устилась в кресло и,  вцепившись в
подлокотники, пристально смотрела на меня.
     -- Кто-то из нас должен взять на себя управление фабрикой, -- продолжал
я. --  Я не могу.  Я ничего в  этом не смыслю и  не  имею желания браться за
учебу.  Как  ты сама сказала,  я никогда не испытывал к стекольному делу  ни
малейшего интереса.  Если  бы ты вышла за Мориса, вы вдвоем наладили бы все,
как  надо, не дали бы verrerie прийти  в упадок и устареть. Когда Мари-Ноэль
вырастет, фабрика перейдет к  ней.  Если выйдет замуж -- будет ее  приданым.
Так или иначе, единственный, кто разбирается в  этом деле, любит его, -- ты.
Я хочу,  чтобы ты распоряжалась на  фабрике, отвечала за нее -- ради Мориса,
ради Мари-Ноэль.
     Бланш  все  еще  молчала.  Ударь  я ее  по  лицу, она  не  была бы  так
потрясена.
     -- Дом тебя ждет, -- сказал я. -- Ждал пятнадцать лет. Картины, фарфор,
мебель, даже книги,  все, чем  вы  пользовались бы  вдвоем. Здесь ты попусту
тратишь  свою жизнь,  ты понимаешь это?  Заказываешь  завтраки, обеды, даешь
указания  Гастону  и прочим слугам,  которые и так все знают, занимаешься  с
Мари-Ноэль, что ничуть не хуже могла бы делать толковая гувернантка... Ты --
единое  целое  с  verrerie, с этим домом;  ты  сможешь  снова, как когда-то,
придумывать новые  образцы  и создавать изящные, хрупкие  вещицы,  наподобие
того замка,  который Мари-Ноэль нашла в колодце. И тогда, вместо того  чтобы
посылать  флаконы  для духов  и  пузырьки для лекарств фирме вроде  Корвале,
которой куда выгодней покупать  их там,  где  есть поточное производство, ты
сможешь выбирать собственный рынок из того, что найдет для тебя Поль, рынок,
требующий мастерства, высочайшего  качества, художественности  исполнения --
всего того, что было некогда в Сен-Жиле и что ты могла бы возродить.
     Я остановился, вся моя энергия вдруг иссякла, мысли исчезли. Я выдохся.
И  так же  точно, как через  руку  матери,  всю ночь лежавшую  в  моей,  мне
передавались терзавшие ее  сожаления о прежней жизни, так из устремленных на
меня   глаз   Бланш,   которые   теряли   горечь,  становились  задумчивыми,
внимательными,  даже добрыми,  освещая ее лицо  и  говоря  о  ее  исцелении,
переходила ко мне боль одиночества, становясь моим одиночеством, моей болью,
погружая  меня во  мрак. Теперь  эту  ношу, так же терпеливо, придется нести
мне.
     Я сказал Бланш:
     -- Я устал. Я не спал эту ночь.
     -- Я тоже, -- сказала она. -- И в первый раз я не смогла молиться.
     --  Значит, мы квиты. Мы  оба  спустились на  дно.  Но девочка была там
первой  и не испугалась. Когда ты переедешь в verrerie, скажи рабочим, чтобы
они вычистили колодец и нашли родник. Там должна быть вода.
     Я  оставил  ее и, выйдя из  комнаты, прошел  коридором  к  гардеробной.
Кинулся на складную кровать, закрыл глаза и проспал без сновидений до начала
одиннадцатого. Проснулся от того, что Гастон тряс меня  за плечо, напоминая,
что в одиннадцать часов я должен быть в Вилларе у комиссара полиции.
     Я встал, побрился, принял ванну, снова надел черный костюм, и мы вместе
отправились в город. Жена Гастона и Берта попросили взять их с собой --  они
хотят зайти в больничную часовню. Пока я разговаривал с  commissaire, -- ему
нужно было, чтобы  я прочитал и  засвидетельствовал  протокол, сделанный  им
накануне,  -- женщины  оставались  в машине. Когда я вышел  из комиссариата,
один из полицейских сказал  мне,  что у машины меня  кто-то  ждет.  Это  был
Винсент  --  помощник Белы  в  ; в  руке  он  держал
небольшой пакетик.
     -- Простите,  господин граф, но  мадам никак не могла с вами связаться.
Этот пакет прислали из Парижа только  вчера.  Она  уже знает,  что он прибыл
слишком поздно, и очень сожалеет об этом. Мадам просила передать его вам для
малышки.
     Я взял у него пакетик.
     -- Что это? -- спросил я.
