-- мы
проверили все перед тем, как вы поехали в Париж.
     -- Я хочу просмотреть все это снова, -- сказал я.
     На  это  утомительное,  головоломное,  но  увлекательное   занятие  нам
потребовалось полтора часа, после чего  Жак пошел на  кухню сварить кофе.  Я
смог сопоставить окончательные  цифры, которые дал  мне Жак, с теми,  какими
они станут  согласно новому контракту. И увидел, что для того, чтобы покрыть
разницу,  Жану де  Ге  пришлось  бы извлечь  из  своего кармана  около  пяти
миллионов франков. Вполне  понятно, что  он  решил закрыть дело. Если  он не
хотел продавать землю  или ценные бумаги, ему не оставалось ничего  другого.
Даже при старом  контракте фабрика работала себе в убыток, при новом --  она
вообще переставала существовать как коммерческое предприятие и  превращалась
в  предмет  роскоши,  в  игрушку,  такую  же  недолговечную  и хрупкую,  как
стеклянная   посуда,   которую  она   производила.   Я  свалял  дурака.  Моя
сентиментальность дорого обойдется владельцам.
     Я взял  новый  контракт, положил его вместе с  обоими письмами в карман
пальто и пошел следом за Жаком в кухню.
     -- Садитесь,  господин  граф, -- сказал он, --  вы немало  потрудились,
надо и перекусить.
     Он протянул мне чашечку обжигающе горячего кофе.
     -- Я все еще поражаюсь вашему успеху в  Париже, -- продолжал он,  -- мы
ведь ни на что  не надеялись.  Поездка  была простой формальностью.  Вот как
важны личные контакты.
     -- Теперь никто не останется без работы, -- сказал я. -- Вот что  самое
главное.
     Жак поднял брови.
     -- Вас так волновала судьба рабочих? -- спросил он. -- Я не знал этого.
По правде говоря, они  бы скоро оправились от удара и нашли новое место. Они
уже давно готовы к тому, что фабрику закроют.
     Я молча  пил  кофе. Выходит, я обольщал  себя иллюзиями.  Возможно, зря
вмешался не в свое дело.
     Кто-то постучал во входную дверь, и Жак, извинившись передо мной, пошел
в контору. Я посмотрел  вокруг и увидел,  что нахожусь  в  просторной кухне,
которая раньше,  должно  быть,  служила целой семье; дверь в противоположной
стене  вела в  остальную часть  дома.  Мне стало любопытно, и  я  открыл ее.
Передо  мной был широкий каменный  коридор, по обеим сторонам  которого были
расположены комнаты,  а  в  конце поднималась лестница на следующий этаж.  Я
пересек  коридор и  заглянул  в  двери. Они были пусты, не обставлены,  обои
выцвели,  краска  потрескалась,  на  полу  -- толстый  слой  пыли.  В  самой
последней, прекрасной квадратной комнате с деревянными панелями в беспорядке
стояла  у стены  мебель, громоздились поставленные  один на  другой  стулья,
ящики с  посудой; заброшенность,  запустение, словно  хозяин всех этих вещей
собрал их в одно место и забыл про них. На стене висел старый календарь 1941
года,  под ним -- коробка с  книгами.  Я наклонился и открыл  одну  из  них.
Внутри была надпись: .
     Возле  окна  послышалось  легкое  трепетанье.  Я  обернулся.   Бабочка,
последняя бабочка  долгого лета,  разбуженная солнцем, пыталась вырваться из
опутавшей ее паутины. Я хотел  было открыть окно, но его заело.  Видимо, его
не  открывали уже много лет. Я освободил бабочку  из  темницы, она поднялась
разок в воздух, затем снова села в паутину.
     Послышались шаги, кто-то шел по  коридору  от кухни. В  проеме появился
Жак. Не спуская с меня глаз, потоптался нерешительно на пороге, потом прошел
на середину комнаты.
     -- Вы что-нибудь ищете, господин граф? -- спросил он.
     У Жака был смущенный, неуверенный вид,  и я подумал, что, возможно, все
эти  вещи под  его  охраной и,  обследуя  дом,  я  нарушил какие-то  здешние
правила.
     -- Почему мы держим здесь все это? -- спросил я, указывая на мебель.
     Жак пристально взглянул на меня, затем отвел глаза.
     -- Это вам решать, господин граф, -- сказал он.
     Я  снова  посмотрел   на   сваленную   у  стены   мебель;  лежащая  без
употребления, забытая,  она наводила  тоску, а  ведь в комнате, должно быть,
когда-то жили, она служила гостиной или столовой.
