вились на  поиски  Мари-Ноэль,  вы заходили в
спальню к мадам Жан?
     Секундное колебание в глазах, затем она кивнула:
     -- Да, господин граф. Я заскочила к ней на минутку, чтобы подбодрить.
     -- Что именно вы сказали?
     -- Что я могла сказать,  господин граф? Я  умоляла  ее  не волноваться.
Говорила, что девочку скоро найдут.
     -- Очень она была обеспокоена?
     --  Ее больше волновало отношение малышки к ней, господин граф, чем то,
что она пропала. Госпожа графиня  боялась, что девочка настроена против нее.
. Ее собственные слова, господин граф.
     -- Что вы ей ответили?
     -- Я сказала  ей правду,  господин  граф. Я  сказала, что,  когда  отец
боготворит свою  дочь, как  господин граф, матери  приходится трудно. У меня
была тетка, которая попала в такое же положение. А когда дочь выросла, стало
еще хуже.  Дочь  и отец были неразлучны, и  в  результате  у  тети произошел
нервный срыв.
     -- Вы и это рассказали мадам Жан, чтобы ее успокоить?
     -- Да, господин граф, потому что я ей сочувствовала. Я знала, что мадам
Жан часто бывало здесь одиноко.
     Я  спросил  себя: сколько  вреда  принесла в замке Шарлотта сейчас  и в
прошлом?
     -- Вы знали, что мадам Жан собирается встать?
     Снова мгновенное колебание.
     -- Она  не  говорила  ничего  определенного, --  ответила  Шарлотта. --
Сказала  только,  что  ей   неприятно  оставаться  одной  и  не  знать,  что
происходит. Спросила  меня,  проснулась  ли уже наверху  госпожа графиня.  Я
ответила:  еще  нет, она просыпается поздно. Мадам  Жан сказала, возможно, у
госпожи графини  будут  какие- нибудь предположения насчет девочки. Потом  я
взяла ее поднос и  пошла  вниз:  мне надо  было стирать  и гладить.  Это был
последний раз, что я видела мадам Жан.
     Говоря это, она медленно покачала головой, вздохнула  и  стиснула руки,
но все это выглядело искусственно, не то что ручьи слез на щеках Жермены.
     -- В котором часу проснулась госпожа графиня? -- спросил я.
     Шарлотта задумалась.
     --  Не  могу сказать точно,  господин граф. Наверно, около  десяти. Она
вызвала  меня, но  завтракать отказалась. Я рассказала ей  про девочку.  Она
пожала плечами: это ее не  интересовало. Она села в кресло, я  застелила  ее
постель  и, раз  была  ей не  нужна, снова спустилась вниз.  Я  все еще была
внизу, в комнате для  шитья, гладила там, когда  все произошло. Мы обе, жена
Гастона и я, услышали,  как закричала Берта, та, что доит коров,  и выбежали
из дома... Но это все вы уже знаете, господинн граф.
     Она  опустила глаза, понизила голос,  склонила низко голову.  Я коротко
сказал ей, что она может идти, но, когда она выходила из комнаты, добавил:
     --  Когда вы сообщили  госпоже графине  о  несчастном  случае, что  она
сказала?
     Шарлотта приостановилась, держась за ручку двери, и посмотрела на меня.
     --  Она пришла в ужас, господин граф,  была  совершенно потрясена.  Вот
почему я тут же послала  за господином кюре. Я не могла ничего  дать ей; это
было бы неразумно. Вы меня понимаете?
     -- Я вас понимаю.
     Когда  Шарлотта  ушла, я  поднялся в гардеробную и прошел  через ванную
комнату в спальню. Кто-то закрыл здесь ставни -- так же,  как во  всем доме,
окно -- тоже. Постель осталась неубранной, простыни и одеяло были откинуты к
изножью кровати.  Низ окна  достигал  мне  до  бедра.  Можно  было  сесть на
подоконник,  высунуться наружу  и  наклониться... слишком  низко.  Это  было
возможно, но маловероятно. Однако это случилось...
     Я снова закрыл  ставни  и створки окна. Посмотрел вокруг  -- спальня не
давала никакого ключа к  разгадке того, что здесь  произошло,  ни намека  на
трагедию,  --  затем вышел  и  закрыл за собой  дверь.  Прошел  коридором  к
лестнице, поднялся наверх и по другому коридору подошел к башенной комнате в
самом дальнем его конце.

