Взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед  сотни  раз!  Это  ожидание
последних мешков  с  почтой  хуже  всего.  Если  бы  мы  могли  отплыть  под
приветственные возгласы провожающих, то поездка  наша  началась  бы  подобно
триумфальному шествию, но стоять на якоре в течение  двух  часов  и  больше,
затерявшись в мокром тумане, уже  не  находясь  дома  и  еще  не  отплыв  на
чужбину, - тут волей-неволей погрузишься в пучину скуки и  уныния.  Но  вот,
наконец, - точка в тумане!  Что-то  движется.  Да  это  тот  самый  катерок,
которого мы ждем!  Вот  это  кстати!  На  капитанском  мостике  показывается
капитан с большим рупором; офицеры становятся по своим местам;  матросы  все
наготове; гаснущие  надежды  пассажиров  разгораются;  коки  прерывают  свою
аппетитную работу и с  интересом  выглядывают  из  дверей  камбуза.  Катерок
подходит к пакетботу; на палубу кое-как втаскивают мешки с почтой и пока что
бросают куда попало. Снова троекратные приветствия, и едва  первый  звук  их
достиг наших ушей, судно содрогнулось, подобно могучему великану, в которого
только что вдохнули жизнь; два его огромных колеса с  силой  сделали  первый
оборот,  и  благородный  корабль,  подгоняемый  ветром  и  течением,   гордо
двинулся, рассекая бурлящие и вспененные воды.

ГЛАВА II

     В пути

     В тот день мы обедали все вместе; и  собралась  нас  компания  немалая:
человек восемьдесят  шесть.  Судно,  приняв  полный  запас  угля  и  большое
количество  пассажиров,  изрядно  осело,  погода  была  безветренная,   море
спокойное, и качка ощущалась лишь слегка, так что уже к середине обеда  даже
те из пассажиров, кто был наименее уверен в себе, удивительно  осмелели;  те
же,  кто  поутру  на  традиционный  вопрос:  "Вы  хороший   моряк?"   давали
категорически отрицательный ответ, теперь либо парировали вопрос уклончивым:
"Полагаю, что я не хуже  всякого  другого",  либо  же,  пренебрегая  всякими
принципами морали, смело ответствовали: "Да", причем делали это с  некоторым
раздражением, словно хотели добавить: "Желал бы я знать, сэр, что вы  именно
во мне увидели такого, что могло бы оправдать ваши подозрения?" Несмотря  на
этот бодрый тон, мужественный и уверенный, я не мог не  заметить,  что  лишь
очень немногие задержались  после  обеда  за  бокалом  вина;  все  проявляли
необычайное пристрастие к свежему воздуху, а излюбленными  местами,  которых
больше всего домогались, неизменно были места поближе к двери. За чаем  было
далеко не так людно, как за обедом, а игроков в вист оказалось  меньше,  чем
можно было ожидать. Все-таки,  за  исключением  одной  дамы,  удалившейся  с
некоторой поспешностью из-за обеденного стола  тотчас  после  того,  как  ей
подали отменный кусок  очень  желтой  отварной  баранины  с  очень  зелеными
каперсами, никто пока не поддавался нездоровью. Расхаживание, и  курение,  и
потягивание коньяка с  водой  (но  всегда  и  только  на  открытом  воздухе)
продолжались с неослабным усердием часов до одиннадцати, когда пришло  время
"сойти в каюту", ни один мореход, имеющий за плечами  семичасовой  опыт,  не
скажет "пойти спать". Непрестанный стук каблуков по палубе сменился глубокой
тишиной; весь человеческий груз был убран  в  нижние  помещения,  не  считая
очень немногих полуночников вроде меня, которым, вероятно, как и  мне,  было
страшно туда спускаться.
