парик из  конских  волос,  и существо,  которое передо
мною, лишь оболочка человека -- без жизни и  без чувства. Но где-то под этой
оболочкой была искорка  света, которая мерцала слабей, чем последняя крупица
пепла в костре. Она была скрыта  от меня, но она существовала, и я не хотел,
чтобы она погасла.
     -- Почему?
     На  этот раз в голосе  графини звучала  мука, она подтянулась в кровати
повыше и вцепилась мне в плечи. Маска стала лицом, ее лицом, и моим, и лицом
Мари-Ноэль. Мы,  все  трое,  были вместе,  вместе выглядывали из ее глаз,  и
голос ее не был  больше низким  и гортанным, это был голос Мари-Ноэль, когда
она спросила меня в мой первый вечер  в замке: .
     Я встал  и вышел  в  ванную  комнату.  Сломал  кончик ампулы и наполнил
шприц; затем вернулся и потер ей руку спиртом, как делал это во время войны.
Вогнал иглу, нажал на поршень и стал ждать; графиня  откинулась на подушки и
тоже ждала. Веки ее задрожали, и вдруг, прежде чем их закрыть, она взглянула
на меня и улыбнулась. Я отнес шприц в гардеробную, вымыл и положил обратно в
коробку, пустую ампулу сунул в карман. Потом закрыл дверь, вошел в спальню и
снова стал возле кровати. Страдание покинуло ее лицо, сходство  исчезло. Она
не была  ни Мари-Ноэль,  ни я,  ни мать Жана  де Ге;  она была просто спящая
женщина, впавшая в беспамятство, не чувствующая боли. Я  подошел  к  окну  и
распахнул ставни. Дождь барабанил по крыше и водосточным  желобам, изливался
изо рта горгульи,  наполняя пустой  ров; не слышно было ни звука, кроме шума
дождя. Я посмотрел на свою забинтованную руку, которую  вчера  сунул в огонь
из трусости и  стыда за то, что она меня подвела, и подумал, что сегодняшний
поступок еще более труслив  и постыден. Сколько я ни старался убедить себя в
том, что был движим состраданием и жалостью,  это было не так. Я  знал,  что
сделал  то  же, что сын с  матерью  делали уже не раз до меня, -- я пошел по
самому легкому пути.
     Вышел за дверь и увидел, что Жермена все еще меня ждет. Я сказал ей:
     -- Все в порядке, госпожа графиня уснула. Я оставил в комнате свет. Она
не заметит. Посидите у печки, пока не придет Шарлотта.
     Прошел по коридору и через двустворчатую дверь попал на площадку черной
лестницы; из задних помещений замка до меня снова донеслись музыка и смех. В
гостиной тоже раздавались голоса -- по-видимому, гости еще не  разошлись, --
и  в тот  момент, когда  выходил  на  террасу,  дверь гостиной распахнулась,
голоса зазвучали громче, снова притихли -- дверь закрылась, и рядом со  мной
оказалась Мари-Ноэль.
     -- Куда ты? -- спросила она.
     Она переоделась: голубое шелковое  платье,  белые  носки  и  туфельки с
острыми носами. На шее у нее висел золотой крестик, а на стриженых белокурых
волосах была  повязана  голубая  бархатная  лента. Лицо  девочки  пылало  от
возбуждения.  Это  был  ее первый  праздничный вечер,  она помогала занимать
гостей. Я вспомнил про обещание, данное ей два дня назад.
     -- Не знаю, -- сказал я, -- возможно, я не вернусь.
     Она  сразу поняла,  что я имею в  виду; румянец схлынул с лица,  и  она
бросилась ко мне, чтобы схватить за руки.
     Но тут же вспомнила про ожог.
     -- Из-за того, что случилось на охоте? -- спросила она.
     Я  уже  успел  забыть  бездарное  утро,   нелепость  моего   поведения,
загубленное мной удовольствие приглашенных на охоту гостей,  коньяк и вино и
неуместную браваду своей речи.
     -- Нет, -- сказал я, -- охота тут ни при чем.
     Мари-Ноэль продолжала смотреть на меня, стиснув руки, затем сказала:
     -- Возьми меня с собой.
     -- Как я могу? -- сказал я. -- Я сам не знаю, куда я направлюсь.
     Дождь еще  припустил, на ее  худенькие плечи в нарядном шелковом платье
низвергались струи воды.
     -- Пойдешь пешком? -- спросила она. -- Ты же не можешь вести машину.
     Ее бесхитростный вопрос заставил меня  понять,  что на самом-то  деле у
меня нет никаких определенных планов. Как, действительно, я выберусь отсюда?