     -- Обидно, что все зря пропадает, -- сказал я.
     -- О, да, -- сказал Жак.
     Я не осмеливался задать ему вопрос,  который Жак де Ге никогда не задал
бы, так как знал ответ. Наконец я рискнул:
     -- Вы не думаете, что стоило бы использовать эти комнаты? -- спросил я.
-- Поселить здесь кого-нибудь, чтобы они не стояли пустыми?
     Жак продолжал молча стоять на том же месте, глядя на все, что угодно --
на стены, на мебель, -- только не на меня. Ему  явно было  не по себе. Затем
сказал:
     -- А кого бы вы тут поселили?
     Это не было ответом, просто вопросом на  вопрос  и  не могло подсказать
мне,  как продолжить разговор.  Я подошел к окну и  посмотрел наружу. Налево
были видны фабричные строения, направо --  ферма. И  то, и другое отделялось
изгородью  от дома и прилегающего к  нему сада. Некогда сюда  вела  с дороги
мощеная дорожка, возле нее я увидел старый заброшенный колодец.
     -- Почему бы вам самому здесь не жить? -- спросил я.
     Его неловкость  еще усилилась, и, взглянув  на него,  я понял,  что  он
услышал в моих словах своего рода упрек.
     -- Нам с женой вполне хорошо в Лаури, -- сказал Жак. -- В конце концов,
это совсем близко отсюда, не дальше, чем от Сен-Жиля. Жена предпочитает жить
среди людей. Ей здесь будет одиноко... К тому же...
     Он внезапно замолчал со страдальческим видом.
     -- К тому же -- что? -- спросил я.
     -- Это покажется странным, -- сказал  Жак. -- Здесь так  долго никто не
жил,  и вдруг... Простите меня,  господин граф,  но с этим домом  связаны не
очень-то приятные воспоминания. Мало кто захотел бы поселиться здесь.
     Он  снова нерешительно  приостановился,  а затем,  собравшись  с духом,
быстро проговорил  --  слова посыпались  горохом, словно чувство, которое их
подгоняло, было сильней даже, чем уважение ко мне:
     -- Господин граф, если  бы здесь, на территории фабрики, были бои, если
бы  тут  сражались солдаты,  с  этим  можно  было бы примириться.  Но  когда
человека, который жил  здесь последним, управляющего фабрикой, месье Дюваля,
будят посреди  ночи,  стаскивают с постели, сводят вниз  и  убивают такие же
французы,  как он,  а  затем кидают в колодец и засыпают стеклом, пусть даже
это было давным-давно, вряд ли кто-нибудь захочет жить  здесь, где  все  это
случилось, со своей женой и детьми. Мы все предпочли бы об этом забыть.
     Я  ничего  не  ответил.  Что  я  мог ему  сказать?  Бабочка снова  вяло
взмахнула крыльями, тщетно пытаясь  высвободиться  из  паутины, и,  протянув
руку, чтобы снова спасти ее от смерти, я уперся глазами в старый колодец  --
ржавчина на кованом железе, дерево искрошенное, сруб зарос крапивой.
     -- Да, -- медленно сказал я, -- вы правы.
     Я повернул и вышел из комнаты, прошел по каменному  коридору на  кухню,
оттуда  -- в контору;  казенная мебель, застарелый  запах сигаретного  дыма,
скоросшиватели для  бумаг и папки с документами придавали ей безликий вид. Я
приостановился  у стола, глядя на счета, расписки и письма. Делать здесь мне
больше  было нечего, цифры я узнал -- вряд  ли я  извлеку из этих  бумаг еще
что-нибудь.  Фабрика будет работать,  пока однажды кто-нибудь не  обнаружит,
что ни рабочим, ни по счетам нечем платить.
     -- Если  вы  дадите мне конверт, адресованный месье Мерсье,  одному  из
директоров Корвале,  -- обратился я к Жаку, который шел следом за мной, -- я
на обратном пути отправлю назад  их экземпляр контракта,  а дубликат оставлю
нам.
     Но дух  сотрудничества покинул его.  Мы оба думали о пустых  комнатах в
задней части дома, и возвращение к делам было просто невозможно.
     --  Я  приехал  только чтобы уточнить цифры, -- сказал  я. -- Нет нужды
упоминать об этом месье Полю.
     --  Само собой, господин граф,  --  откликнулся Жак и, вынув  из  ящика
конторки конверт, надписал  адрес  и прилепил марку. Передавая его  мне,  он
сказал -- в голосе  его  вновь зазвучали  дружеские нотки: -- Вы  ждете меня
завтра? Думаю, что  погода будет хорошая. Сегодня утром  по радио обещали на
завтра ясный день. Значит, в половине одиннадцатого у замка?