     На  человека  непривычного  ночь  на  борту  судна  производит  большое
впечатление. Даже впоследствии, когда это впечатление потеряло свою новизну,
оно еще долго сохраняло для меня особую прелесть и очарование. Мрак,  сквозь
который огромная черная глыба прямо и уверенно держит свой  курс;  отчетливо
слышный плеск невидимых  волн;  широкий  белый  пенистый  след,  оставляемый
судном; вахтенные на баке, только потому и различимые на фоне темного  неба,
что они заслоняют десяток-другой сверкающих  звезд;  рулевой  у  штурвала  и
перед ним развернутая карта  -  пятнышко  света  среди  тьмы,  словно  нечто
одухотворенное,  наделенное  божественным  разумом;  меланхолические  вздохи
ветра в блоках, канатах и  цепях;  свет,  пробивающийся  из  каждой  щели  и
скважины, сквозь каждое стеклышко надпалубных строений,  как  будто  корабль
наполнен скрытым огнем, готовым вырваться  через  любое  отверстие  во  всем
ужасающем неистовстве своей гибельной разрушительной силы.  Кроме  того,  по
началу - и даже позднее, когда привыкаешь  и  к  ночи  и  к  тому,  что  все
предметы в  ней  приобретают  какую-то  особую  торжественность,  -  трудно,
оставаясь наедине со своими мыслями, воспринимать  предметы  такими,  какими
видишь их днем. Они изменяются по воле воображения; принимают образы  вещей,
оставленных где-то далеко; приобретают памятные очертания  любимых,  дорогих
сердцу  мест  и  даже  населяют  их  призраками.  Улицы,  дома  и   комнаты,
человеческие фигуры, настолько схожие с действительными,  что  они  поражали
меня своей реальностью, - я и не подозревал в себе такой способности  видеть
мысленным  взором  отсутствующих!  -  все  это  много,  много  раз  внезапно
возникало из предметов, чей настоящий облик,  употребление  и  назначение  я
знал как свои пять пальцев.
     Однако, поскольку в данном случае все мои пальцы на руках  и  на  ногах
очень озябли, я в полночь сполз вниз. Внизу было не  слишком  уютно.  Воздух
был довольно спертый, и невозможно было не заметить  той  необычайной  смеси
странных запахов, какая встречается только на  борту  судна  и  представляет
собою столь острый аромат, что он, кажется,  проникает  во  все  поры  кожи,
напоминая вам о корабельном трюме. Две жены пассажиров (одна из них моя) уже
лежали, в безмолвных муках, на диване, и горничная одной из жен (моей  жены)
валялась  на  полу,  как  узел  тряпья,  проклиная  свою  судьбу   и   тряся
папильотками среди разбросанных чемоданов. Все куда-то скользило,  причем  в
самых непредвиденных направлениях, и  уже  одно  это  создавало,  неодолимые
препятствия. Я только что оставил дверь открытой у подножия некоего  склона;
когда же я повернулся, чтобы закрыть ее, она оказалась  где-то  на  вершине.
Все планки и шпангоуты то скрипели, словно судно было сплетено  из  прутьев,
как корзина, то трещали,  будто  огромный  костер  из  самых  сухих  сучьев.
Оставалось только одно - лечь в постель, что я и сделал.
     Следующие два дня прошли примерно так же - с умеренно-свежим  ветром  и
без дождя. Я много читал в постели (но и по сей день не знаю, что именно)  и
ненадолго выходил побродить по палубе; с невыразимым отвращением пил  коньяк
с холодной водой и упрямо грыз твердые галеты: я не был болен, но  находился
на грани болезни.
     Настает третье утро. Меня пробуждает ото сна отчаянный крик моей  жены,
желающей знать, не грозит ли нам опасность. Я приподымаюсь и  выглядываю  из
постели. Кувшин с водой ныряет и прыгает, как резвый дельфин; все  небольшие
предметы плавают, за исключением моих башмаков, севших на мель на  саквояже,
словно пара угольных барж. Внезапно они у  меня  на  глазах  подскакивают  в
воздух, а зеркало, прибитое к стене, прочно прилипает к  потолку.  В  то  же
время дверь совсем исчезает и в полу открывается  другая.  Тогда  я  начинаю
понимать, что каюта стоит вверх ногами.
     Еще не успели вы сколько-нибудь приспособиться к этому новому положению
вещей, как судно выпрямляется. Не успели вы молвить "слава  богу",  как  оно
снова накреняется. Не успели вы крикнуть, что оно накренилось, как  вам  уже
кажется, что оно двинулось вперед, что это - живое  существо  с  трясущимися
коленями и подкашивающимися ногами, которое несется по собственной  прихоти,
непрестанно спотыкаясь, по всевозможным колдобинам и ухабам.  Не  успели  вы
удивиться, как оно подпрыгивает высоко в воздух, еще не завершив  прыжка,  -
уже ныряет глубоко в воду. Еще не выбравшись на  поверхность,  -  выкидывает
курбет. Едва успев снова встать на ноги, - стремительно бросается  назад.  И
так оно движется - шатаясь, вздымаясь,  опускаясь,  борясь,  прыгая,  ныряя,
подскакивая, подрагивая, переваливаясь и покачиваясь, и проделывая  все  эти
движение иногда по очереди, а иногда  одновременно,  пока  вы  не  начинаете
чувствовать, что готовы взреветь о пощаде. Проходит стюард.
