перед собой
сквозь  винные  испарения  и  сигаретный дым,  застилавшие амбар, тут  и там
отдельные  напряженные  лица среди других, сохраняющих  невозмутимость. -- Я
совсем не об этом говорил.
     --  Так они тебя  поняли, -- возразила  Бела, и смех  в глубине ее глаз
напомнил мне усмешку  Гастона.  Она ни одобряла, ни порицала:  что  было, то
было. --  Не спрашивай меня, заслужили ли они это, неважно -- сознательно ты
ткнул  их в  больное  место  или  нет. Я  не  знаю, что тогда  происходило в
Сен-Жиле, я все еще пыталась выбраться из Венгрии.
     Из  Венгрии? Это, по крайней мере, объясняло  ее имя, хотя почему у нее
имя было мужское, я все равно не понимал.
     Бела  вылила яйцо на  сковородку и теперь  стояла с  миской и вилкой  в
руках, глядя на меня.
     --   Если  твое   вновь  обретенное  чувство  ответственности   требует
восстановить  справедливость, -- сказала  она,  -- есть  лишь  один человек,
который может тебе помочь, -- твоя сестра Бланш.
     С минуту Бела молча  глядела на меня в упор, затем отвернулась к плите.
И годы, ушедшие  в прошлое, годы, куда я не имел права вторгаться, казалось,
слились в единое  целое, как  яйца,  масло и зелень  на  сковороде.  Никогда
больше не отделятся они один от другого, никогда я не смогу рассматривать их
поодиночке. Я отвечал за настоящее, а не за прошлое семьи.
     -- Ты надолго можешь остаться?
     -- До утра.
     --  И  не  будет  никаких  расспросов? Как насчет  возмущенной  жены  и
любопытной маман?
     -- Нет. Об этом позаботится Гастон.
     Бела  переложила омлет на  тарелку, поставила ее на поднос, а поднос --
на  столик возле кресла в  крошечной  гостиной; тут  же откупорила бутылку и
налила мне вина.
     -- Итак, новый Жан, -- сказала она, -- вырвался из-под власти семьи?
     -- Он никогда не был в ее власти, -- возразил я.
     --  Тут  ты  ошибаешься,  --  сказала  Бела.  --  Семейные узы  нелегко
разорвать. Подожди до завтра...

     И вот оно настало, это завтра, птицы пели в клетке на  балконе, часы на
соборе пробили один раз,  внизу на улице кто-то поздоровался  с  прохожим, и
идиллия, которую я похитил у Жана де Ге, подошла к концу.
     Когда одетый, готовый к отъезду, я пил кофе на выходящем в сад балконе,
я  увидел Гастона.  Верный своему  слову, он ждал меня в машине у  городских
ворот. Этот миг был как сон во сне, я не принадлежал сейчас ни миру Белы, ни
тому  миру, что  меня ожидал. Возлюбленный, которого  Бела  держала  ночью в
объятьях, был только тенью, хозяин, которого  охранял Гастон, был призраком,
существующим  только  в его  воображении,  любимым  за то,  что  он  некогда
представлял собой.
     Возвращение  в Сен-Жиль прошло в  таком  же  молчании,  как  поездка  в
Виллар. Гастон в двух словах заверил меня, что в замке все полагают, будто я
сплю.
     --  Я  передам  всем, -- сказал он,  не отрывая  глаз от дороги, -- что
господин граф  не хочет, чтобы его беспокоили. Я даже  взял на себя смелость
запереть обе двери в гардеробную.
     Он протянул мне ключи.
     -- Спасибо, Гастон, -- сказал я.
     Мы въехали на вершину холма и  стали  спускаться к реке. Дома Сен-Жиля,
мост,  крепостной ров,  стены  замка, все  -- мокрое после вчерашнего ливня,
сверкало серебром под ранним утренним солнцем.
     --  Сколько  раз,  Гастон,  --  спросил  я,  -- вы  вытаскивали меня из
передряг, в которые я попадал по собственной вине?
     Гастон свернул на липовую аллею, в конце которой  виднелся фасад замка;
ставни все еще были закрыты.
     --  Не  считайте,  месье  Жан,  --  сказал  он. --  Это  входит  в  мои
обязанности  по отношению  к господину графу, так  я на это  гляжу.  И к его
семье тоже.