Я вышел  из спальни графини и спустился вниз  с одной-единственной мыслью: я
должен  как можно скорей  покинуть замок, как -- об  этом я не думал. Но моя
идиотская выходка с рукой сделала меня узником в его стенах.
     -- Видишь, -- сказала девочка, -- это не так-то легко.
     Да, все оказалось  трудно: и быть самим собой, и быть  Жаном де Ге. Мне
не было суждено стать сыном  женщины наверху или отцом стоящего передо  мной
ребенка. Это не моя семья, у меня нет семьи. Да,  я оказался сообщником Жана
де Ге в запутанной дурацкой шутке, но это вовсе не значит, что я должен быть
ее  жертвой. Как раз  наоборот. Почему это расплачиваться  мне, а  не  им? Я
никак с ними не связан.
     Голоса в  гостиной опять зазвучали громко. Мари-Ноэль оглянулась  через
плечо.
     -- Гости начинают прощаться, --  сказала она.  -- Тебе придется решить,
что ты намерен делать.
     Внезапно она перестала казаться ребенком, передо мной был кто-то старый
и мудрый,  кто-то, кого  я знал в другом веке, в другие времена. Я не хотел,
чтобы так было, это причиняло мне боль. Я хотел, чтобы она оставалась чужой.
     -- Еще не настало время  меня  бросить, -- сказала девочка. -- Подожди,
пока я повзрослею. Недолго осталось ждать.
     В холле послышались  шаги,  кто-то подошел  и стал  у входа.  Это  была
Бланш. На ее волосы падал свет от фонаря над дверями, тончайшие ниточки воды
прочеркивали наискось конус света и исчезали во тьме на ступенях.
     -- Ты простудишься, -- сказала Бланш, -- иди в дом.
     Она не  видела меня, только ребенка, и,  полагая, что  они с Мари-Ноэль
одни,  говорила с  ней голосом,  какого я  никогда  у  нее не слышал. Он был
ласковый, нежный,  в  нем  не  осталось жестких и  резких  нот.  Можно  было
подумать, что это другой человек.
     --  Вот-вот все уйдут. Потерпи еще немного. Тебе осталось примерно себя
вести каких-нибудь несколько минут. А потом, если папа еще спит, я поднимусь
к тебе и почитаю.
     Бланш повернулась и вошла в дом. Мари-Ноэль посмотрела на меня.
     -- Иди,  иди,  --  сказал  я,  -- делай, что говорит  тетя. Я  тебя  не
оставлю.
     Она улыбнулась. Странно, ее улыбка что-то напомнила  мне, но что? И тут
я вспомнил: точно такую же улыбку я видел всего десять минут назад в комнате
наверху. Обе отражали одно: избавление от боли...
     Мари-Ноэль побежала в дом следом за Бланш.
     Со стороны деревни подъехала какая-то машина.  Когда она поворачивала к
въезду  под  аркой,  фары, должно быть,  выхватили  меня из темноты, так как
машина  -- это  был наш  -- остановилась и оттуда  вышел Гастон. Вид у
него был сконфуженный, лицо покраснело.
     -- Я не знал, что господин граф  спустился, -- сказал он. --  Простите,
но так лило, что я отвез обратно в verrerie мадам Ив и еще несколько пожилых
людей, которые  отмечали сегодняшний день вместе с нами.  Я не спросил у вас
разрешения. Не хотел беспокоить вас.
     -- Все в порядке, -- сказал я. -- Я рад, что вы отвезли их домой.
     Гастон подошел ближе, всмотрелся в мое лицо.
     -- У вас расстроенный вид, господин граф. Что-нибудь случилось? Вам все
еще нездоровится?
     -- Нет, -- сказал я, -- просто... сочетание обстоятельств. --  Я махнул
рукой на замок. Мне было безразлично, что он подумает. Я не  был уверен даже
в том, что думаю сам.
     -- Простите меня, -- мягко сказал Гастон, словно желая меня подбодрить,
хотя в голосе его была неуверенность. -- Я не хочу быть нескромным, но... не
желает ли господин граф, чтобы я отвез его в Виллар?
     Я молчал,  не понимая,  о чем  он  говорит, надеясь,  что следующие его
слова прояснят смысл этой фразы.
     -- У вас был тяжелый день, господин  граф, -- продолжал он. -- Здесь, в
замке,  все думают, что вы  спите. Если я  отвезу  вас сейчас  в  Виллар, вы
проведете  несколько часов в удобстве и покое, а рано  утром я заеду за вами
туда. Я предлагаю это  только потому, что  сейчас  вы  не можете сами  вести
машину.
