же утонул в удушающей,
обволакивающей  горе  плоти и шерстяных  шалей; на  миг  я почувствовал себя
мухой,  попавшей в огромную  паутину, и  вместе с тем  был  зачарован  нашим
сходством,  еще одним подобием меня самого, только старым и  гротескным,  не
говоря  уж  о том, что передо мной была женщина. Я  подумал о своей  матери,
умершей давным-давно -- мне тогда было лет десять,  -- и образ ее, туманный,
тусклый,  с трудом всплыл в памяти, в нем не было  ничего общего с этим моим
живым портретом, распухшим до неузнаваемости.
     Руки ее стискивали меня в  объятиях и в то же время отталкивали  прочь,
она шептала мне в ухо: .
     Я отодвинулся и  взглянул  ей в глаза,  почти скрытые тяжелыми веками и
мешками внизу;  это были мои собственные глаза, погребенные под плотью,  мои
собственные глаза, а в них -- насмешка.
     --  Все, как обычно, были  расстроены, что ты  не вернулся  вовремя, --
продолжала она. -- Франсуаза в истерике, у Мари-Ноэль жар, Рене дуется, Поль
ворчит. Уф! Глядеть противно на всю эту публику. Одна  я  не  волновалась. Я
знала,  что  ты  появишься,  когда  будешь готов  возвратиться  домой, и  ни
секундой раньше.
     Она  снова  притянула  меня к себе, тихо посмеиваясь,  и  похлопала  по
плечу, затем оттолкнула.
     --  Я -- единственная в этом  доме, кто не потерял веру,  не так ли? --
сказала она, обращаясь к кюре.
     Тот улыбнулся ей, кивая головой; кивок следовал  за кивком, и я  понял,
что это --  нервный  тик,  нечто вроде непроизвольного  спазма,  и  вовсе не
выражает его согласия. Это привело меня  в замешательство,  я отвел от  него
глаза и посмотрел  на худую женщину  -- сама  она ни  разу с тех пор,  как я
вошел, не взглянула на меня; сейчас она  закрывала  книгу, которую держала в
руках.
     -- Вы  не  хотите, чтобы я дальше читала вам, маман, я  не ошибаюсь? --
сказала она; голос у нее был бесцветный, тусклый -- мертвый голос.
     Из слов служанки я понял, что это -- мадемуазель Бланш, в чью комнату я
зашел ненароком, следовательно, она -- старшая сестра моего второго .
     Графиня обернулась к кюре:
     --  Поскольку Жан  вернулся, господин  кюре, --  сказала она  учтивым и
уважительным тоном, ничуть  не похожим на тот, который звучал у меня в ушах,
когда она,  тихо  посмеиваясь,  обнимала  меня,  -- как  вы  думаете,  очень
невежливо будет с  моей стороны, если я попрошу вас освободить меня от нашей
обычной вечерней беседы? Жану надо так много мне рассказать.
     --   Разумеется,   госпожа   графиня,   --   сказал   кюре,   благодаря
благожелательной улыбке и беспрерывным кивкам -- само согласие, вот отказ на
его  губах,  верно, будет звучать неубедительно. -- Я прекрасно знаю, как вы
соскучились по нему даже за  это короткое время; у вас, должно быть, отлегло
от сердца, когда он вернулся. Я  надеюсь,  -- продолжал он, поворачиваясь ко
мне, --  в  Париже  все прошло  хорошо. Говорят, что уличное  движение стало
просто   невозможным:  чтобы  добраться   от   площади   Согласия  до  Notre
Dame\footnote{Собор Парижской Богоматери \textit{(фр.)}.},  уходит не меньше
часа. Мне бы это вряд ли понравилось, но вам, молодежи, все нипочем.
     -- Зависит  от того, -- сказал я, -- зачем  ты приехал в Париж: по делу
или для развлечения.