     Гастон не  повел машину через ворота к подъездной  дорожке, но, объехав
крепостные стены,  попал в гараж  через боковой  вход. Я прошел  под  аркой,
затем мимо загородки Цезаря, не потревожив его, постоял с минуту под кедром;
никогда  еще замок  не  казался  мне таким  мирным  и спокойным. Сейчас, при
безоблачном небе  и ярком  солнце,  в нем  не было  ничего мрачного,  ничего
загадочного и колдовского; изменчивые тени сумерек и  ночи исчезли вместе  с
мраком и дождем, стены, крыша и башни купались  в мягком, прозрачном сиянии,
какое бывает  только  в первые часы дня вслед  за  утренней зарей. Не  может
быть, чтобы это сияние  не отразилось на  спящих за стенами замка, чтобы они
не  повернулись  инстинктивно к  сочащемуся  сквозь ставни  свету,  ведь  он
прогонит  мучительные   виденья,   и   те   покинут   их,  найдя  убежище  в
непробудившихся лесах,  которых не коснулся еще луч солнца.  Как бы я хотел,
чтобы раннее  утро не переходило в  день  с  его  тревогами,  разногласиями,
столкновением  желаний и  поступков  разобщенных,  далеких по сути и чувству
людей, чтобы для всех них время остановилось, как для придворных в \footnote{ \textit{(фр.)}.}, защищенных от
будущего баррикадой из паутины.
     Я  пересек террасу и  вошел  в темный холодный холл.  Одно  то,  что  я
вторгся в спящий замок, каким-то  неведомым  образом рассеяло чары тишины  и
покоя, витающие  здесь. Меня охватило предчувствие чего-то  дурного,  словно
обитателей замка,  когда он проснется,  встретит не ясный, солнечный день за
его  стенами,  а  какая-то  угроза,  притаившаяся  внутри,  что-то  злобное,
враждебное, подстерегающее их в тени под лестницей.
     Я тихонько поднялся на второй этаж и прошел по  коридору к гардеробной;
повернул  в замке  ключ. Когда открыл дверь,  я  наступил на  листок бумаги,
подсунутый  под него. Он был  розовый, с веточкой цветов  в уголке; я смутно
припомнил, что такую бумагу и конверты кладут  в наборы, которые дарят детям
на день рождения или  на Рождество. Круглым, неоформленным почерком там было
написано: .
     Я  положил  бумажку в карман  и сел в кресло у открытого  окна. Чувство
подавленности нарастало. В действие пришли какие-то силы, неподвластные мне.
Лучше  бы я не уезжал  из  замка,  лучше бы  не  было  этих часов свободы  в
Вилларе. Там в пять утра горожане уже были  на  ногах, и  случайные утренние
звуки  радовали мое ухо, но здесь, когда  церковные часы пробили семь, ничто
не  нарушило  тишину и единственные  живые существа были черно-белые коровы,
выходящие, как привидения, из ворот фермы и бредущие в парк.
     Я  продолжал сидеть  у окна,  дожидаясь, когда  в  урочное время Гастон
принесет мне  завтрак. Было, должно  быть,  около восьми, когда я  услышал в
коридоре торопливые шаги, стук в дверь спальни -- к Франсуазе, не ко мне, --
невнятный  шум  голосов, восклицания,  вскрики. Затем забарабанили  в  дверь
ванной, которую  я еще не отпер, кто-то  с  грохотом дергал  ручку, раздался
голос Франсуазы, пронзительный, настойчивый:
     -- Жан, Жан, ты не спишь?
     Я соскочил  с кресла, вынул из кармана  ключи и отпер дверь. Франсуаза,
бледная, осунувшаяся, стояла перед дверью в  ночной рубашке, за ее спиной --
Жермена, а в  глубине  комнаты  высокая костлявая фигура -- Бланш,  с укором
глядящая на меня без единого слова.
     Я протянул руку, чтобы поддержать Франсуазу.
     -- Не волнуйся, -- сказал я. -- Ничего не говори. Маман плохо, да?
     Франсуаза удивленно,  словно  не веря  сама себе,  взглянула  на  меня,
затем, поверх моего плеча, окинула взглядом комнату.
     -- Маман? -- переспросила она. -- Нет, конечно.  При чем тут маман? Что
с ней могло случиться? Где Мари-Ноэль? Она  исчезла. Жермена зашла, чтобы ее
разбудить...   постель  не  смята,  девочка  даже  не  ложилась.  Она  и  не
раздевалась,  чтобы  лечь.  Если  ее нет у тебя, значит,  ее  нет нигде. Она
исчезла, ушла, пропала без вести.

ГЛАВА 19
     Все  лица повернулись  ко  мне.  Я  видел  полуодетого  Поля на  пороге
спальни, а  рядом  с ним  Рене, разбуженных той же суматохой, что и я. Глава
семьи -- я -- был  за все  в  ответе: решений, планов ждали от  меня. Первой
моей заботой была Франсуаза, дрожавшая от холода в одной ночной рубашке.