     --   Были   разбиты    какие-то   фарфоровые    фигурки.   Ваша   дочка
поинтересовалась,  нельзя ли их склеить. Это  было невозможно, как, полагаю,
мадам  объяснила  вам.  Вместо  этого она  послала  в  Париж  за  такими  же
статуэтками. Мадам очень просит вас не говорить девочке, что фигурки другие.
Если она не узнает об этом и подумает, что  их склеили из осколков, ей будет
приятней хранить их на память о матери.
     Я поблагодарил его, затем нерешительно спросил:
     -- Мадам больше ничего не просила передать?
     -- Нет, господин граф. Только это и ее глубокое сочувствие.
     Я сел в машину. Остальные -- Гастон,  его жена и Берта -- все это время
терпеливо  ждали меня, и теперь, наконец,  мы поехали в больничную  часовню,
откуда на следующий день Франсуазу увезут в замок. Даже за те немногие часы,
что прошли со вчерашнего  вечера,  она еще сильней отдалилась  от нас, стала
недоступной, частицей времени. Жена Гастона, сразу начавшая плакать, сказала
мне:
     -- Смерть прекрасна. Мадам Жан похожа на небесного ангела.
     Я был не согласен с  ней. Смерть -- палач, отсекающий головку цветка до
того, как он распустится. На небесах -- красота и великолепие, но не в сырой
земле.
     Когда мы вернулись в Сен-Жиль, Мари-Ноэль уже ждала нас на террасе. Она
подбежала  и повисла  у  меня на шее,  затем, погодив, пока  машина со всеми
остальными отъедет за дом в гараж, обернулась ко мне.
     -- Бабушка сегодня спустилась вниз рано, еще одиннадцати не было. Она в
гостиной,  готовит ее для  маман. Маман будет лежать там завтра  целый день,
чтобы все могли прийти и отдать ей последний долг.
     Девочка была возбуждена, ее все  поражало. Я  заметил, что к ее темному
платью приколот медальон Франсуазы.
     -- Бабушке помогает мадам Ив, -- продолжала  она. -- Бабушка послала за
ней. Она сказала, мадам  Ив -- единственная,  кто помнит дедушкины похороны.
Сейчас они спорят о том, где должен стоять стол.
     Мари-Ноэль  взяла  меня за руку и  повела в гостиную. Я услышал громкие
голоса -- шел спор. Переступив порог, я увидел, что ставни все еще закрыты и
горит  свет, а  диван и  кресла повернуты к  центру комнаты. Между  окнами и
дверью  был поставлен длинный  стол, покрытый кружевной  скатертью.  У стола
сидела в кресле графиня, перед ней стояла Жюли с куском белой ткани в руках.
     -- Уверяю вас, госпожа графиня, стол находился ближе к центру  и покрыт
был не кружевом, а камчатным полотном, вот этим самым, что у меня в руках; я
нашла его в бельевой засунутым как попало в глубину ящика; судя по его виду,
он лежал там с тех самых пор, как мы брали его для господина графа.
     -- Глупости, -- отвечала  графиня. -- Мы стелили кружево. Оно досталось
мне от матери. Эта скатерть принадлежала их семье больше ста лет.
     -- Вполне возможно,  госпожа  графиня, -- сказала Жюли. -- С  этим я не
спорю.  Я  прекрасно помню  эту скатерть.  Вы постелили ее  на  стол,  когда
крестили детей, --  прекрасный  фон для  пирога. Но крестины -- это одно,  а
прощание с усопшим  -- совсем  другое. Белая камчатная скатерть куда  больше
подходит, чтобы  отдать  мадам Жан дань  нашей скорби, как подошла  для этой
цели на похороны господина графа.
     -- Кружево падает более красивыми складками, -- сказала графиня. -- Все
подумают, что это престольный покров. Оно обманет самого господина кюре.
     --  Господина кюре -- возможно, -- сказала Жюли. -- Он близорук. А  вот
епископа не обманет. У него глаза, как у ястреба.
     -- А мне все равно, -- сказала графиня, -- я предпочитаю кружево. Пусть
оно более броское, чем камчатная скатерть,  что с того? Я хочу, чтобы у моей
невестки было все самое лучшее.
     --  В таком случае, -- отозвалась Жюли,  -- говорить больше не  о  чем.
Кружево так кружево. А камчатная скатерть, видно, отправится в бельевую, где
ее позабудут еще на двадцать лет. Кто  теперь  хоть о  чем-нибудь  заботится
здесь,  в  замке? --  вот о чем я спрашиваю себя. Разве  так  было в  старые
времена?
     Жюли вздохнула и принялась складывать скатерть на краешке стола.
