это, увы, и оказалось. Но ведь
вы сказали, если я не ошибаюсь, что вас лично это мало  трогает, фабрика  --
удовольствие, которое вам не по средствам.
     Ровный,  невозмутимый  голос  продолжал  журчать,  и  я представил себе
говорящего и Жана  де Ге лицом к лицу  в кожаных  креслах:  они угощают друг
друга  сигаретами,  пожимают  равнодушно  плечами  и не  успевают  закончить
беседу, как выбрасывают ее из  головы. Ну, не забавно  ли -- я, чужак, делаю
из себя посмешище, сражаясь за безнадежное дело потому только, что не  хочу,
чтобы  горстка рабочих, пожилая крестьянка и  ее  искалеченный сын презирали
своего хозяина, а он и не  заметил бы этого, а если бы и  заметил, не придал
значения.
     -- Все,  что  вы говорите, -- сказал я, --  абсолютно верно. Речь  идет
только  о  том, что я передумал,  изменил  свое решение.  Я пойду  на  любые
оговорки, лишь бы  фабрика продолжала  работать. Издержки  -- моя забота.  Я
прошу возобновить контракт на ваших условиях, не важно, какие они.
     Более длительное молчание, затем быстро:
     --  Вы  сами  понимаете, господин граф,  как мы  были  огорчены,  когда
пришлось  оборвать  деловые связи с  вами  и вашей  семьей, но  мы не видели
другого выхода. Однако, если вы готовы  пойти нам навстречу в отношении  цен
-- естественно, решить этот вопрос экспромтом, по телефону, невозможно, -- я
посоветуюсь  со  своими коллегами-директорами.  Возможно, конечный результат
удовлетворит обе стороны.
     Неуверенность, прозвучавшая  в его голосе, подтвердила собственные  мои
опасения.  От  меня ждут письма,  после чего будет  заключен  новый контракт
согласно  новым  условиям.  Мы обменялись любезностями,  раздался  щелчок --
Мерсье  повесил трубку. Я протянул руку за своим платком -- вернее,  платком
Жана  де Ге -- и вытер пот со лба; мало того,  что в  норе между макинтошами
было жарко, разговор потребовал таких усилий, что совершенно вымотал меня. Я
связал  себя обязательствами,  не имея понятия, как их выполнить. Если цена,
которую  фирма  Корвале  платила нам  за  все  эти  флакончики,  пузырьки  и
бутылочки, не покрывала издержек производства и заработной платы рабочим, --
как, видимо, и было, иначе нельзя объяснить  практическое  положение дел, --
должен быть найден другой источник денег... И тут я услышал чье-то дыхание в
трубке,  которую все еще бессознательно держал у уха: кто-то подслушивал мой
разговор по телефонному отводу --  я почти не сомневался в этом --  и теперь
ждал, не узнает ли чего-нибудь еще.  Я ничего  не  сказал и продолжал плотно
прижимать трубку.  Через несколько минут присоединилась центральная станция,
меня спросили, переговорил ли я с Парижем,  и, когда я  ответил  и линия
замерла, я вновь услышал чье-то дыхание, затем негромкий щелчок --  тот, кто
подслушивал  мой  разговор,  повесил  трубку.  Тот, но кто? Где  был  второй
аппарат?  Я тоже повесил трубку  и вышел  в холл. Шаги, которые раздались на
лестнице, когда меня соединили с Парижем, возможно, были плодом моей тревоги
и воображения. Так или иначе, вниз никто не спустился, всюду была тишина. Но
дыхание у самого уха я не вообразил. Я вышел на  террасу -- какое это теперь
имело значение, заметят меня или нет? --  и  посмотрел на  крышу здания,  но
увидел  лишь  основной телефонный провод,  проведенный внутрь между башней и
стеной. Высокие трубы  башенки,  даже головы горгулий скрывали все остальные
электрические и телефонные провода, если они и были, к тому же я был слишком
невежествен в этих вопросах, чтобы догадаться, куда шел какой провод.