     Если я вовлеку его в разговор,  я буду в  безопасности.  Мне  вовсе  не
улыбалось  остаться  наедине  с  моей  мнимой  матерью,  без  сомнения,  она
инстинктивно почувствует, что тут что-то не так.
     -- Именно, -- сказал  кюре, -- и я надеюсь,  что вы  соединили  одно  с
другим. Что ж, не буду вас дольше задерживать...
     И,  неожиданно соскользнув  с кресла на  колени, он закрыл глаза и стал
быстро- быстро шептать молитву; мадемуазель Бланш последовала его примеру, а
графиня сложила  ладони и опустила голову на массивную грудь. Я тоже стал на
колени;  фокстерьеры  подбежали  ко  мне,  втягивая  носом  воздух,  и стали
теребить  карманы. Глянув уголком  глаза, я заметил, что служанка, приведшая
меня сюда,  также  преклонила  колени  и,  крепко  зажмурившись,  произносит
нараспев ответствия на  вопросы в молитве кюре.  Тот дошел до  конца  своего
ходатайства перед Богом  и, воздев руки, осенил всех присутствующих крестом,
затем с трудом поднялся на ноги.
     -- Bonsoir,  Madame la Comtesse, bonsoir, Monsieur  le Comte,  bonsoir,
Mademaiselle  Blanche,   bonsoir,  Charlotte\footnote{До  свидания,  госпожа
графиня,  до свидания,  господин граф,  до  свидания, мадемуазель Бланш,  до
свидания,  Шарлотта  \textit{(фр.)}.}, -- сказал  он,  перемежая  поклоны  и
кивки, его розовое лицо расплылось в улыбке.
     Перед  дверьми кюре  и  мадемуазель задержались, так  как, состязаясь в
учтивости,  настойчиво  пропускали друг  друга  вперед;  наконец  кюре вышел
первым,  сразу  же  следом  за  ним,  низко  опустив  голову,  как церковный
прислужник, мадемуазель Бланш.
     В углу комнаты Шарлотта  смешивала какие-то лекарства. Подойдя к нам со
стаканом, она спросила:
     -- Господин граф тоже будет здесь обедать, как обычно?
     -- Разумеется, идиотка,  -- сказала графиня. -- Я не собираюсь пить эту
дрянь. Выплесни ее. Пойди принеси подносы с обедом. Ступай!
     Она  нетерпеливо  указала  рукой  на   дверь,  лицо  ее  сморщилось  от
раздражения.
     --  Подойди ко мне. Ближе,  --  сказала  она, подзывая  меня и указывая
рукой, чтобы я сел рядом; собачонки вспрыгнули ей на  колени и улеглись там.
-- Ну как, удалось тебе? Ты договорился с Корвале?
     Это  был  первый прямой вопрос, заданный мне в замке, от которого я  не
мог отшутиться или отделаться  какой-нибудь незначащей  фразой.  Я проглотил
комок в горле.
     -- Что удалось? -- спросил я.
     -- Возобновить контракт, -- сказала она.
     Значит,  Жан  де  Ге  ездил  в Париж по делу. Я вспомнил, что  в бюваре
письменных принадлежностей,  который  был  в одном  из  чемоданов,  я  видел
конверты  и  папки. Его приятель, окликнувший меня у станции, намекнул,  что
поездка не удалась.  Дело,  по  видимости, было серьезным,  а выражение глаз
графини  снова  напомнило мне  слова  Жана де Ге  о  человеческой  алчности:
.  Раз это его
кредо, он, несомненно, удовлетворил бы сейчас желание матери.
     -- Не волнуйтесь, -- сказал я, -- я все уладил.
     --  Ах, -- она облегченно  пробормотала  что-то,  -- тебе действительно
удалось столковаться с Корвале?
     -- Да.
     -- Поль  такой болван, -- сказала она,  устраиваясь поудобней в кресле,
-- вечно брюзжит, вечно недоволен, видит все  в черном свете. По его словам,
мы полностью разорены и должны прямо завтра ликвидировать дело. Ты уже видел
его?
