имя  этого  почтенного  и
превосходного  человека  (с  которым  я  очень  скоро  имел  счастье   лично
познакомиться), желая воздать скромную дань  восхищения  и  преклонения  его
высоким  качествам  и  благородному  характеру,  а  также  той  смелости   и
человечности,  с  какими  он  неизменно  выступал  против   рабства,   этого
позорнейшего клейма и мерзкого бесчестья.
     Но вернемся к Бостону. Когда я вышел в то  воскресное  утро  на  улицу,
воздух был такой прозрачный, а дома такие яркие  и  веселые;  вывески  такие
кричащие; золотые буквы на них такие золотые; кирпич такой  красный,  камень
такой белый, ставни и ограды такие зеленые, дощечки и ручки на дверях  такие
начищенные и блестящие, и все такое хрупкое и нереальное, что казалось, меня
окружают декорации к некоей пантомиме. Торговцы,  -  если  у  меня  достанет
смелости назвать кого-либо торговцем, когда здесь одни коммерсанты, -  редко
селятся над своими лавками в деловых кварталах, а потому в одном доме подчас
соседствуют представители нескольких профессий и  весь  его  фасад  испещрен
вывесками и надписями. Идя по улице, я то и дело запрокидывал голову, втайне
ожидая увидеть на их месте что-то другое, а завернув  за  угол,  каждый  раз
искал глазами клоуна или Панталоне, который несомненно скрывается где-нибудь
за дверью или в портале. Что же до Арлекина и Коломбины*, то, я сразу решил,
что они поселились (ведь в пантомиме они только и делают, что ищут,  где  бы
поселиться)  в  крошечной  одноэтажной  лавчонке  часовщика,   возле   нашей
гостиницы: среди всяких эмблем и вывесок,  почти  сплошь  закрывавших  фасад
этого предприятия, там висел огромный  циферблат,  наверно  для  того,  чтоб
сквозь него прыгать.
     Предместья Бостона - если только это возможно  -  выглядели  еще  менее
реально. Белые деревянные домики с зелеными ставнями  (до  того  белые,  что
глазам  больно)  в  таком  беспорядке  раскиданы  и   разбросаны   по   всем
направлениям, а церквушки и часовенки так ярки и нарядны  и  так  расписаны,
что, кажется, их можно сгрести в кучу,  как  детские  кубики,  и  уложить  в
совсем маленькую коробочку.
     Бостон - красивый город и, по-моему,  не  может  не  произвести  самого
приятного  впечатления  на  приезжего.  Жилые  дома  -  по   большей   части
вместительны и изящны: магазины - отличны, а общественные здания -  красивы.
Дом, в котором разместилось правительство штата*, построен на вершине холма,
сначала  уступами   поднимающегося   от   берега   реки,   а   потом   резко
устремляющегося  ввысь.   Перед   домом   -   огороженный   сад,   именуемый
общественным. Выглядит все это премило;  к  тому  же  с  высоты  открывается
чудесный вид на весь город  и  его  окрестности.  Помимо  множества  удобных
помещений  для  различных  правительственных  органов,  в  здании  есть  две
красивейших комнаты: в одной заседает палата представителей штата, в  другой
- сенат. Заседания, на которых я здесь присутствовал,  проводились  со  всею
серьезностью и с соблюдением всех формальностей - безусловно  в  расчете  на
то, чтобы снискать внимание и уважение.
     Жители Бостона отличаются утонченностью интеллекта  и  на  голову  выше
обитателей  других  городов,  что  несомненно  следует   отнести   за   счет
незаметного влияния Кембриджского  университета,  находящегося  в  трех  или
четырех  милях  от  города.  Профессора  этого  университета  -  джентльмены
многосторонне образованные; и, должен сказать, любой из них украсил бы любое
общество  в  нашем  цивилизованном  мире  и  оказал  бы  ему   честь   своим
присутствием. Многие из числа бостонской  и  окрестной  аристократии  -  да,
очевидно, и многие из местных представителей свободных профессий -  окончили
это  заведение.  Каковы  бы  ни  были  отрицательные  стороны   американских
университетов, в них не насаждают предрассудков; не взращивают  фанатиков  и
ханжей; не ворошат давно потухший пепел суеверий; не мешают человеку  в  его
тяге к совершенствованию; никого не исключают за  религиозные  убеждения,  а
главное - на протяжении всего периода обучения не забывают, что  за  стенами
колледжа лежит мир, и притом довольно широкий.