     Он деликатно отвел глаза, будто просил прощения, и я тут же  понял, что
в том  смятенном  состоянии  ума  и духа,  в  котором  я находился, это было
настолько идеальным решением, что Гастон  и не ожидал от меня  никаких слов,
даже слов согласия.
     Он вернулся к машине,  дал задний ход и  подогнал ее к террасе.  Открыл
дверцу. Я забрался внутрь, и в то  время, как под шум дождя, барабанящего по
ветровому  стеклу, мы  молча  ехали во  тьме  по  направлению  к Виллару,  я
подумал, что во мне не осталось и частицы того меня, который сменил свое 
на чужое в номере гостиницы в Ле-Мане. Все мои поступки, инстинкты, слабости
не были больше мои -- так чувствовать и поступать мог только Жан де Ге.

ГЛАВА 18
     В  первую  секунду  я  решил,  что  это дождь,  извергающийся  из  зева
горгульи,  унося с собой мусор, скопившийся  за  год,  что  сама  горгулья с
плоскими  остроконечными  ушами  трещит   у  основания,  камень  крошится  и
рассыпается под капором воды. Затем кошмар рассеялся, я увидел, что наступил
день  и шумит  вода,  пущенная Белой  в ванну. Ночной  мрак исчез, а с ним и
дождь,  раннее утреннее  солнце золотило крыши. Я  откинулся  назад, заложил
руку  за голову.  В открытое  окно  мне были видны  неровные очертания крыш,
желтая от лишайника черепица, покосившиеся  печные трубы, слуховые  окна,  а
позади  --  возвышающийся  над  городком желобчатый шпиль  церкви.  Снизу, с
улицы, доносились первые звуки пробуждающегося дня: распахивались ставни, на
мостовую с шумом лилась вода из шланга, слышались чьи- то шаги, чей-то свист
--  в  неторопливом  рыночном городке начиналась очередная неделя.  Журчанье
текущей в  ванну  воды  приятно сливалось с  бодрыми  уличными звуками, мной
владела ленивая умиротворенность,  я  знал, что рядом, так близко, что стоит
мне крикнуть, и она тут же закроет кран и подойдет ко мне, находится та, кто
никогда  не  задает  вопросов,  кто  принимает  меня  таким, какой  я  есть,
участником  ее  жизни  от  случая  к  случаю,  в зависимости  от  времени  и
настроения -- моих, не ее. Так взрослый  человек откладывает в  сторону свое
занятие, чтобы поиграть  с  любимым ребенком. Моя  рука, не  тронутая  никем
накануне, была  заново  обработана  и перевязана,  шелковая  повязка приятно
холодила кожу; чувство, что  за мной ухаживают, проявляют заботу и ничего от
меня не требуют,  не заявляют на меня никаких прав,  было непривычно как для
старого  моего  ,  так и для нового. Мне не  хотелось расставаться с этим
чувством, я хотел смаковать это новое лакомство как можно дольше.
     Я слышал, как Бела распахнула ставни в  комнате напротив, как, болтая с
ними, вынесла на балкон клетку с птицами, чей щебет звучал вариацией на тему
бегущей воды.  Я позвал ее, и она тут же пришла ко мне -- на ней был пеньюар
и домашние туфли -- и, наклонясь, поцеловала меня с безмятежностью человека,
у которого ты под присмотром, чьи рассудок и сердце ничто не тревожит.
     -- Ты хорошо спал? -- спросила она.
     -- Да, -- ответил я.
     Какое  наслаждение  было касаться  ее рук  и  плеч, голых  под свободно
ниспадающими рукавами, вдыхать аромат абрикосов, идущий от ее тела, и знать,
что благодаря ей я вступил в иное измерение, которое не  было частью первого
мира  или  второго,  но  каким-то  неведомым образом, как  футляр  китайской
головоломки, заключало их в себе.
     --  Я сейчас сварю тебе кофе, --  сказала Бела, --  а как только придет
Винсент, пошлю его в  булочную  за рогаликами. Рука не болит?  Прекрасно.  Я
перевяжу ее опять перед тем, как ты уедешь.
     И она исчезла, а я вновь погрузился в сладкий дремотный покой.
     У  Белы  было  одно прекрасное  свойство  -- ее ничто не  могло застать
врасплох. Вчера  вечером, когда  Гастон высадил  меня у городских ворот и я,
перейдя канал по пешеходному мостику, постучал  в закрытое ставнем окно, она
немедленно его открыла, без испуга, без удивления. Заметив мою забинтованную
руку и то, что я едва держусь на ногах, она молча указала мне на то глубокое
кресло, где я сидел в первый  раз, и тут же принесла мне вина. Она не задала
ни одного вопроса, и первым молчание нарушил я; пошарив в кармане, я вытащил
ампулу с отбитым кончиком и бросил в мусорную корзину.