     -- Иди в кровать,  -- сказал я, -- мы скоро ее найдем. Ты тут ничем  не
можешь помочь.
     И,  несмотря на ее  слезы и протесты, Бланш повела  Франсуазу обратно в
спальню.
     -- Возможно,  девочка в парке или  в лесу, -- сказал я,  -- дети  часто
встают рано. Совсем не обязательно всем нам впадать в истерику.
     --  Но  она  даже  не ложилась,  говорю  тебе! --  вскричала  с  порога
Франсуаза.  -- Жермена вошла к ней в  комнату, чтобы позвать, а  там  все на
месте, ничего не тронуто, и ночная рубашка сложена, и постель не смята.
     Жермена плакала  навзрыд, ее круглое  розовое  лицо было мокро от слез,
глаза распухли.
     -- Постель была точь-в-точь как я ее расстелила вчера вечером, господин
граф, -- всхлипывала  она. -- Мадемуазель  даже не  раздевалась.  Она ушла в
своем лучшем платье и легких туфельках. Она простудится до смерти.
     -- Кто последний  ее  видел? --  спросил я. -- В котором часу она пошла
спать?
     --  Она была  у  Бланш, -- ответила Франсуаза.  -- Бланш читала ей, да,
Бланш?  И  отправила  в  детскую  около  половины десятого.  Она  была очень
возбуждена, не могла усидеть на месте.
     Я взглянул на Бланш -- лицо у нее было застывшее,  напряженное. На меня
она не смотрела.
     -- Вечно одно и  то  же, -- сказала она  Франсуазе. -- Отец взвинчивает
ее, играет на ее чувствах, и она потом способна выкинуть любой номер.
     -- Но Мари-Ноэль не видела Жана весь вечер, -- прервала ее Рене. -- Жан
спал у себя. Наша ошибка в том, что мы позволяем девочке участвовать во всех
праздничных  событиях и общаться со взрослыми. Вчера она весь день старалась
быть  в центре  внимания.  Это сразу  бросалось в  глаза.  Естественно,  она
перевозбудилась.
     --  А мне показалось, что она была тише, чем обычно, -- сказал Поль, --
во всяком  случае,  вечером  у  нее  был  какой-то  подавленный  вид.  И  не
удивительно, если вспомнить, что  это был за день.  Представляю, как смеется
над  нами  вся округа  от Виллара  до  Ле-Мана! Вы  ничего не  потеряли,  --
обратился он к Франсуазе, -- оставшись в стороне.
     Залитые слезами глаза Франсуазы обратились от него ко мне.
     -- Неужели ты так напился? -- спросила она. -- Что подумают люди?!
     Жермена изумленно смотрела на нас из своего угла.
     --  Пойдите скажите Гастону, что я велел начать поиски вокруг замка и в
парке,  --  сказал я  ей.  --  Пусть  захватит Жозефа  и  любого,  кто  есть
поблизости. Месье Поль и я спустимся через несколько минут.
     -- Если хочешь  знать мое мнение,  -- сказал  Поль, -- вот оно: девочка
убежала  из  дому,  потому что Жан  выставил себя на посмешище  перед  всеми
соседями. Ей было стыдно за него. Всем нам тоже.
     -- Ты ошибаешься,  -- сказала Рене,  -- я сама  слышала, как Мари-Ноэль
говорила  всем  направо и налево,  что Жан -- самый мужественный человек  на
свете,  но никто, кроме  нее, не знает -- почему. Ох уж эти мне не по  годам
развитые детки! Мне было так  неловко... не представляю, что  все думали про
нее.
     -- Мужественный? Что она хотела этим сказать? -- спросила Франсуаза.
     -- О да, действительно,  надо иметь мужество  -- своего рода, --  чтобы
сознательно  отравить день всем -- и гостям,  и домашним.  Когда это бывало,
чтобы после конца  охоты из  пятидесяти приглашенных вернулось  в  замок  не
более двадцати?! Я  бы стерпел, если бы  это  запятнало лично меня,  но ведь
пятно ложится на всю семью де Ге.
     -- Виновата погода, -- сказала Рене. -- Все промокли до нитки.
     Пререкания прервал стук в дверь, все обернулись с надеждой и ожиданием,
но  на пороге появилась  всего лишь  Шарлотта,  на ее худом, неприятном лице
было написано сознание собственной важности.
     -- Простите,  господин граф,  и вы, мадам  Жан, --  сказала  она.  -- Я
только что услышала, что Мари-Ноэль пропала.  Думаю,  я была последней,  кто
видел ее. Когда я вчера вечером поднималась наверх, я случайно кинула взгляд
в  коридор и  увидела, что она стоит на коленях  у двери в гардеробную.  Она
хотела пожелать доброй ночи  своему папа.  Но вы ее  не  услышали,  господин
граф.