     -- А чего еще  можно  ждать?  -- сказала графиня.  -- При теперешней-то
прислуге? Никто из них не гордится своей работой.
     --  В этом виновата только хозяйка,  -- возразила Жюли.  --  У  хорошей
хозяйки  и прислуга хорошая.  Я  помню,  когда  вы  спускались  на кухню, мы
полчаса после того не смели рта раскрыть, так были напуганы. Часто даже есть
не могли. Вот как оно должно быть. Но теперь... -- Она покачала головой.  --
...теперь  другое  дело.  Когда  я  пришла сегодня утром,  маленькая Жермена
слушала радио. Не спорю, передавали  мессу из  кафедрального  собора, но при
всем при том...
     Жюли махнула рукой, не закончив фразы.
     -- Я была больна, --  сказала графиня, --  дом  вышел  из-под контроля.
Теперь все будет иначе.
     -- Надеюсь, -- сказала Жюли. -- Давно пора.
     -- Вы говорите это из ревности, -- сказала графиня. -- Вы всегда любили
приходить  сюда, в замок, и совать  свой нос в дела,  которые  никак вас  не
касались.
     -- Еще  как  касались, -- сказала Жюли. --  Все, что случается здесь  с
вами,  госпожа графиня,  или с другим  членом вашей семьи,  касается меня. Я
родилась в Сен-Жиле. Замок, verrerie, деревня -- все это моя жизнь.
     -- Вы  -- деспот, -- сказала  графиня. -- Я слышала, что  ваша невестка
сбежала с механиком в Ле-Ман, ведь с вами просто невозможно жить вместе. Что
ж, вы получили Андре и внука в полное свое  распоряжение. Надеюсь, теперь вы
довольны?
     -- Я --  деспот? -- воскликнула Жюли. -- Я самая покладистая женщина на
свете,  госпожа графиня.  А вот невестка, точно, ворчала и пилила нас с утра
до  ночи. Андре повезло, что он от нее избавился. Наконец у нас в доме будет
тишина и покой.
     -- Вам  нечего делать, --  сказала  графиня,  --  вот в чем ваша  беда.
Слоняетесь  вокруг фабрики со  своими курами  да высматриваете  все  кругом.
Будете теперь приходить в  замок два раза  в  неделю,  поможете мне  навести
порядок. Но насчет кружева права была я.
     --  Вы вольны  иметь свое  мнение, госпожа графиня, -- сказала Жюли. --
Спорить с вами  не  буду, но даже на смертном одре скажу,  что на  похоронах
господина графа мы стелили на стол камчатную скатерть.
     И  они  посмотрели  друг на друга с полным  взаимным пониманием. Только
сейчас графиня заметила меня.
     -- Все прошло благополучно? -- спросила она, поздоровавшись.
     -- Да, маман.
     -- Commissaire не сказал ничего нового?
     -- Нет.
     --  Тогда мы  будем  продолжать приготовления.  Ты  лучше  помоги  Рене
подписывать конверты. Бланш куда-то исчезла. Не  попадалась  мне на  глаза с
самого утра. Полагаю, она, как всегда, в церкви. Ну, а теперь идите. У нас с
Жюли куча дел.
     В холле мы встретили Гастона. Он нес пакет, который я оставил в машине.
     -- Ваш пакет, господин граф.
     Я взял его и поднялся в спальню; Мари-Ноэль -- за мной.
     -- Что это? -- спросила она. -- Ты что-нибудь купил?
     Я не ответил. Я развязал веревку и  развернул оберточную бумагу. Передо
мной лежали  кошечка  и  собачка  датского фарфора,  точные  копии  разбитых
статуэток. Я поставил  фигурки на столик, на их старое место, и взглянул  на
Мари-Ноэль. Она стояла, стиснув руки перед грудью, и улыбалась.
     -- Даже догадаться нельзя! --  воскликнула  она.  --  Никто никогда  не
скажет, что они  были разбиты. Ни одной трещинки,  ни  одной щербинки. Какая
прелесть! Теперь я чувствую, что я прощена.
     -- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил я.
     --  Я валяла дурака,  --  ответила  девочка,  --  я была неосторожна, и
зверюшки разбились, а маман из-за этого заболела.  Я бы хотела поставить  их
завтра в гостиной рядом со свечами. Как символ.
     -- Не думаю, что это надо делать, -- сказал я. -- Это  может показаться
странным. Лучше оставим их здесь, со всеми остальными мамиными вещами, смысл
будет тот же самый.
     Мы спустились в библиотеку, где на бюро нас уже ждали списки с именами.
Но никто не  надписывал  конверты, в комнате не  было ни Поля,  ни Рене,  ни
Бланш.