     Я знал теперь, что в замке есть второй аппарат и кто-то меня подслушал,
но  это  могло подождать.  Гораздо  важней и безотлагательней  было выяснить
финансовое положение Жана де Ге. В наполовину использованной чековой книжке,
за которой я поднялся в гардеробную, были внесены  какие-то загадочные цифры
и буквы, но баланса я не нашел, и единственное, что я узнал и  что могло мне
пригодиться,  было название его банка и адрес филиала в соседнем городке. Ни
бюро,  ни  конторки здесь не  было. Но  ведь где-нибудь в замке  должна быть
комната, где его владелец пишет письма  и держит деловые  бумаги. Я вспомнил
про библиотеку, в которой семья собралась перед завтраком. Снова спустился в
холл  и  прошел  через  столовую.  Распахнув  закрытые  двери,   очутился  в
полумраке,  так  как  ставни высоких  окон  в  другом  конце библиотеки были
закрыты для защиты от солнца. Я  распахнул их и увидел в углу то, что искал,
-- секретер. Он был заперт.  Но связка  ключей,  а  также  мелочь, бумажник,
чековая книжка и водительские права -- личные вещи  Жана де  Ге, ни  одну из
которых мне не довелось пустить в ход до этой минуты, -- были при мне с того
времени, как я надел его костюм. Я попробовал ключи, и один подошел. То, что
я занимаюсь  взломом, не волновало меня. Я снова играл в , и
кому я причинял этим вред?
     Я откинул крышку, и взору предстал чудовищный хаос, как обычно в шкафах
у  большинства людей, -- не  сравнить с идеальным порядком в бумагах у  меня
дома, -- битком набитые верхние ячейки, письма отдельно от конвертов, счета,
квитанции  --  все вперемешку, сунуто как  попало. С ящиками  было не лучше.
Заполненные  до  отказа книгами  и  документами, бумагами и фотографиями  --
здесь, без сомнения, заключалась не только история жизни владельца замка, но
и летопись всего рода де Ге, -- чуть приоткрывшись, они намертво застревали.
Упорное нежелание  пыльных  ящиков  расстаться со своим содержимым  доводило
меня до исступления. Поиски  были тщетны. Как  вор,  который  ищет жемчужное
ожерелье и не может его найти, я был  готов  схватить  что  угодно, лишь  бы
удовлетворить неутоленное любопытство.  Наконец на глаза мне попался красный
кожаный переплет,  это вполне мог  быть гроссбух. Я с  трудом вытащил его из
упрямого  ящика, но это была всего-навсего  охотничья книга  с  бесконечными
списками фазанов, куропаток и зайцев, убитых еще до войны. Я просунул руку в
освободившееся место и нашарил сперва револьвер, а затем еще один  пахнувший
плесенью  фолиант;   он  оказался  старомодным  семейным   альбомом,  полном
выцветших, засунутых в прорези фотографий.
     Банковские счета вылетели  у меня из  головы. Я не мог побороть желания
хоть мельком взглянуть на прошлое моего двойника.
     На первой  странице  альбома был герб: голова охотничьей собаки на фоне
дерева,  а  под гербом  узким косым почерком было написано: .  Я
перевернул  страницу  и увидел  молодую  женщину  лет двадцати пяти  --  без
сомнения, графиня; на месте теперешней тяжелой нижней челюсти  был округлый,
хоть  и решительный подбородок,  на месте  седой  гривы -- густые  белокурые
волосы, завитые  щипцами; блузка с оборочками украшала покатые плечи, теперь
сутулые, укутанные шалями; надень я платье с накладным бюстом и парик, чтобы
участвовать в шарадах, и  эта  фотография  могла быть  сделана с меня. Внизу
стояла дата:  1914. Затем  один за  другим  последовали все  остальные члены
семьи:  Жан де Ге,  отец -- вот в кого  Поль, -- но со  щетинистыми  усами и
проницательным взглядом, снятый в ателье на чудовищном  фоне из драпировок и
искусственных  цветов;  оба,  он и  маман,  вместе,  взирающие с  любовью  и
затаенной родительской гордостью на холеного и украшенного лентами младенца,
судя  по  всему  --  Бланш.  Затем  пошли  друзья  и  родственники  старшего
поколения, тут  -- дядюшка,  там  -- тетушка, престарелый дедушка в коляске.
Даты были  написаны не всегда,  и мне частенько приходилось гадать, в  какое
именно  лето маленькие мальчик и  девочка катались верхом на пони или  какой
зимой возле  голубятни,  покрытой  снегом, эта же пара  в шарфах и рукавицах
позировала перед объективом, обняв  друг друга  за шею. Брат и сестра всегда
были  вместе.  Если  один стоял с  удочкой  или  ружьем,  другой обязательно
прятался  где-то  рядом,  и я  с  удивлением,  даже  какой-то  брезгливостью
заметил,  что  эта вторая, скрывающаяся фигура, Бланш, была в детстве точной
копией сегодняшней Мари-Ноэль  -- те  же длинные ноги,  худенькое  тельце  и
коротко  остриженные  волосы.  Меняться  она  начала  лишь  позднее,  лет  в
пятнадцать, овальное  лицо удлинилось, взгляд стал более недоверчивый, более
серьезный, и все  равно  я  не  мог узнать в  этом  задумчивом и  несомненно
привлекательном лице теперешнюю тонкогубую старую деву.