     -- Мельком, -- сказал я, -- он как раз собирался в город.
     -- Но ты сообщил ему новости?
     -- Нет, он спешил.
     -- Столько ждал, мог бы и еще подождать, чтобы их услышать, -- ворчливо
проговорила она. -- Что с тобой? Ты болен?
     -- Я слишком много пил в Ле-Мане.
     --  В Ле-Мане? Зачем  пить  в Ле-Мане? Ты  что,  не  мог задержаться  в
Париже, если тебе хотелось отметить свой успех?
     -- В Париже я тоже пил.
     -- Ах! -- На этот раз в  ее вздохе было  сочувствие. -- Бедный мальчик,
--  сказала она.  -- Тебе здесь  трудно, да? Надо  было остаться  подольше и
позабавиться  всласть. Подойди, поцелуй меня снова. --  Она притянула меня к
себе, и я  опять был погребен  под оплывшими складками ее  тучного тела.  --
Надеюсь, ты  весело провел время, -- понизив голос, сказала  она. -- Весело,
да?
     Намек  в  ее голосе был достаточно прозрачным. Но это не вызвало во мне
отвращения,  напротив,  меня  позабавило,  даже заинтриговало  то,  что  эта
чудовищно похожая на  меня туша, которая только что молилась вместе  с кюре,
хочет разделить интимные секреты сына.
     -- Естественно, я хорошо повеселился, маман, -- сказал  я, отодвигаясь;
я заметил, что назвать ее  не  стоило мне усилий. Как ни странно, это
поразило, мало того -- ужаснуло меня больше, чем все, что говорила она сама.
     -- Значит, ты привез мне подарочек, который обещал?
     Глаза  ее совсем утонули в веках, тело напряглось от ожидания. Внезапно
атмосфера в комнате  неуловимо изменилась, стала накаленной. Я  не знал, что
ей ответить.
     -- Разве я обещал вам подарок? -- спросил я.
     Подбородок ее обмяк, челюсть отвисла,  глаза  глядели  на  меня с такой
жгучей мольбой, с таким страхом, каких я не мог и представить минуту назад.
     -- Ведь ты не забыл? -- сказала она.
     К  счастью, мне  не пришлось отвечать -- да и что я мог ей ответить? --
так как в комнату вошла Бланш. Мать  тут же изменила выражение  лица,  точно
надела  маску. Наклонившись  к  собакам, лежавшим  у  нее  на  коленях,  она
принялась их ласкать:
     --  Полно, полно, Жужу, перестань  кусать свой хвост, веди себя хорошо,
пожалуйста. Отодвинься немного, Фифи, ты разлеглась на обоих коленях. Ну-ка,
пойди к своему дяде.
     Она сунула мне  в  руки собачонку, та извивалась и  корчилась, пока  не
вырвалась от меня и не забилась под огромное кресло матери.
     --  Что такое с Фифи? -- удивленно сказала та. -- Она никогда раньше от
тебя не убегала. Взбесилась она, что ли?
     -- Оставьте ее, -- сказал я. -- Она чувствует дорожный запах.
     Животное не поддалось обману. Это было любопытно. В чем заключалось мое
чисто физическое различие с Жаном де Ге? Графиня снова откинулась на  спинку
кресла и мрачно  смотрела на дочь. Та застыла, прямая, как палка, руки -- на
спинке стула, глаза устремлены на мать.
     -- Я  правильно поняла -- сюда требуют подать два подноса с обедом?  --
сказала она.
     -- Да,  --  отрывисто бросила маман, -- Жану  приятней обедать тут,  со
мной.
     -- Вы не думаете, что и так уже достаточно возбуждены?
     -- Ничего подобного. Я совершенно  спокойна, как ты видишь. Тебе просто
хочется испортить нам удовольствие.
     --  Я  никому ничего  не хочу портить. Я думаю о  вашем благе.  Если вы
перевозбудитесь, вы не сможете уснуть, и  завтра, как уже бывало не раз, вас
ждет тяжелый день.