     -- И неудивительно, -- ввернул Поль.
     -- Почему же она не постучалась тогда ко мне? -- воскликнула Франсуаза.
-- Я еще  не спала. Она ведь прекрасно  знает, что стоит ей постучаться, и я
открою.
     --  Это я  виновата,  мадам Жан,  -- сказала  Шарлотта.  --  Я  сказала
девочке, чтобы она ни  в коем случае не  беспокоила своего папа, ведь у него
столько  сейчас забот,  и вас, мадам,  ведь  вы так  нуждаетесь во  сне, раз
ребеночек вот-вот появится на свет.  Маленький дружок, сказала я Мари-Ноэль,
которого ей посылают небеса, чтобы она его любила и заботилась о нем.
     Глаза-пуговки  стрельнули  в мою  сторону  и потупились;  с  раболепной
подобострастной  полуулыбкой на стиснутых лиловатых губах  Шарлотта смотрела
то на Франсуазу, то на меня. Я подумал о другой гардеробной комнате -- рядом
со спальней  в башне наверху -- и  о том, что Шарлотта видела переставленные
коробки  в  шкафчике  над  раковиной  и догадалась  о  моем посещении  вчера
вечером. Она  не выдаст  меня, как и саму себя. Мы сообщники, и, как это мне
ни противно, изменить я ничего не могу.
     -- Так, ясно, -- сказал я, -- а что же дальше?
     --  Она немного расстроилась, господин граф.  Она сказала:  . Ее
собственные слова. Я ушам своим не  поверила. Я сказала ей, что говорить так
--  дурно,  и  господин  кюре ее не  похвалит за это, и  ни  один  человек в
Сен-Жиле. Когда ребеночек  родится, мы  все будем его любить, сказала я  ей,
начиная  от папа до Цезаря, ведь  его так долго ждали. Потом мы вместе дошли
до черной лестницы и девочка направилась  к себе в комнату, а я пошла наверх
к госпоже графине, которая спала спокойно, как ангел.
     Другими словами  --  лежала  в  беспамятстве благодаря  моему  подарку.
Возможно,  это  было одно и то же. Сейчас это  не имело  значения.  Значение
имело одно: Мари-Ноэль исчезла, а  исчезла она потому, что я уехал в Виллар,
а не остался в замке.
     --  Как вы  думаете, мадемуазель,  -- спросила  Шарлотта,  обращаясь  к
Бланш, --  не могла ли малышка побежать в церковь? В конце  концов... -- Она
приостановилась,  какой-то  миг пристально  смотрела  на  меня с  еще  более
подобострастным выражением.  --...Если у нее есть что-нибудь на  душе,  чего
она  стыдится, она, скорее всего, пойдет к господину кюре и попросит,  чтобы
он ее исповедовал.
     -- Нет, -- сказала Бланш, -- сначала она придет ко мне.
     Поль пожал плечами.
     -- Вам не кажется, что прежде всего нам надо одеться? -- спросил он. --
Потом Бланш может пойти  в  церковь,  а мы с Жаном присоединимся  к Гастону.
Конечно,  -- тут он взглянул  на меня, -- если ты достаточно оправился после
вчерашнего, чтобы участвовать в поисках.
     Ничего не ответив,  я повернулся и пошел обратно в гардеробную. Подошел
к окну, посмотрел вниз, в сухой ров.  Там не было ничего, кроме сорной травы
и плюща, и маленькое тельце в голубом платье на дне, изуродованное, ненужное
больше, я видел только в воображении.
     О том, что Цезарь тоже пропал, сказать  мне пришел  Гастон. Жозеф пошел
его покормить  и увидел, что  конура  пуста. Эта новость принесла  некоторое
облегчение.  Если  Мари-Ноэль прихватила  Цезаря, он  защитит ее, во  всяком
случае -- от реальных опасностей. И вряд ли она стала бы  брать собаку, если
бы хотела покончить с собой.
     Выйдя  из  замка, мы  с  Полем  и все остальные разделили  между  собой
площадь, которую надо было прочесать, и мой участок оказался  тем самым, где
мы встретили вчера охотников. Из-за  дождя, лившего целые сутки, в лесу было
сыро, листья под ногами казались бумажными, валежник был мягкий, прелый.  Но
солнечные лучи уже  проникли под  полог леса  и  придали резкость очертаниям
деревьев, нечетким и расплывчатым вчера.