     Он сделал шаг вперед, чтобы открыть мне дверь,  я сказал   и
вышел во  двор. Завтра воскресенье. Возможно, они с женой  ходят  к  мессе в
Сен-Жиле, а затем, вместе с доктором, наносят визит в замок.
     Что-то побудило меня повернуть налево и через небольшую  калитку пройти
в запущенный сад, где накануне  мотыжила грядки Жюли. С этой стороны не были
видны  фабричные  строения и дом, обнесенный  увитой плющом оградой, казался
обычным мирным  фермерским жилищем,  построенным  в XVII веке  среди зеленых
полей  и лесов. Пламенея под  утренним  солнцем, он по  всему облику  своему
принадлежал к другой эпохе, и то, что я видел каких-нибудь пять минут  назад
--  разрушенный колодец  с ржавой цепью в зарослях крапивы, --  тоже  должно
было  принадлежать этой  далекой  и мирной эпохе  и нести обитателям дома  и
фабрике  жизнь, быть вместилищем прозрачного родника, зародившегося в недрах
земли,  а  не  склепом,  каким  оно  стало  после  убийства.  Цепь,  которой
вытаскивали  воду, была оборвана, а  возможно, и сама вода иссякла: источник
высох или  проложил себе другой  ход,  оставив на  дне  лишь песок, мусор  и
осколки стекла, и  звенья цепи, которая связывала фабрику и дом управляющего
с замком в Сен-Жиле, тоже порвались, единство исчезло, они больше не черпали
силу  друг в  друге. Почему это  так меня волнует, спрашивал  я себя. Почему
Морис Дюваль, бывший некогда  здесь управляющим, олицетворяет для меня милые
моему сердцу  качества: прочность и постоянство,  преемственность поколений,
когда  старшее  передает младшему лучшее,  что  у  него  есть, и почему  мне
показалось вдруг, что на мне лежит ответственность за его смерть, уродливую,
жестокую,  символизирующую ненависть,  которую  насильственно  разъединенные
люди  одной и той же расы стали питать  друг к другу?  Почему я  решил,  что
обязан вскрыть и промыть гнойник, в который превратилась память  о нем, а не
давать ему нарывать в глубине?
     Я  вышел из  сада и  только,  миновав  фабричные  строения,  подошел  к
воротам, как возле небольшой сторожки встретил Жюли, держащую в руках охапку
огородной  зелени.  Я поздоровался с ней, и меня вновь  поразило ее открытое
лицо, проницательность дружелюбных карих глаз,  крепость ее и  сила,  вся ее
стать. Я знал,  что доверяю  Жюли не потому, что я сентиментален,  а потому,
что подчиняюсь глубокому подсознательному  чувству, потому, что она вызывает
во мне душевный отклик, так же, как Бела из Виллара.
     --  Ранняя  пташка,  господин граф,  -- окликнула она меня. --  А уж  в
субботние  утра  мы  вообще  вас не видим.  Как вы  себя  чувствуете?  И как
чувствует себя молодая графиня? Вчера ей нездоровилось, я слышала.
     В  такой  небольшой округе  вести не лежат на месте,  подумал я. Но тут
вспомнил,   что   Жюли  подвезла  Мари-Ноэль  из  Виллара   и,  конечно  же,
перемолвилась словечком со слугами в замке.
     -- Ей нельзя волноваться, -- сказал я.  -- Вчера, когда я вернулся, она
чувствовала  себя  лучше.  Я  должен  извиниться  перед  вами, Жюли. Девочка
причинила вам много хлопот. Я не мог взять в толк, где она  и что собирается
делать. Они все напутали там, в банке.
     Жюли рассмеялась, отмахиваясь от меня:
     -- Не вам передо мной извиняться, месье Жан,  а мне благодарить вас. Мы
с  внуком возвращались со  станции  и вдруг видим:  она  мчится от городских
ворот,  быстрая,  как  ртуть.  Естественно,  я   велела  Гюставу  остановить
грузовик. Я не понимала, почему девочка  одна, и тут она рассказала мне, что
папа в банке, а  сама она больше всего на свете хочет поехать домой вместе с
нами.  Мы  были так  рады  ей!  Настоящий солнечный  лучик  в  нашем  темном
грузовике. Она не умолкала от Виллара до Сен-Жиля.