     --  У меня будет еще более тяжелый день и тяжелая ночь, если Жан сейчас
уйдет.
     -- Хорошо, -- невозмутимо произнесла Бланш; говорить сейчас больше было
не о чем,  и она  принялась прибирать  разбросанные повсюду газеты и  книги;
меня вновь поразил ее  монотонный, бесстрастный голос.  Ни разу за все время
она не взглянула в мою сторону, словно меня вообще не было в комнате. На вид
я  дал бы ей года сорок два -- сорок три, но могло быть  и меньше, и больше.
Единственным украшением ее одежды -- черная  юбка и  джемпер -- был висевший
на цепочке крест. Она поставила рядом с креслом матери обеденный столик.
     -- Шарлотта уже дала вам лекарство? -- спросила она.
     -- Да, -- ответила мать.
     Дочь села подальше  от гудящей печки и взяла в руки  вязанье. Я заметил
на столе молитвенник в кожаном переплете и Библию.
     -- Почему ты не уходишь? -- выйдя  из терпения, внезапно спросила мать.
-- Ты нам не нужна.
     -- Я жду, пока Шарлотта принесет обед, -- последовал ответ.
     Они обменялись всего несколькими фразами, и я сразу же встал на сторону
матери.  Почему --  трудно сказать.  То, как она  держалась,  было не  очень
похвально, и все же она вызывала  во мне  симпатию,  а дочь --  наоборот.  Я
подумал: уж не потому ли мне так нравится мать, что она похожа на меня?
     -- У Мари-Ноэль опять были видения, -- сказала графиня.
     Мари-Ноэль... Кто-то  внизу,  в  гостиной,  упомянул, что  у Мари-Ноэль
температура.  Кто она -- еще одна набожная сестра? Я чувствовал, что от меня
ждут отклика.
     -- Наверно, потому что у нее жар, -- сказал я.
     -- Нет у нее  никакого жара. Она  вообще не больна, -- сказала графиня.
-- Просто она  любит  быть в  центре внимания.  Что такое ты ей сказал перед
тем, как уехал в Париж? Это очень ее расстроило.
     -- Ничего я ей не говорил, -- ответил я.
     --  Ты  забыл.  Она  без конца  твердила  Франсуазе  и  Рене, что ты не
вернешься. И не только ты сказал ей это, но и Святая Дева. Не так ли, Бланш?
     Я   взглянул  на  молчавшую   сестру.  Она  перевела  бледные  глаза  с
пощелкивающих спиц на мать; на мать, не на меня.
     -- Если  у Мари-Ноэль бывают видения, -- сказала она, -- а я, в отличие
от всех вас, в это верю, пора  отнестись к ним серьезно.  Я уже давно твержу
об этом, и кюре со мной согласен.
     -- Глупости,  -- возразила  ей  мать. --  Я  как раз сегодня беседовала
насчет  девочки  с кюре. Он  говорит,  что  довольно распространенная  вещь,
особенно среди бедняков. Возможно, Мари-Ноэль наслушалась этого от Жермен. Я
спрошу Шарлотту. Шарлотта все знает.
     На лице Бланш не отразилось никаких чувств, но губы ее сжались.
     -- Не надо забывать, -- сказала она, -- что кюре не делается моложе, он
теряется, когда с ним заговаривают сразу несколько  человек. Если видения не
прекратятся, я  напишу епископу. Он найдет,  что нам  посоветовать,  и я  не
сомневаюсь в том, каков будет его совет.
     -- Каков же? -- спросила мать.
     -- Он посоветует, чтобы Мари-Ноэль жила среди  людей, которые не станут
растлевать  ее  душу,  там,  где  она  сможет  положить свой дар  на  алтарь
Всевышнего для его вящей славы.
     Я  ждал, что последует взрыв, но графиня,  ничего не  сказав, погладила
собачонку  у  себя  на коленях и, вынув  из  бумажного  кулька сбоку  кресла
облитую глазурью конфету, сунула ей в зубы.