     Туман  растаял, не слышно было перестука дождя по  мокрым веткам, уныло
клонящимся  к  земле; ослепительный солнечный свет серебрил подлесок,  где в
листве  поблескивали шарики капель,  вспыхивая на миг перед тем как упасть и
слиться с землей.
     Я шагал по длинным просекам, перебирался в лесу через канавы  и все это
время  знал, что  Мари-Ноэль там  нет и она  не возникнет передо  мной,  как
маленькая  Охотница с псом на поводке в конце дорожки, я не  увижу ее спящей
под деревом, как Красная Шапочка. Я пошел  сюда, чтобы утомить  себя, ведь я
все равно не знал, где ее искать, а здесь хотя бы не слышны были крики  всех
остальных -- их поминутные возгласы действовали  мне на нервы. Звать девочку
было  так  же бессмысленно, как тыкать вилами  в  стог  сена,  что  с полной
серьезностью делал на  моих  глазах  Жозеф. Мари-Ноэль будет найдена, только
если сама того захочет,  но не здесь и не там -- она будет ждать нас в своем
прибежище перед собственным символическим алтарем.
     Когда я наконец выбрался из леса  на открытое место, я увидел --  вчера
все это заволакивал  туман, -- где, сделав полукруг, я оказался: неподалеку,
через   два  поля  от  меня,  были  строения  стекольной  фабрики,  частично
загороженные стеной,  а  над  ними,  как  карандаш, в  небо  вонзалась труба
плавильной  печи.  Я пролез под проволочную  ограду у опушки  леса,  пересек
поле, миновав  белую лошадь, которая паслась у  забора,  и, с трудом  открыв
калитку,  наполовину скрытую шиповником и крапивой, снова вошел в  яблоневый
сад  позади  дома управляющего. Окна,  выходящие  на запад,  были  слепые  и
тусклые,  но  запущенный  сад  сверкал,  как  дождевые  капли  в лесу;  роса
прозрачной вуалью покрывала ярко-красные яблоки,  упавшие на землю,  которая
курилась под солнцем теплым  паром. Дом спал, но он не был покинут. Ползучий
виноград охранял  стены  и  окна; обильные плодами  сад и  огород, рождающие
овощи  и фрукты,  которые никто не  собирает,  казались отголоском прошлого,
которое вдруг слилось с  настоящим благодаря приотворенному окну возле двери
с облупившейся  краской -- всего три дня назад, когда я был здесь,  оно было
плотно закрыто, на раме от времени -- толстая корка.
     И тут я увидел, что  за окном  кто-то  появился и  глядит  на  меня;  я
подошел поближе, ступая по мокрой земле и упавшим яблокам. Подойдя вплотную,
я узнал Жюли, она стояла, приложив палец к губам.
     -- Вы  быстро  добрались, -- шепнула она. -- Я послала  записку в замок
всего десять минут назад, на телефонный звонок никто не отвечал.
     В  ее словах для меня не было смысла. И все  же я был напуган. В  карих
глазах, обычно дружелюбных и полных жизни, была тревога.
     Интуиция, которой я  научился за это время доверять, говорила, что меня
ждет недоброе.
     -- Я не получал никакой записки, -- сказал я, -- я попал сюда случайно.
     В комнату я залез через окно. Это была та самая комната  со сваленной у
стены мебелью, где я уже  был, некогда  гостиная в  доме  управляющего. Окна
выходили на две стороны: то, возле  которого стояла  Жюли, смотрело  на сад,
противоположное  -- на  колодец.  Луч солнечного света упал  на  Мари-Ноэль,
белую,  неподвижную под грудой одеял на полу,  и на пса, лежащего  у ее ног,
уткнувшегося носом в лапы. Та самая картина, какую рисовало мне воображение,
только еще более мучительная. Не падали капли с тела, вытащенного  из  воды,
не  были  переломаны  кости,  она  не  была  искалечена,  горьким   было  ее
одиночество -- пылинка в пустом пространстве.
     -- Ее нашел  один из рабочих, -- сказала Жюли. -- Благодаря Цезарю. Пес
стоял на страже возле колодца. Должно быть, она  спустилась туда по лестнице
и  пролежала  на  дне  среди мусора  и  осколков  стекла  всю  ночь.  Она не
проснулась,  когда  он  вынес  ее оттуда,  и когда он внес ее в дом и позвал
меня, она так и не открыла глаза -- продолжала спать.
     Спать?  А  я  думал, что  она  мертва.  Я  обернулся к Жюли  --  на  ее
морщинистом лице были замешательство, благоговейный трепет, но поражена  она
не была.
     -- В прежние годы во сне ходила госпожа графиня. Возмо