     -- Где они? -- спросил я девочку. -- Куда все ушли?
     Мари-Ноэль  уже схватила  конверт и  надписывала  на нем адрес  первого
человека по списку.
     -- Мне не полагается говорить, -- сказала она, -- потому что бабушка об
этом  не знает. Тетя Рене у себя в комнате, пересматривает  зимние вещи. Она
сказала мне под большим секретом, что после похорон они с дядей Полем уедут.
Они будут путешествовать, а потом, сказала она, они, возможно,  поселятся  в
небольшой квартире в Париже. Она сказала, что пригласит меня погостить, если
вы с бабушкой не будете против.
     -- А дядя Поль тоже разбирает наверху вещи? -- спросил я.
     -- Нет, он уехал на фабрику, -- ответила Мари-Ноэль. -- И тетя Бланш  с
ним вместе, а вовсе не пошла в церковь. Но это тоже тайна.  Они боялись, что
если бабушка  об этом услышит, она вмешается. Тетя Бланш хочет посмотреть на
мебель,  которая хранится в доме управляющего, и отобрать из нее, что можно.
Она сказала мне, что вчера  была там впервые за  пятнадцать  лет. И  что дом
пропадает  без  пользы,  раз  в  нем  никто  не живет,  и  его  надо сделать
обитаемым.
     -- Тетя Бланш так тебе сказала?
     --  Да, сегодня утром. Она собирается  предпринять  что-нибудь по этому
поводу. Вот почему она поехала с дядей Полем.
     Несколько минут она молча подписывала конверты. Затем подняла голову и,
покусывая кончик пера, сказала:
     --  Мне сейчас пришла в голову ужасная  мысль.  Не  знаю даже, говорить
тебе или нет.
     -- Продолжай, -- сказал я.
     -- Понимаешь, как только маман умерла, у  всех неожиданно появилось то,
чего  они желали. Бабушка любит,  чтобы на нее обращали  внимание, и вот она
спустилась вниз.  Дядя Поль и  тетя  Рене собираются  путешествовать и очень
этим  довольны.  Тетя Бланш  отправилась в  дом управляющего,  где, как  она
однажды  сказала  мне по секрету, она давным-давно, еще до  моего  рождения,
собиралась жить.  Даже мадам Ив  возится с  бельем и  чувствует себя  важной
персоной.  Ты получил  деньги,  как  хотел, и можешь тратить их сколько душе
угодно.  А  я,  --  она  приостановилась  в  нерешительности, глядя на  меня
тревожно  и  печально,  -- я в результате избавилась от  братца и буду иметь
тебя в своем распоряжении до конца моих дней.
     Я глядел на девочку, и из глубины сознания пробивалась забытая, а может
быть, подавленная мысль: что-то насчет алчности, что-то насчет голода. Через
полуоткрытые двери в столовую вдруг донесся телефонный звонок. Он мешал мне,
нервировал,  не  давал   сосредоточиться,   а  слова  Мари-Ноэль  неожиданно
показались очень важными, требующими правильного ответа.
     --  Я вот что хочу знать, -- продолжала Мари-Ноэль, -- случилась  ли бы
хоть одна из этих вещей, если бы маман не умерла?
     Ее ужасный, мучительный вопрос, казалось, потрясал основы всякой веры.
     -- Да,  -- быстро ответил я, -- они должны  были случиться, не могли не
случиться. Это никак не связано со смертью маман. Если бы она осталась жива,
они все равно произошли бы.
     Однако на лице Мари-Ноэль все еще было сомнение, мой ответ не совсем ее
удовлетворил.
     --   Когда   вещи    случаются   по   воле    don    Dieu\footnote{Бога
\textit{(фр.)}.}, -- сказала она,  -- все бывает к лучшему, но иногда, надев
личину, нас искушает  дьявол. Ты помнишь, как сказано в Евангелии от святого
Матфея: .
     Звонок в холле  прекратился. Гастон  снял трубку. Через минуту его шаги
послышались в столовой. Они приближались к нам.
     -- Главное, разгадать: кто --  кто,  -- сказала Мари-Ноэль. -- Кто дает
нам то, что мы хотим, Бог или дьявол. Это может быть только один из двух, но
как узнать -- который?
     Гастон подошел к дверям и позвал меня:
     -- Господина графа просят к телефону.
     Я встал и прошел через столовую в гардероб. Поднял старомодную трубку.
     Кто-то неразборчиво произнес:
     -- Ne quittez pas\footnote{Не вешайте трубку \textit{(фр.)}.}.
     Голос  звучал  глухо,  словно звонили  по  междугородной линии.  Затем,
немного спустя, другой голос, мужской, сказал:
     -- Я говорю с графом де Ге?