ГЛАВА 21
     Я не постучал. Открыл дверь и вошел. Ставни были закрыты, как и везде в
замке,  окно тоже,  портьеры плотно задернуты. Нигде ни  щелочки, точно была
зима. На столике у кровати горела лампа, на столе у печки -- другая; то, что
стоял ясный  осенний день, было только четыре  часа пополудни и снаружи ярко
сияло солнце,  ничего  не  меняло  в этой  комнате,  всегда  темной,  всегда
загороженной от дневного света.
     Собачонок куда-то  убрали,  и единственным звуком было тихое бормотание
кюре и эхо  его молитвы, доносящееся с кресла напротив. У обоих были в руках
четки; кюре,  склонив голову, стоял на коленях, маман сидела, сгорбившись, в
кресле -- плечи нависли, подбородок упирается в грудь. Когда я вошел,  никто
не  шевельнулся, но я  видел,  что  рука  графини, державшая  четки,  на миг
стиснула их  крепче, и   после  и 
было  произнесено  громче,  с  большим  рвением,   словно  читавший  молитвы
почувствовал, что ему внимают не только на небесах.
     Я  не  опустился  на  колени  --  я  слушал  и  ждал.  Бормотание  кюре
продолжалось,   монотонное,   умиротворяющее,   заглушающее  мысли,  и   мне
показалось, что именно такова его  цель, не важно, за кого  он молится -- за
мертвых или живых. Душа  Франсуазы, лежавшей в больничной палате, не хотела,
чтобы ей  напоминали о мире,  из  которого  она ушла; сознание матери,  эхом
повторяющей  слова  молитвы,  не  следовало  пробуждать  от  сна неожиданным
вопросом. Голос кюре, ровный и  однозвучный, как  жужжание  пчелы  в чашечке
цветка,  действовал  усыпляюще, и  постепенно мое сознание и натянутые нервы
словно онемели в атмосфере этой лишенной жизни комнаты.
     Когда была  сказана последняя молитва  Отцу, и  Сыну, и  Святому Духу и
прозвучало последнее , наступила пауза и все земное вернуло себе свои
права, говорящий обрел более  материальную форму, превратился в  кюре  с его
ласковым лицом старого младенца и кивающей головой. Поднявшись со скамеечки,
он тут же подошел ко мне и взял меня за руку.
     -- Сын мой, -- сказал он, -- мы усердно молились за вас, ваша мать и я,
мы просили, чтобы  в этот  ужасный, этот скорбный  час вам  было  ниспослано
мужество и дарована поддержка.
     Я  поблагодарил его,  и  он продолжал  стоять, не отпуская моей руки  и
поглаживая  ее,  и   хотя  он  тревожился  за  меня,  лицо  его   оставалось
безмятежным. Я  завидовал его  устремленности к единой  цели, его вере в то,
что все мы  -- сбившиеся с пути дети, заблудшие овцы, которых Пастырь Добрый
примет в  Свои  объятия  или в  Свою овчарню  и наставит  на  путь  истинный
независимо от наших грехов и упущений.
     -- Вы бы  хотели, -- сказал  кюре, переходя  сразу к  тому, что, как он
чувствовал, волновало меня  больше  всего, -- вы бы хотели, чтобы я  сообщил
девочке о нашей утрате?
     Я ответил: нет, я попросил Жюли все ей сказать, но скоро  вернутся Поль
и Бланш,  может  быть, он  возьмет на себя труд обсудить с ними разные вещи,
связанные с похоронами.
     -- Вы же знаете, -- сказал кюре, -- что и сегодня, и завтра, и всегда я
в вашем распоряжении и готов сделать  все, что  в моих силах, для  вас,  для
госпожи графини, девочки и всех живущих в замке.
     Кюре благословил  нас обоих, взял  свои книги и вышел.  Мы  с  графиней
остались одни. Я молчал. Она тоже. Я на  нее не глядел. Внезапно, поддавшись
порыву, я подошел  к окну и  раздвинул  тяжелые  портьеры. Широко  распахнул
створки, откинул  ставни,  и внутрь ворвались свет и воздух.  Я погасил  обе
лампы. В комнате стало светло. Затем встал возле кресла графини,  на которое
падало предвечернее солнце;  оно показывало  все,  что было  раньше  скрыто:
серую бледность испитого лица, глаза с набрякшими веками, тяжелый подбородок
и -- когда она подняла руку, чтобы прикрыться, и рукав ее черного шерстяного
платья соскользнул к локтю, -- следы от уколов на предплечье.
     --  Что  ты делаешь?  Хочешь,  чтобы  я  ослепла?  --  спросила  она  и
наклонилась вперед,  пытаясь уйти от света. Четки упали на  пол, молитвенник
тоже, я поднял их и протянул ей, затем стал между ней и солнцем.
     -- Что произошло? -- спросил я.
     -- Произошло?