     - Стюард!
     - Сэр?
     - Что тут творится? Как это по-вашему называется?
     - Довольно сильное волнение, сэр, и лобовой ветер.
     Лобовой  ветер!  Представьте  себе  носовую  часть   корабля   в   виде
человеческого лица и вообразите некоего Самсона,  могучего,  как  пятнадцать
тысяч Самсонов, который стремится отбросить  корабль  назад  и  наносит  ему
удары прямо в переносицу, лишь только тот пробует продвинуться  хотя  бы  на
дюйм. Вообразите самый корабль: все  вены  и  артерии  его  громадного  тела
вздулись и готовы лопнуть под жестоким напором противника,  но  он  поклялся
пройти  или  погибнуть.  Вообразите  вой  ветра,  рев  моря,  потоки  дождя,
неистовство стихий,  восставших  против  него.  Вообразите  небо,  темное  и
бурное, и облака, в диком единодушии с волнами  образующие  другой  океан  в
воздухе. Добавьте ко всему этому грохот  на  палубе  и  под  ней;  поспешный
топот; громкие хриплые голоса моряков; клокотанье воды, бьющей из шпигатов и
в шпигаты; и время от времени - тяжелый удар волны  о  палубный  настил  над
вашей головой, точно мертвенный, глухой, тяжкий отголосок громового  раската
в склепе, - и вы получите впечатление о лобовом ветре в то январское утро.
     Я умалчиваю о том, что можно назвать местными шумами на судне: о  звоне
разбивающегося стекла и фаянса, о беготне стюардов по трапу, веселых прыжках
по палубе оторвавшихся бочонков и нескольких дюжин беглых бутылок портера; и
о весьма любопытных, но  отнюдь  не  веселящих  душу  звуках,  издаваемых  в
различных  каютах  семьюдесятью  пассажирами,   слишком   немощными,   чтобы
подняться к завтраку. О них я умалчиваю: хоть я и слышал  этот  концерт  три
или четыре дня кряду, но слушать его мог лишь каких-нибудь четверть  минуты,
после чего, почувствовав сильный приступ морской болезни, снова  укладывался
в постель.
     Впрочем, речь идет не о морской болезни в обычном смысле слова - это бы
еще полбеды. То была особая форма, о какой я ранее никогда не  слыхал  и  не
читал, хотя не сомневаюсь, что она  довольно  распространена.  Весь  день  я
лежал, безучастный и  апатичный,  не  испытывая  ни  усталости,  ни  желания
подняться, почувствовать себя лучше или выйти на  воздух;  не  испытывая  ни
малейшего любопытства, ни забот, ни сожалений; и  помнится,  в  этом  полном
безразличии  я  ощущал  лишь  некую  ленивую  радость,  какое-то   злорадное
наслаждение,  если  при  такой   сонной   апатии   вообще   можно   чем-либо
наслаждаться, - от того, что жена моя была чересчур больна,  чтобы  говорить
со мной. Если мне дозволят воспользоваться таким примером,  дабы  обрисовать
мое душевное состояние, то я сказал бы, что чувствовал себя в точности  так,
как мистер Уиллет-старший после того, как погромщики посетили его  пивную  в
Чигуэлле*. Ничто не могло бы меня удивить. Если бы  в  минуту  просветления,
озарившего меня в виде мыслей о родине, в мою крошечную конурку  средь  бела
дня явилось привидение - самое настоящее привидение в  образе  почтальона  в
алом кафтане и с  колокольчиком,  -  попросило  бы  извинения  за  то,  что,
пройдясь по морю, намотало ноги, и вручило мне письмо, надписанное  знакомым
почерком на конверте, я уверен, что и тут не удивился бы. Я  принял  бы  это
как должное. Да если бы в  каюту  вошел  сам  Нептун  с  жареной  акулой  на
трезубце, я бы отнесся к этому как к одному из  самых  обычных  повседневных
происшествий.
