынув  медальон,  нажала  на  пружинку,  как  раньше,  и  посмотрела  на
миниатюру.
     -- Где ты его сделал? -- спросила она.
     -- В одном месте в Париже, -- ответил я, -- забыл, как оно называется.
     --  Рене  говорила мне, что  хозяйка  антикварного магазина  в  Вилларе
изредка рисует миниатюры.
     -- Да? Возможно. Не знаю.
     --  Если это так,  закажем ей  потом  миниатюру Мари-Ноэль.  И  малыша.
Обойдется дешевле, чем в Париже.
     -- Да, вероятно.
     Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.
     -- Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с  Рене, --  сказала она.
--  Я  слишком  плохо  себя  чувствовала, чтобы утихомирить  ее,  когда  она
вернулась, ты же знаешь -- с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.
     -- Ничего, остынет.
     Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.
     --  Девочка, скорей  всего,  у  Бланш,  -- сказала  Франсуаза,  --  или
наверху, у маман. Я  была  не  в состоянии  ее видеть. Скажите ей,  что я не
думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.
     -- Думаю, она и сама это понимает.
     -- Что ты сделал с осколками?
     -- Неважно. Я позаботился о них... Тебе еще что-нибудь нужно?
     -- Нет-нет... Буду просто тихонько лежать, и все.
     Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и
сменил  обувь. Флакон   все еще стоял  на  комоде.  Он  перестал быть
безличным, как  предмет, увиденный мельком  на витрине, он знаменовал  собой
важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его  в ящик и, так как
в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул  в  карман.
Затем  вышел в коридор и у подножия  лестницы  столкнулся  лицом  к  лицу  с
Шарлоттой.
     -- Господин кюре только что ушел,  -- сказала она. --  Госпожа  графиня
уже несколько раз о вас спрашивала.
     -- Я иду к ней, -- отозвался я.
     И снова, как  в первый вечер, она пошла  впереди меня. Но теперь, через
каких-то  двое  суток,  мне казалось, что с тех  пор  прошла целая вечность;
ряженый, который шел тогда  следом за  нею, так  же  отличался от  того, кто
поднимался  сейчас по  лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь
от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане.  В  тот первый  вечер
мужество мое  было напускным, сейчас  оно стало  несокрушимым, как будто моя
новая оболочка защищала меня, как броня.
     -- Господина графа надолго задержали в Вилларе? -- спросила Шарлотта.
     Я знал, что имею все основания не доверять и не симпатизировать ей, что
каждое ее слово -- фальшиво.
     -- Да, -- ответил я.
     -- Мадам Поль  пила чай у нас наверху, -- продолжала  Шарлотта.  -- Она
была вне себя из-за того, что ей пришлось нанимать машину, чтобы вернуться в
замок, и рассказала всю историю госпоже графине.
     --  Никакой  истории не  было, -- сказал  я.  -- Я  задержался,  больше
ничего.
     Мы  уже достигли  верхнего  этажа,  и, обогнав служанку,  я  прошел  по
коридору,  завернул  за  угол  и  направился  к  дальней   двери.  Я  вошел,
приветствуемый визгливым тявканьем собачонок,  спокойно отпихнул их ногой и,
не  задерживаясь, приблизился к креслу у  печки, в котором сидела  графиня в
лиловой шали на массивных плечах. Я наклонился и поцеловал ее, с облегчением
увидев, что Бланш в комнате нет и графиня одна.
     -- Доброе утро и добрый вечер, -- сказал я.  --  Простите,  что не смог
раньше к вам зайти. Я уехал еще до завтрака. Да вы уже все об этом  слышали.
Рад видеть вас на ногах. Как прошел день? Хорошо?
     Я  встретил насмешливый взгляд графини, казалось,  ее  глаза выискивают
что-то в моих.
     --  Садись, --  сказала она,  указав рукой на стул. -- Сюда,  к  свету,
чтобы  я  видела твое лицо.  Убирайся, Шарлотта. И  чтобы  не подслушивала у
дверей. Спустись в кухню, скажи, чтобы сюда принесли  два  подноса с обедом.
Ступай, да не задерживайся там. Только сначала убери эти вещи.
     Графиня отодвинула  на край стола  лежащий там  молитвенник.  Собачонки
забрались  на  кресло и  устроились  у  нее на коленях. Я  закурил сигарету,
по-прежнему чувствуя на себе ее взгляд.