     Она повторила мой  вопрос, подняв голову и пристально глядя на меня, но
я оставался в тени, и мои глаза были ей не видны.
     -- Откуда я знаю, что произошло, я -- узница в этой башне, бесполезная,
никому не нужная...  мне  даже на звонок  не отвечают. Я думала,  ты пришел,
чтобы рассказать,  что  произошло, а  не  спрашивать  это у меня. -- Графиня
помолчала немного,  потом добавила: -- Закрой ставни и задерни  портьеры. Ты
же знаешь, я не переношу яркий свет.
     -- Нет, -- сказал я, -- не закрою.
     Ее лицо сморщилось, она пожала плечами.
     -- Как хочешь. Ты выбрал странное время, чтобы их открыть, вот и все. Я
приказала Гастону закрыть все окна и ставни в замке.  Я  полагаю, он  сделал
то, что я ему велела.
     Графиня  откинулась на спинку кресла, затем,  взяв  четки,  заложила их
между страницами молитвенника, словно желая  отметить место,  и снова кинула
молитвенник  на  столик. Поправила  подушки  за спиной, придвинула  под ноги
скамеечку.
     -- Раз  кюре ушел, -- сказала  она,  -- велю  Шарлотте привести обратно
собак.  Когда  он  здесь,  они  нам  мешают.  Почему  ты  стоишь? Почему  не
пододвинешь стул и не сядешь?
     Я не сел. Я стал на колени возле кресла, положил ладонь на подлокотник.
Графиня следила за мной, ее лицо -- маска.
     -- Что вы ей сказали? -- спросил я.
     -- Кому? Шарлотте?
     -- Франсуазе, -- ответил я.
     Никакого  отклика,  разве что  она стала  еще неподвижней.  Левая  рука
перестала теребить бахрому шали.
     -- Когда? -- спросила графиня. -- Я ни разу  не видела  ее после  того,
как она заболела и слегла в постель. Я не видела ее уже несколько дней.
     -- Вы лжете, -- сказал я. -- Вы видели ее сегодня утром.
     Этого ответа маман не ожидала. Я заметил, как она напряглась.
     -- У кого в доме длинный язык? --  требовательно спросила  она. --  Кто
это говорит?
     -- Я.
     Я нарочно не повышал голос. В моем тоне  не было обвинения, в словах --
тоже.
     -- Она пришла в чувство? -- Вопрос был короткий, резкий. -- Она сказала
тебе что-нибудь в больнице перед смертью?
     -- Нет, -- ответил я. --  Она ничего не сказала ни мне,  ни кому-нибудь
другому.
     --  Тогда какое значение имеет,  была  ли  она  здесь  утром? Почему ты
хочешь это узнать? Даже если так, чем это может теперь тебе помочь?
     -- Я хочу знать, как и почему она умерла, -- ответил я.
     Графиня махнула рукой.
     -- Что толку? Никто из нас этого не узнает. У нее закружилась голова, и
она упала.  Берта  видела  это, когда гнала  коров в парк.  Так  мне сказала
Шарлотта. Разве тебе не рассказали то же самое?
     -- Да, -- ответил я, -- рассказали. И Бланш,  и, вероятно, Рене и Полю.
И всем в больнице. Но я этому не верю, вот в чем дело.
     -- А чему ты веришь?
     Я пристально глядел ей в лицо, но на нем ничего нельзя было прочитать.
     -- Я уверен, что она убила себя. И вы тоже это знаете.
     Я  ожидал  отрицания,  вспышки  гнева,  даже   обвинений,  а  возможно,
капитуляции и мольбы о  пощаде. Но вместо этого, как ни невероятно,  графиня
пожала плечами и, улыбнувшись, сказала:
     -- Убила себя? А если и так...
     Этот  ответ, холодный,  небрежный, бессердечный,  показывал,  насколько
мало ее тронула внезапная смерть  Франсуазы, и подтверждал то, чего я больше
всего опасался. Я с самого начала чувствовал, что графиня не питает симпатии
к  Франсуазе,  но,  помимо  этого, было еще  что-то,  непроизносимое  вслух:
желание  свекрови, чтобы ее невестка умерла. Какова  бы ни  была причина  --
собственнический   инстинкт,  злоба,  алчность,  --  графиня  хотела  убрать
Франсуазу с  дороги, а в глубине сердца верила, что ее сын тоже этого хочет.
Болезнь во время беременности  могла привести к желанному концу, сегодняшняя
катастрофа ускорила  его. В  графине не вызывало жалости то, что несчастная,
не  видящая ни  от кого внимания Франсуаза, потеряв волю к  жизни, возможно,
сдалась под  влиянием момента. Ее смерть  или рождение наследника -- и то, и
другое -- означало избавление от бедности, и теперь мать Жана была спокойна,
что финансовые вопросы семьи наконец решены.