     -- Да, -- ответил я.
     Пауза. Казалось,  мой собеседник на другом  конце  провода раздумывает,
что сказать.
     -- Кто это? -- спросил я. -- Что вам надо?
     Тихо, чуть не шепотом, голос ответил:
     -- Это  я, Жан  де Ге.  Я  только  что прочитал  сегодняшнюю  газету. Я
возвращаюсь.

ГЛАВА 25
     Все во мне отвергало его. Разум, дух, чувства  объединились в протесте.
Шепот  на другом конце провода  мне почудился, был  плодом усталости, плодом
воображения. Я ждал, ничего не ответив. Спустя мгновение он снова заговорил:
     --    Вы    слышите    меня,    --    спросил    он,    --    вы    мой
remplacant\footnote{Заместитель \textit{(фр.)}.}?
     Возможно, потому, что  в холле раздались  шаги --  неважно  чьи, скорей
всего Гастона, -- я ответил ему сухим тоном, как пристало деловому человеку,
привыкшему отдавать приказы и распоряжения.
     -- Да, -- ответил я. -- Я слушаю вас.
     -- Я звоню из Девиля, -- сказал он.  -- У меня ваша машина. Я собираюсь
приехать  в Сен-Жиль  попозже к вечеру. Нет смысла появляться  там, пока  не
стемнеет, -- меня могут увидеть. Предлагаю встретиться в семь часов.
     Его апломб,  уверенность,  с какой  он  говорил,  не  сомневаясь в моем
согласии, вызвали во мне еще большую ненависть.
     -- Где? -- спросил я.
     Ответил он не сразу -- думал. Затем тихо сказал:
     -- Вы знаете дом управляющего в verrerie?
     Я  думал, он назовет отель в Ле-Мане, где сыграл со мной свою первую --
и единственную -- шутку. Это была  бы нейтральная зона. То, что вместо этого
он предложил дом управляющего, было прямым вызовом.
     -- Да, -- сказал я.
     -- Я оставлю машину в лесу, -- продолжал он, -- и пройду к  дому садом.
Ждите меня внутри и откройте мне дверь. Я буду вскоре после семи.
     Он повесил трубку  не попрощавшись. Щелчок -- и  все. Я  вышел из ниши,
где  висел телефон,  в холл. Гастон и Жермена сновали  взад  и вперед  между
кухней и столовой  с подносами в руках -- подходило время ленча. Снаружи, на
подъездной дорожке, послышался шум колес: это  возвращались с фабрики Поль и
Бланш. Скоро все сойдутся в столовой для совместной трапезы.
     Хотя во мне кипела  ярость, я держал себя в руках. Сегодня я был хозяин
дома, а он -- незваный гость, желающий присвоить мои права. Замок был теперь
моим семейным очагом, те, кто жил в нем, кто через несколько минут соберется
во главе со мной вокруг стола, были моей семьеей -- плоть от плоти, кровь от
крови, -- мы  составляли единое целое. Не  мог он вот так вернуться и отнять
их у меня.
     Я вошел в гостиную; графиня все еще сидела там, обозревая мебель, опять
расставленную  по-иному.  Жюли исчезла, забрав  с собой камчатную  скатерть.
Графиня была одна.
     -- Кто это звонил? -- спросила она.
     -- Да так, один человек, -- ответил я.  -- Прочитал некролог в утренней
газете.
     --  В прежние  времена, -- сказала  графиня, -- никому  и  в  голову не
пришло бы звонить. Это  свидетельствует  о недостатке такта. Учтивый человек
выразил бы  свое  соболезнование  в письме и прислал бы мне цветы. Но -- что
говорить! -- хорошие манеры остались в прошлом.
     Я подошел к ней и взял за руку.
     -- Как  вы  себя  чувствуете?  -- спросил я. -- Я  не мог  осведомиться
раньше, на глазах у Жюли.
     Графиня взглянула на меня и улыбнулась:
     --  У нас с  тобой было ночное бдение, верно? -- сказала  она. -- Но ты
уснул в кресле. Что до меня, я не сомкнула глаз. Если ты  полагаешь, что это
будет для меня легко, ты ошибаешься.
     --  Я ни разу не говорил, что это будет легко, --  ответил я. -- Ничего
труднее у вас не было в жизни.
     -- Я  должна  отказаться ради тебя  от покоя и приятных  сновидений, --
сказала графиня.  --  Ведь  именно это ты просишь меня сделать,  не  так ли?
Из-за того только, что тебе хочется, чтобы я хозяйничала в доме.  Откуда мне
знать, не передумаешь л