     Молодой Жан серьезен не  бывал никогда. На каждой карточке  он смеялся,
или стоял в смешной позе, или насмешливо смотрел  на того, кто его снимал, и
я подумал, как сильно отличались снимки  Жана, хотя мы и  были на одно лицо,
от снимков  мальчика с  тревожным  и тусклым  взглядом  -- моих  собственных
детских фотографий.
     Поль  нечасто появлялся в альбоме. Обычно он был не  в фокусе  -- самая
расплывчатая фигура в группе -- или наклонялся завязать шнурок в ту секунду,
когда  щелкал  затвор.  Даже  на  самой четкой  фотографии, засунутой  между
страницами, где все  трое были сняты подростками, он был наполовину заслонен
крепким плечом Жана, да и вообще вытеснен его победоносной улыбкой.
     Я  узнавал на групповых карточках то одну, то другую фигуру: вот  кюре,
худее, моложе, но  с тем же ангельским лицом, а перевернув обратно страницы,
там,  где  были  детские  снимки,  я узнал  Жюли с Полем на  руках. На более
поздних страницах альбома -- чем дальше, тем чаще -- стал появляться человек
по имени Морис. Он был в группах рабочих стекольной фабрики и в замке, а  на
одной фотографии они с Жаном стояли вместе возле каменной статуи в парке.
     Внезапно снимки кончились.  Оставалось три или четыре пустые  страницы.
То  ли Жан де  Ге-старший умер, то ли  началась война,  то ли графине  вдруг
надоело  фотографировать, трудно  было сказать. Эпоха  кончилась,  цикл  был
завершен.
     Я захлопнул альбом со  странным  ностальгическим  чувством. Для меня, с
головой ушедшего  в изучение  истории,  привыкшего рыться  в старых письмах,
документах и прочих памятниках далекого прошлого, в этом взгляде украдкой на
летопись  современной   мне  семьи,  семьи  моего  поколения,   было  что-то
непонятным  образом  трогающее  сердце. Меня волновало не то,  что  красивая
графиня  с  первых  страниц альбома постарела  и  ее белокурые волосы  стали
седыми,  а  то,  как именно она  постарела: властные,  уверенные глаза стали
заискивающими,  тревожными, гордый рот сделался алчным, округлые шея и плечи
отяжелели, покрылись  жиром. Меня волновало,  что Бланш, такая грациозная  и
привлекательная в детстве, такая  серьезная и пытливая в юности,  изменилась
до  неузнаваемости, превратилась в  грубую  карикатуру  на самое  себя. Даже
Поль,  смазанный  на всех снимках, укрывшийся за смеющимся Жаном или стоящий
на  одной ноге с краю  группы,  на глазах  -- упавшая  прядь  волос, вызывал
умиление.  А сейчас он неприятный,  мрачный,  все видит  в черном свете и из
апатии вышел  лишь тогда, когда я ткнул его в больное место -- видит Бог, не
нарочно,  -- уличив в изъяне, которого  он стыдился, и  выставил  в  смешном
виде.
     Но  тут  покой, исходивший  от  этих  картинок  прошлого,  был  нарушен
вторжением  настоящего.  Я  услышал,  как  кто-то  трогает  ручку  дверей  в
столовую, и только  успел  сунуть  альбом обратно  в ящик,  как  передо мной
возникла Рене. Она, как и Франсуаза, отсутствовала на выцветших фотографиях.
На их  долю  выпали уныние и мрак  дальнейшей жизни  в замке,  однообразие и
скука Сен-Жиля без прошлого очарования.
     Рене закрыла за собой дверь и теперь стояла, не сводя с меня глаз.
     --  Я  слышала, как подъехала машина, --  сказала она,  --  и подумала,
вдруг Поль вернулся вместе с вами. Но Шарлотта -- я  встретила ее в коридоре
-- сказала, что вы приехали один. Франсуаза все еще отдыхает в гостиной, и я
догадалась, что вы здесь. Вы не собираетесь попросить прощения?
     Неужели мне опять слушать укоры за эти злосчастные подарки. Безусловно,
на ее взгляд, я их заслужил.
     Я вздохнул и пожал плечами.
     -- Я уже извинился перед Полем, -- сказал я. -- Не хватит ли?