     Однажды... однажды я оказался на палубе. Не знаю, как я  туда  попал  и
что меня туда погнало, но, так или иначе, я оказался там, причем  совершенно
одетый, в огромной матросской куртке из грубого сукна  и  в  таких  сапогах,
которые слабый человек, находясь в здравом  уме,  ни  за  что  не  сумел  бы
натянуть на ноги. Когда сознание мое на миг прояснилось,  я  обнаружил,  что
стою, держась за что-то. Только не знаю, за что. Кажется, это был боцман,  а
может быть, насос. Или, возможно, корова. Не могу сказать, как долго  я  там
находился - целый  день  или  одну  минуту.  Припоминаю,  что  я  пытался  о
чем-нибудь думать (о чем именно мне было все равно), но безуспешно. Я не мог
даже разобрать, где море, а где небо, так как горизонт у меня перед  глазами
плясал словно с перепою. Несмотря на свое беспомощное состояние,  я  все  же
узнал ленивого джентльмена, который стоял передо  мной;  на  нем  был  синий
костюм моряка, на  голове  -  клеенчатая  зюйдвестка.  Но  в  тот  момент  я
настолько плохо соображал, что хотя и узнал его, однако не мог отделаться от
впечатления, которое произвела на меня  его  морская  одежда,  и,  помнится,
упорно называл его "лоцманом". После этого я снова на некоторое время впал в
беспамятство, а когда очнулся, обнаружил, что он исчез и на его месте  стоит
кто-то другой. Эта новая фигура дрожала и расплывалась перед моими  глазами,
словно отражение в кривом  зеркале,  но  я  узнал  в  ней  капитана;  и  так
ободряюще действовал на всякого самый его вид, что я попытался улыбнуться, -
да, даже тут попытался улыбнуться. По его жестам я видел, что он  обращается
ко мне: он корил меня за то, что я стою по колено в воде (как это  случилось
- право, не знаю), но прошло немало времени, прежде чем я уразумел смысл его
жестикуляции. Я хотел поблагодарить его, но из  этого  ничего  не  вышло.  Я
сумел лишь  указать  на  свои  сапоги  -  или  на  то  место  где,  по  моим
предположениям, они должны были находиться, - и выговорить жалобным голосом:
"Подметки пробковые"; при этом, как  мне  потом  рассказывали,  я  попытался
сесть в воду. Видя, что я невменяем и внушать мне  что-либо  бесполезно,  он
великодушно отвел меня вниз.
     Там я и оставался до тех пор, пока не почувствовал себя  лучше.  Всякий
раз, как меня уговаривали что-нибудь съесть, я переживал такие муки, которые
можно сравнить лишь  с  муками  утопленника,  возвращаемого  к  жизни.  Один
джентльмен, находившийся на борту нашего судна, имел ко мне рекомендательное
письмо от нашего общего друга из Лондона. В то  утро,  когда  подул  лобовой
ветер, этот джентльмен послал мне письмо вместе со своей визитной карточкой,
и я долго страдал при мысли о том, что он, вероятно, вполне здоров и по  сто
раз в день ожидает моего появления в  кают-компании.  Мне  он  представлялся
одною из тех словно литых  фигур,  которые,  надувая  красные  щеки,  зычным
голосом спрашивают, что за штука морская болезнь и действительно ли она  так
неприятна, как говорят. Эта мысль поистине терзала меня, и, кажется, никогда
я не испытывал такого  чувства  беспредельной  благодарности  и  величайшего
удовлетворения, как в ту минуту, когда услышал от  судового  врача,  что  он
только что поставил упомянутому джентльмену большой горчичник  на  живот.  Я
считаю, что мое выздоровление началось с того момента,  как  я  получил  это
известие.
     Впрочем, моему выздоровлению в значительной мере помог еще и  штормовой
ветер, который поднялся как-то на закате, когда мы уже дней  десять  были  в
море, и, все набирая силу, дул до самого утра; он утих всего на какой-нибудь
час незадолго до полуночи. Но в неестественном спокойствии  воздуха  в  этот
час  и  в  последующем  нарастании  шторма  было  что-то  столь  грозное   и
непостижимо  зловещее,  что  я  почти  почувствовал  облегчение,  когда   он
разразился с полной силой.
     Никогда не забуду я, с каким трудом пробирался корабль  в  ту  ночь  по
бурному морю. "Неужели может быть еще хуже?" - Я часто слышал  этот  вопрос,
когда все кругом куда-то скользило и подскакивало и  когда  казалось  просто
невероятным чтобы что-либо плавучее могло вынести больший напор и  не  пойти
ко дну. Но даже при самом живом воображении  трудно  себе  представить,  как
треплет пароход в разбушевавшемся Атлантическом океане в бурную зимнюю ночь.