     Я проводил Жюли до лоскутка земли рядом со сторожкой, где на нескольких
квадратных метрах в изобилии росли овощи и цветы, посмотрел,  как она кормит
кроликов  в клетке,  не переставая  что-то им говорить. Я подумал о графине,
скармливающей сахар  своим  собачонкам.  Неожиданно мне  подумалось, что обе
женщины  от  природы  сильны, мужественны,  полны  любви  и  по  сути  своей
одинаковы, но  одна  из них сбилась  со  своего  пути,  запуталась, стала  в
некотором смысле душевной калекой  и все из-за того, что какая-то частица ее
сердца так и не расцвела.
     --  Жюли, -- сказал я, зная, что мой вопрос удивит ее, особенно сейчас,
и даже если нет, Жан де  Ге никогда бы его не задал, так  как ответ был  ему
известен, -- Жюли, как здесь, в Сен-Жиле, было во время оккупации?
     Как  ни странно, она  не  удивилась. Возможно, де  Ге  все же  мог  его
задать, возможно, он, как  и  я, чувствовал, что эта крестьянка, так  близко
стоящая к сущности вещей, может добавить такой штрих к картине, о котором не
услышишь ни от кого, кроме нее.
     -- Вы сами понимаете,  господин Жан, -- сказала Жюли, немного помолчав,
-- что для человека вроде вас, который  уехал отсюда и участвовал в движении
Сопротивления, у войны есть свои законы, и ведется она  по правилам.  Что-то
вроде игры, где ты  или выиграешь, или проиграешь. Но  для тех, кто  остался
здесь, это  было совсем  не так.  Казалось,  будто  ты  сидишь  в тюрьме без
решеток и  замков, и никто не знает, кто  тут преступник, кто  тюремщик, кто
лжет, кто кого  предал. Люди  потеряли веру друг в друга.  Если то,  что  ты
считал  сильным, оказывается  слабым, тебе  делается стыдно, ты  спрашиваешь
себя: кто виноват? Ты спрашиваешь, кто проявил слабость, ты сам или  другой,
но никто не знает ответа, и никто не хочет брать на себя вину.
     -- Но вы, Жюли, -- настаивал я, -- что вы делали тут? О чем думали?
     -- Я?  -- переспросила она. -- А что я могла делать? Только жить дальше
так,  как  я  всегда жила, выращивать овощи, кормить  кур, ухаживать за моим
бедным мужем, который был тогда еще  жив, и говорить себе: .
     Она отвернулась от клетки, вытерла о передник широкие сильные руки.
     -- Вы видели, как кролики  на воле умирают  от миксоматоза? -- спросила
она.  --  Недурно, да? До чего мы дошли: чтобы животное  было свободным, его
надо держать  в  клетке.  Я не очень  высокого  мнения  о человеческом роде,
господин граф. Совсем  не плохо, что время от времени на свете бывают войны.
Людям  полезно  узнать на  собственной шкуре,  что  такое  боль и страдание.
Когда-нибудь они  истребят друг  друга, как истребили  кроликов.  Тем лучше.
Когда не останется  ничего, кроме земли и лесов, в мире вновь наступят покой
и тишина.
     Жюли улыбнулась мне и добавила:
     -- Зайдите-ка в сторожку, месье Жан, я вам что-то покажу.
     Я  последовал за ней в небольшое  строеньице -- не больше голубятни  на
лужайке  перед замком. Здесь были печурка с выведенной сквозь крышу  трубой,
деревянный  столик, стул  и посудный шкаф до  самого  потолка. Перед печкой,
распушив перья, сидела курица. Жюли прогнала ее, пнув ногой, и та выбежала с
кудахтаньем наружу.
     --  Если она думает,  что может  снести яйцо здесь,  она  ошибается, --
сказала Жюли. -- Она  хитрющая, эта курица, и, раз она старая, норовит взять
надо мной верх. Подождите, я сейчас найду вам этот снимок.
     Из скрытого фартуком кармана юбки  она вынула ключи и  отперла шкаф. Он
был полон  бумаг, книг и посуды.  Все  было  аккуратно разложено по  полкам,
ничто не запихивалось сюда кое-как.
     -- Подождите, -- сказала Жюли, -- он где-то здесь.
     Она  порылась  среди  бумаг и,  наконец, вытащила  тетрадь;  открыла ее
посередине, вынула конверт, а из конверта -- моментальный снимок.
     --  Вот он, -- сказала Жюли. -- Вы  спрашивали  меня насчет  оккупации.
Из-за этого мальчика меня обвинили в предательстве, в том, что я сотрудничаю
с врагом.
     Со снимка на меня глядел молоденький солдатик в  немецкой  форме. В нем
не было  ничего  особенного. Он не позировал, не улыбался, просто  был очень
молод.