     Напряженное тело, дрожащие руки --  все  выдавало затаенное волнение, а
взгляд,   которым  она  смотрела  на  меня,   озадаченный  и  вместе  с  тем
исступленный,  раздражал  и тревожил одновременно; я  тут же  посочувствовал
Полю,  которому, без  сомнения,  приходилось  больше  всех  страдать  от  ее
настроений.
     -- Зачем вы это сделали? -- спросила  она. -- Все и так непросто, зачем
еще  вызывать у  них подозрения,  а главное --  причинять  боль Полю? Или вы
устроили все это нарочно, чтобы и меня поставить в глупое положение?
     --  Послушайте, -- сказал я,  --  я  выпил лишнего в Ле-Мане  и напрочь
забыл, что в каком пакете. Я вообще думал, там книги...
     -- И вы  ждете, что  я этому поверю? -- сказала она. -- Когда вы давали
подарок Франсуазе,  вы не  ошиблись.  Кстати,  сколько  он  стоил? Или вы не
платили?
     Завидовать тому, что муж сделал подарок жене! Что может быть противней?
Я был рад, что медальон с миниатюрой достался Франсуазе, а не Рене.
     -- Я привез Франсуазе то, что, я знал, она оценит, -- сказал я. -- Если
вы  разочарованы  своим  подарком, мне очень жаль.  Отдайте его Жермене, мне
абсолютно безразлично, что вы сделаете с ним.
     Можно было подумать, что я ее ударил. Лицо женщины залилось краской, не
сводя с меня глаз, она отошла от двери и медленно направилась к секретеру; я
уже  запер  его и спрятал ключи. И, прежде чем  я догадался,  что  она хочет
сделать,  Рене  обвила  меня руками и прижалась  щекой к щеке.  Я стоял, как
деревянный, как третьестепенный актер на провинциальной сцене.
     --  В  чем дело?  -- спросила  она. -- Что с вами стало? Почему  вы так
изменились? Боитесь, что про нашу связь узнают?
     Вот оно что! Возможно, мне следовало и самому  догадаться, но  ее слова
поразили меня как  гром  с ясного неба и привели в смятение. Я не  хотел  ее
целовать, цепляющиеся за меня руки вызывали отвращение, слишком жадно ищущий
меня рот охлаждал, а не разжигал ответный пыл. Чем бы Жан де Ге ни занимался
здесь со скуки, этого не будет делать его заместитель.
     -- Рене,  -- проговорил я,  --  сюда кто-нибудь может войти. -- Слабая,
пустая  отговорка  всех  трусливых любовников, чья страсть  угасла,  --  и я
весьма  нелюбезно   попятился  назад,  чтобы  избежать   ее  неожиданного  и
тягостного соседства. Но даже  сейчас,  когда  я, полусогнувшись, приникал к
секретеру,  она не отступила: руки ее по-прежнему тянулись ко мне с ласками,
и  я  подумал,  как  некрасиво  и жалко выглядит мужчина,  становясь жертвой
насилия, а когда нападают на женщину, ее слабость  и хрупкость лишь  придают
ей очарование.
     Мои  попытки  ублаготворить  Рене  выглядели  неубедительно:  неуклюжее
похлопывание по плечу,  приглушенный поцелуй в волосы не  могли  утолить  ее
жажду, и я попробовал удержать ее на расстоянии потоком слов.
     -- Мы должны быть осторожны, -- сказал я, -- и не терять головы. Думаю,
Поль понял, почему я подарил вам эту безделушку. Я отмахнулся  от разговора,
свел все на шутку и  с Франсуазой  объясняться не намерен, но  наши  встречи
здесь, в замке, надо прекратить. Нас могут увидеть слуги, а стоит им  что-то
заподозрить, наша жизнь сильно осложнится.
     Слова потоком лились  с моих губ: мотивы, поводы, резоны, и чем дальше,
тем мне становилось яснее, что я сам  ставлю себя в безвыходное положение. Я
не отрицал их интрижку и, как последний трус, упускал счастливую возможность
сказать пусть  грубо, зато  честно: .
     --  Вы  имеете  в  виду,  --  прервала  меня  Рене,  --  что  нам нужно
встречаться в другом месте? Но как? Где?
     Ни слез, ни смиренной  мольбы о любви. На уме у  нее одно, только одно.
То, что  Жан  де Ге  затеял  для развлечения --  в этом я  не сомневался, --
превратилось в  обязанность.  Интересно,  как  глубоко он увяз  и  до  какой
степени, когда прошел первый угар, она ему опостылела.
     -- Я что-нибудь придумаю,  -- сказал  я, -- но  не забывайте, мы должны
быть осторожны.  Слишком глупо погубить будущее счастье какой-нибудь нелепой
оплошностью.