     -- Что бы ни случилось, --  сказала она,  --  тебя  никто  ни в чем  не
обвинит. Тебя  не было здесь.  Поэтому забудь  про все. Играй  свою роль  --
скорби. -- Графиня наклонилась вперед в кресле и взяла в ладони мое лицо. --
Слишком поздно обзаводиться совестью, -- сказала она. -- Я говорила тебе  об
этом прошлым вечером.  А если ты думал, будто Франсуаза переживет  роды, что
заставило тебя делать ставку на ее смерть?
     -- Что вы имеете в виду? -- спросил я.
     -- В тот  день, когда  ты  вернулся из  Парижа, ты позвонил Корвале, --
сказала она. -- Мне  доложила об этом  Шарлотта  -- она  слушала разговор по
второму аппарату в комнате Бланш, как всегда, когда внизу говорят что-нибудь
интересное, --  и  когда  я  узнала о  твоем согласии  на  их  требования --
чистейшая глупость с твоей  стороны, -- я сразу поняла, что это авантюра. Ты
рассчитывал на то,  что у  тебя  появятся  большие  деньги. Иначе ты стал бы
банкротом.  Нечего  удивляться,  что  на  следующий  день  у тебя  появились
колебания и  ты отправился  в Виллар,  в банк, и спустился в  подвалы, чтобы
освежить в памяти брачный контракт. Излишнее беспокойство, в библиотеке есть
дубликаты всех документов, надо  было только поискать.  Но съездить в Виллар
куда приятней, верно? У тебя там женщина. Ты сам мне сказал, когда вернулся.
     Ход  событий  был  очевиден,  я  ничего не  мог отрицать.  Мотивы  моих
действий, искаженные ею, неверно истолкованные, были сейчас не важны.
     -- Франсуаза знала о  контракте,  --  сказал я. --  Я не утаивал его от
нее. Я говорил ей правду.
     -- Правду?
     Глядящие на меня глаза были жесткие, циничные. Боль и мука прошлой ночи
исчезли.  Этой женщине было неведомо страдание. Она никогда не молила меня о
помощи.
     -- Все  мы порой говорим  правду, -- сказала  она, -- если это случайно
выгодно нам. Франсуаза  тоже сказала  мне правду, когда пришла сюда утром. О
да, ты был прав. Я действительно видела ее. Возможно, я -- последняя, кто ее
видел.  Она  пришла   одетая,  готовая  идти  искать  Мари-Ноэль.  . -- . Тут  все и началось.  Она сказала, что
никогда не была здесь счастлива, всегда  тосковала по дому, чувствовала себя
одинокой, лишней, и все -- по моей вине, мол, я с самого начала  была против
нее  настроена. , -- сказала она. Я согласилась.
, -- продолжала она. , --
сказала  я.    --  спросила  она наконец.  Я сказала,  что этого я не знаю.  ,  --  сказала  я.  Франсуаза  сказала,  что
подозревала и то,  и другое и твоя доброта к ней в последние дни была только
для отвода глаз. .  Я  не
ответила  ей.  Я сказала, чтобы она прекратила истерику и шла вниз. Это все.
Больше мы не обменялись ни словом. Она  просила правду и получила ее. Если у
Франсуазы не хватило мужества встретить ее лицом к лицу, это ее  дело. Я тут
ни при чем. Какая разница, выкинулась она из  окна или упала, так как  у нее
закружилась голова? Доказать тут ничего нельзя.  Важен результат. Ты получил
то, что хотел, ведь так?
     -- Нет! -- вскричал я. -- Нет...
     Я  толкнул  маман обратно  в  кресло; выражение ее лица изменилось. Она
казалась  напуганной,  сбитой  с  толку, и  внезапный переход  от цинизма  к
страху, вызванному  гневным звуком моего голоса,  -- а в  гневе-то  я был на
себя, --  заставил меня  понять всю  тщетность  объяснения, всю бесплодность
потраченных впустую  усилий что-либо ей объяснить.  Что  бы она  ни  сказала
Франсуазе, сколь правдивы или  жестоки ни были  ее  слова, сказаны  они были
ради сына. Я не мог ее обвинять.
     Я  встал, подошел к  окну и  стоял там, глядя на  лес позади  парка. О,
Господи, думал я, неужели нельзя найти решение, неужели нет выхода -- не для
меня, самозванца, но для них --  для матери, для Мари-Ноэль, для Бланш,  для
Поля и Рене? Если Жан де Ге разжигал их ревность, зависть, раздоры и вражду,
оправданием  ему  могло служить прошлое.  У  меня  нет  такой  отговорки.  Я
следовал по его стопам  потому, что боялся разоблачения, хотел потерять свое
.