     -- Так где же ты был? -- спросила графиня, как только служанка вышла.
     Я догадывался, что все, известное Рене и  Мари-Ноэль относительно моего
утра: поездка в Виллар, поход на рынок, посещение банка, возможно, даже час,
когда я оттуда ушел, --  достаточно было  туда  позвонить, --  уже  передано
графине. Раз она спрашивает меня, где я  был, значит, про домик на канале ей
ничего  не известно. Эту часть  своей жизни Жан де Ге,  по-видимому,  от нее
утаил.
     -- У меня были дела, -- ответил я.
     --  Ты вышел  из банка  еще  до половины первого,  -- сказала она, -- а
сейчас половина седьмого.
     -- А вдруг я ездил в Ле-Ман? -- сказал я.
     -- Не на . Он весь день простоял на  площади Республики. Человек,
который привез Рене домой, сказал, что  видел  машину,  когда  возвращался в
гараж. Я велела Рене позвонить и спросить его.
     Я  улыбнулся.  Маман,  как ребенок, не могла  скрыть  мучившего ее зуда
любопытства.
     --  Если хотите знать правду, -- сказал я,  -- я пытался отделаться  от
Рене. И мне это  удалось. Ничего больше  я вам  говорить  не намерен. Можете
выспрашивать меня хоть до полуночи, все равно ничего не узнаете.
     Графиня  тихонько засмеялась,  и  я увидел,  что уже  который  раз  мое
инстинктивное отвращение ко лжи выручило меня.
     -- Я тебя не виню, -- сказала она. -- Рене ненасытна. Не поддавайся ей.
     -- Она томится от безделья, --  отозвался я. -- Все вы, женщины, живете
здесь сложа руки.
     -- Было время, -- сказала графиня, -- до того, как умер твой отец, а ты
женился,  когда дел у меня было хоть отбавляй.  Тогда мы, женщины, не сидели
сложа  руки.  А  дурочки,  вроде  Рене  и  Франсуазы,   были  еще  сопливыми
девчонками. Тогда жизнь имела для меня смысл. И для Бланш тоже.
     В ее голосе было столько  желчи, что я даже вздрогнул и быстро взглянул
на нее. Жесткий, как у дочери, сжатый  в  ниточку рот; только что дразнившие
меня глаза прячутся за набрякшими веками.
     -- Что вы имеете в виду? -- спросил я.
     -- Ты  сам прекрасно  это знаешь, -- ответила графиня, но тут выражение
ее  лица  вновь  изменилось: подбородок отвис, губы расслабились; она пожала
плечами. -- Я старая, больная женщина,  -- сказала она, -- вот в чем горе, и
это угнетает меня, как и тебя  будет  угнетать,  когда придет твой черед. Мы
очень с  тобой похожи. Мы не хотим заниматься своими болезнями, не говоря уж
о чужих. Кстати, как Франсуаза?
     Я  чувствовал, что стою у порога  тайны, и, сумей я  хоть на миг  в нее
проникнуть,  я пойму, что происходит в  сердце  графини под этими  складками
плоти,  но  ее  равнодушный, нарочито  небрежный  вопрос  был  задан  другим
человеком, черствым и бездушным.
     --  Вы  же знаете, я не застал Лебрена,  -- сказал  я.  -- Он  позвонит
попозже, вечером. Он запретил ей вставать. Она очень слаба.
     Пальцы графини принялись  барабанить по подлокотнику кресла. Три удара,
затем два и снова три -- четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение
это  бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы  шевелятся. Дробный
стук сопровождал  какую-то еще не оформившуюся мысль, которую графиня  могла
выразить вслух, как, впрочем, могла и оставить при себе.
     -- Я  разговаривала с Лебреном, -- сказала она.  -- Вряд ли ты услышишь
от  него  что-нибудь  новое. Врач он никудышный, хотя и мнит о себе.  С этим
ребенком Франсуазу ждет то же, что было с прошлым. Вся разница в том, что на
этот раз ей удалось сохранить его немного дольше.
     Барабанная   дробь  по   подлокотнику  кресла  продолжалась.   Я,   как
завороженный, смотрел на пальцы графини.
     --  Франсуаза не  хочет,  чтобы я  вызвал  акушера,  --  сказал  я.  --
Отказалась, когда я предложил.
     -- Ты это предложил? -- спросила графиня. -- Это еще зачем?
     --  Ну,  как  же,  --  сказал  я,  --  а  вдруг  возникнут какие