     С неизъяснимым удовольствием наблюдал  я  неприметное,  но  несомненное
влияние, которое оказывает университет на маленькое  население  Бостона:  на
каждом шагу я подмечал привитые  им  гуманные  вкусы  и  стремления;  тесную
дружбу, зародившуюся еще в его стенах; доказательства того, сколько чванства
и предрассудков рассеяно им. Златой телец, которому поклоняются  в  Бостоне,
сущий пигмей в сравнении с  гигантскими  идолами,  установленными  в  других
отделениях огромной конторы, обосновавшейся  по  ту  сторону  Атлантического
океана, а всесильный  доллар  вовсе  не  кажется  таким  уж  значительным  в
пантеоне более могущественных богов.
     Но главное  -  я  искренне  убежден,  что  общественные  организации  и
благотворительные учреждения  в  столице  Массачузетса  настолько  близки  к
совершенству, насколько могут этому  способствовать  внимательное  и  чуткое
отношение, благожелательность и человечность. Никогда в жизни не наблюдал  я
большего  довольства  и   счастья,   -   несмотря   на   увечья   и   горечь
неполноценности, чем в стенах тех заведений, которые я посещал.
     Самым замечательным и  приятным  является  то,  что  учреждения  эти  в
Америке  существуют  либо   под   покровительством,   либо   при   поддержке
государства; или же (в случае, если они не нуждаются в помощи)  осуществляют
свою деятельность в согласии с государством и, следовательно, народом.  Имея
в виду самый принцип обращения с людьми труда, чей дух нуждается в поощрении
или поддержке, я полагаю, что  общественная  благотворительность  неизмеримо
лучше любых, самых щедрых, частных фондов. У нас в  стране,  где  вплоть  до
недавнего прошлого правительство не очень склонно  было  проявлять  излишнее
внимание к огромным народным массам или видеть в них  существа,  поддающиеся
исправлению,  расцвела  неслыханная   в   истории   земного   шара   частная
благотворительность, принесшая несчастным и обездоленным неизмеримое  благо.
Но на долю правительства нашей страны, ни словом, ни делом не принимавшего в
этом участия, не  падает  даже  самой  малой  толики  благодарности  за  эту
деятельность;  а  поскольку,  кроме  работного  дома  и   тюрьмы,   оно   не
предоставляет несчастным иного пристанища или помощи, то  они,  естественно,
склонны видеть в нем сурового хозяина, скорого на расправу и наказание, а не
доброго покровителя, милостивого и чуткого в час нужды.
     Благотворительность, существующая у нас в стране, как показывают отчеты
Бюро прерогатив при Докторс-Коммонс*, может служить наглядной иллюстрацией к
поговорке "Добро  худо  переможет".  Какой-нибудь  несметно  богатый  старый
джентльмен или старая леди,  окруженные  толпой  нуждающихся  родственников,
составляют, как минимум, одно завещание в неделю. Этот старый джентльмен или
леди, и в лучшие-то времена не отличавшиеся кротостью нрава, сейчас только и
знают что охать: и везде-то у них болит и всюду колет, -  а  сколько  у  них
причуд  и   капризов;   сколько   нытья,   подозрительности,   недоверия   и
предубеждений. Такие люди только тем и  занимаются,  что  аннулируют  старые
завещания и составляют новые; а их родственники и друзья (иных с  малых  лет
воспитывали в твердой уверенности, что они унаследуют большое  состояние,  и
потому их чуть не с самой колыбели нарочно отучали от полезного труда) столь
часто, столь неожиданно и столь бесповоротно  сначала  лишаются  наследства,
потом восстанавливаются в правах, потом снова их лишаются, - что  всю  семью
богача вплоть до третьего колена непрерывно трясет лихорадка.  Наконец  всем
становится ясно, что старому джентльмену или старой  леди  недолго  осталось
жить; и чем яснее это становится, тем отчетливее понимают  старая  дама  или
старый джентльмен,  что  все  их  родственники  состоят  в  заговоре  против
несчастного умирающего; а раз так, то старая леди,  или  старый  джентльмен,
составляет заново свое  последнее  завещание  -  на  сей  раз  действительно
последнее, - прячет его в фарфоровый чайник и наутро  испускает  дух.  Тогда
выясняется, что все имущество покойного,  движимое  и  недвижимое,  поделено
между полудюжиной благотворительных заведений и что, отбыв в мир иной, он из
чистой злобы совершил много  добра,  породившего  немало  злопыхательства  и
горя.