     Ночной   дождь  прочистил  водосточные   желоба.   На   языке  горгульи
поблескивала лужица.  Что-то еще сверкало  в  желобе стеклянным блеском. Это
была  пустая ампула из-под морфия,  брошенная туда  Шарлоттой и до  сих  пор
скрытая под листьями. Глядя на нее, я спросил  себя,  что было  бы, если  бы
прошлой ночью я не пустил такую же ампулу в ход, а остался здесь, в спальне;
чего бы я смог достичь,  какого понимания добиться, какую вселить надежду? Я
бы не поехал в Виллар, Мари-Ноэль не  спустилась бы в колодец. Трагедия была
бы предотвращена, Франсуаза осталась бы жить.
     Я отвернулся и посмотрел на женщину, сидящую в кресле, затем сказал:
     -- Вы должны мне помочь.
     -- Помочь тебе? Как? -- спросила она. -- Как я могу помочь тебе?
     Я опустился на колени рядом с  креслом и взял ее за руку.  Какое бы зло
ни  причинили здесь в  прошлом,  какие  бы ни нанесли обиды, чужак исправить
этого не мог. Я мог построить заново лишь настоящее. Но не один.
     -- Вы  только что сказали мне, будто  я получил то, что хотел, -- начал
я. -- Вы имели в виду деньги, да?  Для стекольной фабрики, для всех нас, для
Сен-Жиля?
     --  Что  же еще?  --  спросила  графиня. -- Ты будешь богатый  человек,
сможешь делать, что вздумаешь, будешь свободен. Только это и важно для тебя.
Разве не так?
     --  Нет,  не так,  -- сказал я. -- Для меня важны  вы. Я хочу, чтобы вы
снова  были главой семьи, как прежде, а это невозможно, если вы не покончите
с морфием.
     И пока я произносил эти слова,  что-то стало распадаться на части, слой
за слоем  рушилась стена,  защищающая каждого  из нас от нападения  внешнего
мира, стена, сквозь  которую не слышен никакой зов, не виден никакой сигнал;
на  какой-то  краткий  миг  самая  ее  сущность,  замкнутая  в  себе,  стала
обнажаться, сжимавшая мою руку рука  говорила мне об одиночестве долгих лет,
об омертвевших чувствах, напоенном ядом  уме, пустом сердце. И я ощутил, как
все  это  перешло через  наши сомкнутые руки ко мне, стало моей неотъемлемой
частью, и бремя это оказалось невероятно  тяжелым. А затем графиня выдернула
свою ладонь из моей, броня снова прикрыла ей грудь, черты лица стали жестче,
передо мной был человек, который избрал для себя определенный образ жизни --
ведь иного ему было не дано, а тот, кто стоит возле нее на коленях, кого она
считала   своим   сыном,   пытается  лишить   ее   единственного   утешения,
единственного способа все забыть.
     -- Я стара и слаба, от меня мало пользы, -- сказала  графиня. -- Почему
ты хочешь отнять у меня то, что дает мне забвение?
     -- Вы не стары и не слабы и можете принести много  пользы, -- сказал я,
--  мне, если  не  себе. Вчера вы спустились  вниз,  на террасу, и принимали
гостей.  Вы хотели  быть рядом со мной,  как  раньше  рядом с моим отцом, вы
хотели быть  такой,  как когда-то  давным-давно. Но дело  было не  только  в
желании  вернуть прошлое  или в гордости;  это была попытка  доказать  самой
себе, что  все  в вашей власти, что  вы не зависите  от коробки  с ампулами,
шприца, которые хранятся здесь, наверху, и от Шарлотты.  Вы можете взять над
ними  верх, ведь вчера  вам  это  удалось. Вы и дальше пересиливали бы себя,
если бы не я.
     Графиня подняла на меня глаза, недоверчивые, настороженные.
     -- Что ты имеешь в виду?
     -- О чем вы думали вчера утром, -- спросил я, -- после ухода гостей?
     --  О  тебе, -- сказала графиня, --  и о прошлом. Я вернулась в прежние
годы. Какое это имеет значение, о чем  я думала? Это причинило мне боль, вот
и все. А когда я страдаю, мне нужен морфий.
     -- Я заставил вас страдать, -- сказал я. -- Я был причиной.
     -- Пусть так, -- сказала графиня.  --  Все матери страдают  из-за своих
сыновей. Страдание -- часть на