Рассказать, как волны бросают его на бок, так что верхушки мачт  погружаются
в воду, и не успевает он выпрямиться, - его швыряет на другой бок,  а  потом
вдруг гигантский вал ударяет в борт с грохотом сотни пушек и отбрасывает его
назад и тогда он останавливается, сотрясаясь и вздрагивая словно  оглушенный
ударом, а затем с яростным биением  своего  механического  сердца  бросается
вперед,  подобно  обезумевшему  чудовищу,  и   рассвирепевшее   море   снова
обрушивается на него, бьет, валит, сокрушает; рассказать, как гром и молнии,
град и дождь, и ветер вступают в яростную борьбу за него, как стонет  каждая
доска, визжит каждый гвоздь и ревет каждая капля воды в бескрайном океане, -
все равно что ничего не  рассказать.  Назвать  это  зрелище  в  высшей  мере
грандиозным, ошеломляющим и жутким, - все равно что ничего не сказать. Этого
не выразить словами. Этого не охватить мыслью. Только  во  сне  можно  вновь
пережить такую бурю во всем ее неистовстве, ярости и страсти.
     И все же в самый разгар всех этах ужасов я  оказался  в  столь  смешном
положении, что даже в тот момент понимал всю  его  нелепость  не  хуже,  чем
сейчас, и так же не мог удержаться от смеха, как  в  любом  другом  эабавном
случае, когда все располагает к веселью. Около полуночи нас качнуло на такой
волне, что вода хлынула в  люки,  распахнула  двери  наверху  и  с  ревом  и
грохотом ворвалась в дамскую каюту к несказанному ужасу моей  жены  и  одной
маленькой шотландки, которая, кстати сказать, незадолго перед тем послала  к
капитану стюардессу с запиской,  вежливо  прося  его  тотчас  распорядиться,
чтобы  на  каждой  мачте,  а  также  на  трубе  были  установлены   стальные
громоотводы: тогда можно будет не бояться, что в судно  ударит  молния.  Обе
дамы, а также и горничная, о которой  уже  упоминалось  выше,  находились  в
каком-то пароксизме  страха,  и  я  просто  не  знал,  что  с  ними  делать;
естественно, я  подумал  о  каком-нибудь  подкрепляющем  или  успокоительном
средстве, но в тот момент мне не пришло в голову ничего лучшего, чем  коньяк
с горячей водой, и я незамедлительно наполнил этой смесью стакан. Стоять или
сидеть, ни за что не держась, было невозможно,  женщины  забились  в  уголок
большого  дивана  -  сооружения,  тянувшегося  во  всю  длину  каюты,  -  и,
уцепившись друг за друга, ежеминутно ожидали, что  вот-вот  пойдут  ко  дну.
Едва я подошел к ним со своим целебным средством, чтобы дать питье ближайшей
страдалице, присовокупив к нему несколько слов утешения,  как  обе  дамы,  к
ужасу моему, вдруг медленно покатились в другой конец дивана.  Когда  же  я,
пошатываясь, добрался до этого конца и снова протянул  стакан,  судно  снова
накренилось, и они покатились обратно, а мои добрые намерения разлетелись  в
прах! Мне кажется, я не меньше четверти часа гонялся за ними вдоль дивана  и
ни разу не сумел настичь; а когда,  наконец,  мне  это  удалось,  коньяку  в
стакане осталось не более  чайной  ложки.  Для  полноты  картины  необходимо
указать, что  сам  незадачливый  преследователь  был  смертельно  бледен  от
морской болезни, не брит и не чесан с тех пор, как покинул Ливерпуль, а  вся
его одежда (не считая белья)  состояла  из  толстых  суконных  брюк,  синего
пиджака, когда-то восхищавшего Ричмонд на Темзе*, и одной ночной  туфли  при
полном отсутствии носков.
     Я обхожу молчанием издевательские  выходки  судна  на  следующее  утро:
улежать в постели можно было, лишь став настоящим акробатом, а выбраться  из
нее иначе, как вывалившись на пол, - просто невозможно. Но  никогда  еще  не
доводилось мне видеть такой бесконечно унылой и безнадежной картины, как та,
что открылась моему взору в полдень,  когда  меня  буквально  вышвырнуло  на
палубу. И океан и небо были  одинаково  безотрадного,  тусклого,  свинцового
цвета. Даже за окружавшей нас унылой пустыней глазу не  открывалось  никаких
перспектив, так как во