     А вот Институт Перкинса* и Массачузетский приют для  слепых  в  Бостоне
возглавляет  совет  опекунов,  которые   ежегодно   отчитываются   в   своей
деятельности перед остальными  членами  благотворительного  общества.  Лица,
проживающие в соседнем штате Коннектикут, или  в  штатах  Мэн,  Вермонт  или
Нью-Гэмпшир,  принимаются  туда  по  ходатайству  своего  штата;  если  штат
отказывает в ходатайстве, они должны найти поручителей среди  своих  друзей,
которые могли бы заплатить примерно двадцать английских фунтов стерлингов за
их стол и обучение в течение первого года и десять фунтов - за  второй  год.
"По истечении первого года, - рассказывают опекуны, на каждого  воспитанника
открывается текущий счет; с  него  взимают  стоимость  питания,  которая  не
превышает двух долларов в неделю  (что  составляет  немногим  больше  восьми
английских  шиллингов);  а  то,  что  остается  от  суммы,  уплачиваемой  за
воспитанника государством или друзьями, вручается ему вместе с заработком  -
за вычетом стоимости использованного им материала; таким образом,  все,  что
он заработает свыше доллара в неделю, - принадлежит  ему.  К  третьему  году
становится  ясно,  может  ли  он  заработать  больше  того,  что  стоит  его
содержание; если может, то ему предоставляется право решать, останется ли он
и дальше в приюте, или нет. Тех же, кто не в состоянии  заработать  себе  на
жизнь, мы не оставляем: к чему превращать заведение в богадельню или держать
в улье нетрудовых пчел? Кто по своим физическим или умственным качествам  не
может трудиться, тог не может быть членом трудовой коммуны, - о таких  людях
должны заботиться специальные учреждения для немощных и больных".
     Я поехал осмотреть это заведение чудесным  зимним  утром:  над  головой
расстилалось по-итальянски яркое небо, а воздух был такой  чистый  и  ясный,
что даже мои  не  слишком  зоркие  глаза  могли  различить  каждую  линию  и
завитушку  в  архитектуре  далеких  зданий.  Как  большинство   американских
общественных учреждений этого рода, приют находился милях в двух от  города,
в здоровой и красивой местности, где для него отведено отличное,  изящное  и
просторное здание. Холм, на котором оно  стоит,  господствует  над  гаванью.
Остановившись на мгновение у дверей и  залюбовавшись  привольем  и  новизной
открывавшейся  передо   мной   панорамы   (какими   разноцветными   красками
переливались пузырьки на  воде,  то  и  дело  поднимавшиеся  из  глубины  на
поверхность, точно там, под водой, царил такой же яркий день и избыток света
фонтаном бил вверх!), перебегая взглядом с одного парусника на другой, потом
на  корабль  в  открытом  море  крошечное,  сверкающее  белизною   пятнышко,
единственное облачко в глубокой ясной синеве, - я обернулся и  увидел  вдруг
слепого мальчика: его незрячие глаза были  обращены  к  морю,  словно  и  он
чувствовал, какие бескрайные просторы открывались перед  ним;  и  мне  стало
грустно оттого, что здесь так светло, и почему-то захотелось  -  ради  этого
мальчика, - чтобы  здание  стояло  в  более  темном  месте.  Это  было  лишь
пожелание - и к тому же мимолетное, но в ту  минуту  мне  страшно  хотелось,
чтоб это было так.
     Дети сидели по разным комнатам, выполняя дневной урок;  лишь  несколько
воспитанников были уже отпущены и играли. Здесь,  как  и  во  многих  других
заведениях, формы не носят, и меня это очень обрадовало - по двум  причинам.