     Сам  Жан  де Ге  не  смог  бы  произнести эти слова с  таким двуличием.
Оказывается, быть подлецом совсем  не трудно. Мои слова успокоили ее,  а  ее
непрошеные ласки, как  ни быстро я положил им конец, должно быть,  разрядили
напряжение и притупили  аппетит. И  тут, к моей радости, из соседней комнаты
донесся голос Мари-Ноэль. Рене, сердито пожав плечами, отошла от меня.
     -- Папа! Где ты?
     -- Здесь. Я тебе нужен?
     Девочка влетела в  комнату, и я  инстинктивно раскинул  руки, спрашивая
себя в то время, как она повисла  на мне, точно  обезьяна, не смогу  ли я  в
дальнейшем  использовать ее в качестве буфера между собой и взрослым  миром,
предъявляющим на меня свои права.
     -- Бабушка проснулась, -- сказала девочка, -- я уже поднималась к  ней.
Она зовет нас обоих к чаю. Я рассказала ей про  подарки и как дядя  Поль был
недоволен. И знаешь, папа, с подарком для тети Бланш ты тоже напутал. Она не
хотела  его  открывать,  и тогда  мы с маман сами развернули  пакет  и нашли
внутри записку: . Беле, а вовсе  не Бланш. Там
оказался  огромный   флакон  духов  под  названием  \footnote{Женщина
\textit{(фр.)}.} в хорошенькой коробке, завернутой в целлофан; там даже цена
сохранилась: десять тысяч франков.

ГЛАВА 10
     Когда мы поднимались,  держась за руки, по лестнице, Мари-Ноэль сказала
мне:
     -- Ничего не  пойму,  похоже, от этих твоих подарков у всех испортилось
настроение. Утром маман  так радовалась своему  медальону, а после  завтрака
сняла его и положила в  шкатулку вместе с остальными  украшениями. Тетя Рене
даже и не поглядела  толком на рубашку, а сейчас, когда  я рассказывала тебе
об  ошибке  с подарком для  тети  Бланш, я  думала, что тетя Рене  съест нас
обоих. Кто эта Бела, папа?
     Слава Богу, я этого не знал. Избавляло от дальнейших осложнений.  И все
же Жану де  Ге  следовало  быть предусмотрительней и не ограничиваться одной
кое-как нацарапанной буквой .
     -- Кто-то, кто любит дорогие духи.
     -- А маман ее знает?
     -- Сомневаюсь.
     --  Я  тоже.  Когда я спросила ее,  кто  это, она  скомкала  записку  и
сказала, что, наверно, какой-нибудь деловой знакомый в Париже пригласил тебя
на обед и духи -- ответный жест вежливости.
     -- Возможно, -- сказал я.
     --  Понимаешь, плохо то, что у тебя стала хуже память. Надо  же так все
перепутать и подарить духи тете Бланш! Я сразу поняла:  тут что-то не так. Я
не  помню, чтобы ты  когда-нибудь ей что-нибудь  дарил. Я никогда  не  могла
понять,  почему взрослые  так  странно  себя  ведут. Но даже  я понимаю: нет
смысла что-то  дарить  человеку, если  он  не разговаривает  с  тобой  целых
пятнадцать лет.
     Пятнадцать  лет... Это оброненное мимоходом  неожиданное сообщение  так
меня потрясло, что, забыв о своей роли, я остановился на полпути и вытаращил
на девочку глаза; она нетерпеливо потянула меня вперед.
     -- Пошли же, -- сказала она.
     Я молча последовал за ней, тщетно  пытаясь прийти в  себя. Значит,  то,
что я  считал временным разладом, было  пустившей  глубокие  корни  враждой.
Между  Бланш  и  Жаном  де Ге  вторглось нечто,  касающееся  лишь  их двоих,
ожесточившее их друг против  друга, а вся семья, даже девочка, принимали это
как должное.
     -- Вот и мы, -- сказала  Мари-Ноэль, распахивая дверь огромной спальни,
и  опять,  как и накануне, меня  захлестнула  волна  жара  от  горящей печи.
Терьеры, отсутствовавшие  утром,  снова  были  здесь.  Они выскочили  из-под
кровати, заливаясь пронзительным лаем,  и, как Мари-Ноэль ни успокаивала их,
то браня, то гладя, они не желали умолкнуть.
     --  Поразительно, --  сказала девочка. -- Все собаки в доме взбесились.
Утром Цезарь вел себя точно так же: лаял на папу.
     -- Шарлотта, -- сказала графиня, -- выводили вы сегодня Жужу и Фифи или
проболтали внизу все