     -- Ешь, ешь...  Вкусно, да?  -- сказала она. -- Где Фифи?  Фифи, хочешь
конфетку?
     Второй терьер  выбрался из-под кресла  и,  вспрыгнув ей на колени, стал
тыкаться носом в кулек.
     -- Ты дурочка, Бланш, --  продолжала графиня. -- Если уж в  нашей семье
заведется святая,  будем держать ее дома. Это открывает большие возможности.
Что нам  мешает превратить Сен-Жиль в центр  паломничества? Естественно, без
одобрения  епископа  и церкви  тут не обойтись,  но, пожалуй,  об этом стоит
подумать. Наконец-то появятся деньги, чтобы починить крышу нашей  церкви. От
общества  помощи не жди.
     -- Душа Мари-Ноэль важней, чем крыша  церкви, -- сказала Бланш. -- Если
бы это было в моей власти, она завтра же покинула бы замок.
     -- Ты завистлива, вот в чем твоя беда, -- сказала мать, -- ты завидуешь
ее хорошенькому  личику,  ее  большим  глазам. Наступит день,  и  Мари-Ноэль
забудет обо всех этих видениях, она захочет иметь мужа.
     Графиня толкнула меня локтем в бок. Я не удивился, что Бланш молчит.
     -- Не так ли, Жан? -- сказала мать.
     -- Возможно, -- ответил я.
     -- Дай Бог, чтобы я успела увидеть свадьбу. Он должен быть богат...
     В комнату  вошла Шарлотта  с подносом  в  руках,  следом  --  маленькая
краснощекая   femme  de   chambre\footnote{Горничная   \textit{(фр.)}.}  лет
восемнадцати;  увидев меня,  она покраснела,  хихикнула и  сказав: ,  -- поставила  поднос с  моим  обедом на  столик. Я тоже
пожелал ей доброго вечера. Бланш поднялась, отложив в сторону вязанье.
     -- Вы хотите видеть Франсуазу или Рене  перед тем, как ляжете спать? --
спросила она.
     -- Нет, -- ответила ей мать. -- Они обе  пили у меня чай. Я буду хорошо
спать, раз Жан вернулся, и не желаю, чтобы меня беспокоили, в особенности --
ты.
     Бланш подошла  к матери и,  поцеловав, пожелала  спокойной ночи.  Затем
вышла из  комнаты, так и не заговорив со мной и ни разу на меня не взглянув.
Интересно, что сделал Жан де Ге, чтобы вызвать такую обиду? Я открыл супницу
на  своем подносе. Запах казался  аппетитным,  а  я  был  голоден. Маленькая
горничная, которую  Шарлотта  назвала  Жермен,  вышла  следом  за Бланш,  но
Шарлотта осталась и теперь из глубины комнаты наблюдала, как мы едим.
     Подстегиваемый любопытством, я отважился задать матери вопрос:
     -- Что такое с Бланш?
     -- Ничего особенного, -- ответила она. -- Во всяком случае, сегодня она
меньше действовала мне на нервы, чем обычно. Ты заметил, она  не набросилась
на  меня,  когда я  сказала,  что иметь  в  семье святую  открывает  большие
возможности?
     -- Она, верно, была возмущена, -- сказал я.
     --   Возмущена?  Ты   хочешь  сказать  !  Сам  увидишь,  она
постарается   реализовать  эту   мысль.  Если  видения  Мари-Ноэль   покроют
отраженной  славой  саму Бланш  и  Сен-Жиль, что  может быть лучше?  У Бланш
появится цель  в  жизни... Шарлотта,  ты  здесь? Убери супницу, я больше  не
хочу.  И дай господину Жану вино... Почему ты не рассказываешь мне о Париже,
Жан? Ты еще ничего не рассказал.