     -- Я когда-нибудь говорил тебе, что моя мать -- морфинистка? -- спросил
я.
     -- Нет, -- ответила Бела, -- но я догадывалась.
     -- Почему?
     Она колебалась.
     -- По некоторым намекам, которые ты ронял время от времени. Я не хотела
вмешиваться. Это меня не касается.
     Голос ее был деловой, спокойный,  словно  она хотела предупредить меня:
все, что  Жан де Ге  сочтет нужным  сообщить ей, она примет без  похвалы или
порицания и свое мнение оставит при себе.
     -- Если бы  ты  узнала,  -- сказал  я, --  что  я  снабжал ее  морфием,
привозил его  из  Парижа в подарок, как привез  тебе духи, ты бы очень  меня
осудила?
     --  Я ни  за что не осуждаю тебя, Жан, --  ответила она.  -- Я  слишком
хорошо тебя знаю, чтобы меня мог оттолкнуть хоть какой-нибудь твой поступок.
     Бела глядела на меня, не  отводя  глаз. Я наклонился и взял сигарету из
коробки, стоящей на столике возле меня.
     -- Сегодня утром  она спустилась и пошла  вместе со  всеми к мессе,  --
сказал я, --  а затем  принимала гостей  на  террасе  -- под дождем, человек
пятьдесят. Она выглядела,  как  королева. Сделала она это, разумеется, назло
Рене,  чтобы испортить ей праздник. Рене  хотела играть  роль хозяйки,  ведь
Франсуаза  больна  и не встает. Вечером  маленькая  femme de chambre позвала
меня  к  ней  -- ее  личная горничная  Шарлотта  была  внизу...  Я поднялся;
оказалось... -- Я замолчал, все снова возникло у меня перед глазами: темная,
душная спальня, гардеробная, шкафчик над раковиной... -- Оказалось, что  она
хочет получить от меня  вот это.  - -  Я глядел на  мусорную  корзинку, куда
бросил ампулу.
     -- И получила?
     -- Да.
     Бела ничего не сказала, она продолжала глядеть на меня.
     -- Вот почему я пришел к  тебе, -- продолжал  я, -- из жалости к себе и
отвращения.
     --  Ты  должен  сам найти,  как с  этим бороться.  Я  не  могу  служить
слабительным, чтобы очистить тебя.
     -- Но раньше ты это делала.
     -- Да?
     Возможно,  у  меня разыгралось воображение, но  мне казалось,  что Бела
говорит  со мной  жестче,  более резко,  чем  два дня назад. Или  просто без
интереса, безразлично?
     -- Хотел бы я знать, сколько раз, -- сказал  я, -- я приходил к тебе, в
этот дом,  желая  забыть,  что происходит  в  замке,  и  достигал  желанного
забвения благодаря тому, что находил здесь.
     Я  представлял, как  \textit{он}  оставляет машину у  городских  ворот,
проходит  по  узкому мостику  и  стучит в  окно, как  вчера  вечером  --  я,
сбрасывая с себя всю  вину, все  заботы,  как  только он переступает  порог,
избавляясь от всех тревог, как сейчас хотел сделать я.
     -- Какая  разница, --  сказала Бела, -- брось об  этом думать.  Прошлое
настоящему не поможет. К тому  же ты в  пятницу говорил, что, возможно, твои
трудности в будущем  станут  легче, что ты собираешься  решать свои проблемы
другим путем. Может быть, новый Жан де Ге в результате добился успеха?
     Теперь она улыбалась, и насмешка, проскользнувшая в ее голосе, показала
мне, что Бела в него не верит и  никогда не  поверит, а потому и  не приняла
всерьез то, что я говорил ей  о  своем  желании спасти verrerie  и  защитить
своих  рабочих,  отмела  это,  как  пустую  минутную   причуду,  порожденную
опьянением.
     -- Нет, он  потерпел фиаско, -- сказал  я, -- точно так же, как раньше.
Он дает своей семье то,  что они просят, и не только матери, дочери -- тоже.
Из-за  трусости,  из-за  нерешительности.  Разница  в  том,  что раньше  это
делалось весело и привлекало к  нему людей.  Сейчас это делается неохотно, с
отвращением.
     -- Возможно, это шаг к успеху, -- сказала Бела, -- все зависит от точки
зрения.