     -- Что он сделал? -- спросил я.
     -- Сделал? -- усмехнулась Жюли.  -- Он ничего не сделал. Просто  прожил
здесь  несколько месяцев, как и остальные солдаты. Однажды у него  случилась
беда.  Ожидался смотр,  а он  по неосторожности выпачкал  форму  краской. Он
постучался ко мне и спросил знаками, не могу ли я отстирать пятно, не то ему
грозит наказание. Месье Жан, я подумала о  своих сыновьях: Андре -- в плену,
Альбер --  уже убитый. Он был  их ровесник -- я в матери ему годилась, и так
далеко  от дома, и  вот теперь он  стоял  перед  моей  дверью и просил  меня
выстирать ему куртку. Конечно же, я выстирала ее. А потом он пришел и сказал
мне   и подарил этот снимок. Мне было  все равно,  кто он -- немец,
японец или упал с луны. Не сомневаюсь,  что он погиб, как многие  другие, --
всех их  ждала смерть, наших тоже. Но за то, что я выстирала ему куртку, мэр
Сен-Жиля -- и не он один -- перестал со мной  разговаривать, не говорил года
два,  а то и больше. Так что  вы видите теперь, когда война  приходит в вашу
деревню, к вашему порогу, она перестает быть общим бедствием, перестает быть
безликой.  Она  становится  предлогом,  чтобы излить  на вас ненависть.  Вот
почему я не такая уж патриотка, месье Жан,  и мне не так уж приятно говорить
об оккупации в Сен-Жиле.
     Я  вернул  Жюли  снимок,  и  она  присоединила его к остальным письмам,
бумагам  и  книгам,  лежавшим  в  шкафу. Затем обратила ко  мне  морщинистое
обветренное лицо. Оно было спокойным, бесстрастным.
     -- Да, -- сказала она,  -- со временем все забывается. Такова жизнь. Но
если бы я показала вам этот снимок несколько лет назад, господин  граф, меня
бы не было  здесь сегодня,  не  так  ли? Веревка  на шею старой  Жюли  и  --
ближайшее дерево в нашем лесу.
     Я ничего не сказал ей. Что я мог сказать? Война почти не коснулась моей
страны. Ненависть,  жестокость, страх  --  все  это  было мне  неизвестно. Я
испытал лишь свое личное фиаско,  страдал  от пустоты и  бесполезности своей
личной  жизни. Я мог понять  Жана де Ге, который убежал от  ответственности,
предоставил мне взвалить  ее на свои  плечи, но что такое Жан  де Ге, офицер
армии Сопротивления, было для меня непостижимо. Полагал ли он в  те дни, что
если  ему  суждено  выжить,  ему  придется  утолять алчность  всех,  кто его
окружает?  Какие  внутренние  противоречия,  какая душевная  борьба  привели
веселого, смеющегося юношу  из семейного альбома к цинизму и  безразличию? Я
внезапно почувствовал пылкое и нелепое желание сказать Жюли от имени Жана де
Ге, за  которого она меня принимала, как мне жаль,  что  ей пришлось за  это
время столько испытать: бедность, страдания, обиды, утраты, как я сочувствую
всем горестям, которые выпали ей на долю. Но я знал, что, скажи я что-нибудь
в этом роде, это обеспокоит и смутит ее, поэтому я только положил руку ей на
плечо  и  легонько  похлопал. Затем мы вместе  вышли из сторожки и подошли к
машине; Жюли открыла мне дверцу и, скрестив на груди руки, стояла, улыбаясь,
пока я не уехал.
     Когда, помахав ей  рукой, я тронулся с места, я подумал, что жизнь была
бы прекрасна и  радостна,  если бы  я  мог  прожить ее  в  обществе  Жюли  с
verrerie. Белы  из  Виллара, ну и, пожалуй,  Гастона в придачу.  Но когда  я
представил их вместе, в одном доме, увидел мысленно, как они хлопочут вокруг
меня, я понял, что каждый из них слишком незаурядная и независимая личность,
чтобы  легко  сойтись с другим,  каждый станет  отстаивать свои права,  и не
пройдет и суток, как их нелады  разорвут в  клочья  мирную  картину, которую
набросало мое  сентиментальное  воображение. А  это  значит, думал  я,  ведя
машину обратно  в замок по лесной дороге, что отношения  между  двумя людьми
ничего не  стоят, ведь те, к  кому  манит нас,  обычно не любят друг  друга,
звенья распадаются, призыв  не услышан. Мое сострадание к Франсуазе, одиноко
лежащей в постели в замке, не по