     Я стал  рыться  в  памяти, стараясь  представить  себе Париж. Во  время
последнего отпуска  я там не  был, да к тому же то, что  я знал и  любил  --
музеи, исторические  здания, -- вряд ли было интересно  графине.  Я принялся
рассказывать о ресторанах, что было ей понятно, о  ценах, что понравилось ей
еще больше, а затем,  словно  по  наитию  свыше,  о воображаемых  посещениях
театра и  встрече  с  друзьями  военных лет  -- она сама подсказывала мне их
имена, и это сильно меня выручало. К тому времени, как мы кончили есть --  а
поели  мы хорошо -- и Шарлотта забрала подносы, я чувствовал себя с графиней
непринужденней, чем  с  кем-либо  другим  когда-либо  в жизни.  Причина была
проста:  она шла мне навстречу, принимала меня таким,  какой  я есть, любила
меня, верила мне, полагалась на  меня; в подобной  ситуации  я еще не бывал.
Если бы мы встретились как посторонние люди, нам нечего было бы сказать друг
другу. Как ее сын я мог не бояться, что мои слова вызовут у нее неодобрение.
Я  смеялся, шутил,  болтал  чепуху,  и  непривычная  свобода  доставляла мне
неизъяснимое наслаждение.  Пока  графиня  не спросила  меня,  когда Шарлотта
вышла из комнаты:
     -- Жан, ты ведь  не  мог забыть  о подарочке для меня? Ты просто шутил,
да?
     И снова  -- отвисшая челюсть, молящие глаза. Перемена была разительной.
Куда  исчезли  злой  юмор, чертики в глазах,  вспыльчивость,  непринужденная
веселость  и сердечное тепло? Передо  мной,  крепко вцепившись мне  в  руки,
сидело жалкое, дрожащее  создание. Я не  знал, что сказать,  что сделать.  Я
поднялся, подошел к дверям и позвал:
     -- Шарлотта, где вы?
     Собачонки, разбуженные моим голосом, соскочили с колен графини на пол и
принялись яростно лаять.
     Шарлотта тут же вышла из соседней комнаты, и я сказал:
     -- Госпоже графине нехорошо. Лучше пойдите к ней.
     Она взглянула на меня и спросила:
     -- Вы разве не привезли ей \textit{это}?
     -- Что -- \textit{это}? -- недоумевающе проговорил я; она пристально на
меня посмотрела, чуть прищурив глаза.
     -- Вы сами знаете, господин граф, что вы обещали привезти из Парижа.
     Я попытался представить содержимое чемоданов и вспомнил пакеты, похожие
на  подарки. Что  в  них было,  я не знал, не знал я и того, где они  сейчас
находились.
     Шарлотта сказала быстро:
     -- Идите и скорей найдите \textit{это}, господин граф. Иначе  она будет
страдать.
     Я  прошел по коридору, спустился по  винтовой лестнице на второй этаж и
снова  остановился на площадке, не зная,  куда  повернуть. Слева из какой-то
комнаты  раздался звук  льющейся  воды.  Ванная? Зашел в следующую  комнату,
благо двери стояли настежь, а внутри никого не было. Быстро обвел ее глазами
и,  к своему  облегчению,  увидел,  что  мне  повезло. Я  попал в  небольшую
гардеробную и узнал халат, брошенный на стул,  и щетки для волос. Кто-то уже
вынул вещи и убрал чемоданы, но на  столе аккуратно, рядком, как подарки под
елкой, лежали  пакеты,  которые я видел в одном из них.  Я вспомнил,  что на
каждом была записка, подсунутая под ленточку. Когда я впервые  видел их, они
ничего  мне не сказали, но теперь за всеми  этими , , ,  и 
стояло  определенное  имя.  Среди  них  был пакет,  адресованный ,  в
простой  оберточной бумаге, без затейливой упаковки, на бечевке -- печать. Я
взял его, вышел из комнаты и снова поднялся по лестнице.
     Шарлотта уже ждала меня на площадке.
     -- Принесли? -- спросила она.
     -- Да, -- ответил я. -- Она хочет, чтобы я са