     Улыбка  постепенно исчезла  с ее  лица, насмешка -- из  ее  голоса. Она
подошла ко мне, взяла мою руку и сказала:
     -- Значит, ты не охотился сегодня. Хочешь, я  перевяжу  тебя  заново? Я
слышала, ты обжегся.
     -- Кто тебе сказал? -- спросил я.
     -- Один из  chasseurs, -- сказала Бела, -- кто  не очень был доволен на
этот раз и после завтрака в амбаре решил вернуться домой, в Виллар.
     Говоря это, она разбинтовала повязку.
     --  Не думаю, что  тебе все еще больно,  -- сказала  она,  -- но все же
лучше ее перевязать. Это в моих силах, пусть я и не  могу освободить тебя от
грехов.
     Бела вышла из комнаты, и я спросил себя,  насколько  лучше меня знал ее
Жан де Ге и долго ли длилась их близость -- месяцы, годы?  И кто был мужчина
в военной  форме на фотографии над  камином, с надписью наискосок:  --
ее покойный  муж? Больше всего мне хотелось узнать, какой  ценой  добился ее
тот, кем я не был, любила ли она его или презирала,  принимала таким, как он
есть, или просто терпела.
     Бела  вернулась, держа в руках  все,  что требовалось  для перевязки, и
став коленями на пол рядом с моим креслом, принялась перебинтовывать руку не
менее умело, чем Бланш. И тут я сказал:
     -- Я обжегся нарочно. Я не хотел стрелять.
     Уж теперь-то в ее правдивых глазах вспыхнет удивление -- ведь ее Жан де
Ге, которого она так хорошо знала, чей характер и образ действий не вызывали
у нее возмущения, предстал перед ней в  новом свете и -- уж во всяком случае
-- познакомил с неожиданной для нее чертой.
     -- Почему? -- спросила она. -- Боялся промахнуться?
     Правда, услышанная  из  ее  уст,  произвела  впечатление  разорвавшейся
бомбы.  Я молча  ждал,  пока  она  забинтует  руку, затем  в  замешательстве
высвободил ее.
     -- Однажды, -- сказала Бела, -- после такой же попойки,  как в Ле-Мане,
ты был в таком состоянии, что ни прицелиться не смог бы, ни удержать в руках
ружье,  и  ты  придумал  какой-то предлог  --  не помню  какой,  -- чтобы не
участвовать в охоте.  Это было не в  Сен-Жиле, а где-то за Мондубло.  Совать
руку  в  огонь --  довольно  крутая мера. Но,  возможно,  тот, кто  за все в
ответе, смотрел на это как на жертвоприношение?
     В  голосе  Белы  снова  звучала  ирония,  и,  поднявшись  на ноги,  она
потрепала меня по плечу ласково, но небрежно.
     --  Подбодрись,  --  сказала она, --  садись  снова  в  кресло и кончай
сигарету.  Если я не ошибаюсь, днем ты выпил куда больше, чем съел, так  что
сейчас вполне справишься с омлетом.
     Значит, о  моей речи в амбаре  ей тоже известно, и  о том, что никто не
хлопал, и о том, как  растаяли гости. Рассказать ей  об этом мог кто угодно,
тот же коммерсант или взбешенный маркиз Плесси-Бре. Какая разница? Позор был
вполне оправдан, владелец Сен-Жиля не придал блеска этому дню.
     Я прошел следом за Белой в кухоньку и смотрел, как она готовит омлет.
     -- Так или иначе, -- сказал  я ей, -- я нарушил свое правило и  не стал
утолять  алчность  гостей  --  ведь они ждали от  меня лести и бессмысленных
банальностей,  которые  произносятся в  подобных  случаях. Я  старался  быть
правдивым.  Я и представить себе не мог, что это до такой степени выведет их
из равновесия.
     -- Правда глаза колет, -- ответила Бела. -- Кто-кто, а уж ты должен это
знать.  А во время завтрака на охоте говорить то, что ты сказал, было совсем
некстати.
     -- Я не  виноват,  --  продолжал я,  --  если моя правда  совпала  с их
правдой.  Да  и что я такого  сказал?  Что,  если  бы в моих руках оказалось
ружье, многих из них к вечеру не было бы в живых.
     Бела деловито взбивала яйцо вилкой.
     --  Согласись, что  обращенные бывшим вожаком Сопротивления к известным
всем коллаборационистам слова эти звучали несколько странно.
     Я тупо  уставился на нее.  Тогда, в амбаре, я чуть не выболтал правду о
себе  самом;  я вовсе не собирался  складывать  кусочки  головоломки,  чтобы
получить картину прошлого Жана де Ге.
     --  Но я совсем не об этом говорил, -- сказал я, снова видя