Во-первых, я убежден, что лишь бессмысленный обычай и нежелание думать мирят
нас со всеми этими ливреями и знаками отличия, которые так обожают у нас  на
родине.  Во-вторых,  когда  на  воспитанниках  нет  формы,  каждый   ребенок
предстает  перед  посетителем   во   всем   своеобразии   своей   натуры   и
индивидуальности, которая теряется под скучной, уродливой, у всех одинаковой
одеждой, - а это уже немаловажно.  Там  мудрое  поощрение,  даже  у  слепца,
безобидной  гордости  за  свою  внешность;  здесь   -   упрямое   скудоумие,
полагающее,  что  благотворительность  неотделима   от   кожаных   брюк,   -
сопоставьте это, и комментарии будут излишни.
     Во всем здании - в каждом его уголке - царили отменный порядок, чистота
и уют.  В  различных  классах,  которые  я  посетил,  ученики,  сидя  вокруг
учителей, умно и бойко отвечали на  заданные  вопросы,  -  урок  проходил  в
оживленной атмосфере доброжелательного соперничества, которая  пришлась  мне
очень по душе. А дети, занятые  играми,  -  шумели  и  веселились,  как  все
обычные дети. Жили они, видимо, дружно, и дружба эта, в соответствии с моими
предположениями и даже ожиданиями, была более теплой и интеллектуальной, чем
у здоровой молодежи. Так уж,  верно,  предрешило  небо  в  своей  благостной
заботе о несчастных.
     Часть здания - целый флигель - отведена под мастерские для тех  слепых,
которые уже закончили  курс  обучения  и  овладели  ремеслом,  но  не  могут
работать в обычных условиях из-за своего увечья. Здесь  трудилось  несколько
человек - мастерили щетки, матрацы и тому подобное; и здесь, как и  во  всех
других частях здания, царили те же жизнерадостность, трудолюбие и порядок.
     Раздался звонок, и ученики,  построившись  без  помощи  наставника  или
руководителя по парам, направились во вместительный концертный зал; там  они
расселись  на  специально  устроенных  для  этой  цели  хорах  и   с   явным
удовольствием стали слушать орган, на котором вызвался играть кто-то из них.
Доиграв пьесу, исполнитель, юноша лет девятнадцати - двадцати, уступил место
девушке, и под  аккомпанемент  органа  воспитанники  запели  гимн,  а  затем
исполнили своеобразный хорал. Грустно было на них  смотреть  и  их  слушать,
хотя они, безусловно, чувствовали себя счастливыми, - правда, я заметил, как
одна слепая девушка, сидевшая со мною рядом (у нее  после  болезни  временно
отнялись ноги), молча плакала, повернув к поющим незрячее лицо.
     Странное это зрелище - лицо слепого, на котором отражаются все движения
мысли, - глядя на него, зрячему становится стыдно той маски, какую носит  он
сам. Помимо вечно настороженного выражения, никогда не покидающего слепца, -
такое выражение появляется и у нас, когда мы  ощупью  в  темноте  отыскиваем
дорогу, - на лице его во всей своей естественной чистоте  тотчас  отражается
всякая мысль, зародившаяся в сознании. Если бы где-нибудь на  рауте  или  на
приеме  при  дворе  собравшиеся  могли,  подобно  слепым,  хотя  бы  миг  не
чувствовать устремленных на них взглядов, какие  обнаружились  бы  тайны,  -
подумать только, на какое лицемерие толкает нас зрение, об  утрате  которого
мы так скорбим!
     Эта мысль возникла у меня уже в другой комнате,  когда  я  сидел  подле
слепой, глухой и немой девочки, лишенной обоняния и почти лишенной вкуса,  -
подле совсем юного существа,  наделенного  всеми  человеческими  свойствами:
надеждами, привязчивостью, стремлением к добру, но лишь одним из пяти чувств
- осязанием. Она сидела передо мной, точно замурованная в мраморном  склепе,
куда не проникало ни малейшего звука или луча  света,  и  только  ее  бедная
белая ручка, просунувшись сквозь щель в стене, тянулась к  добрым  людям  за
помощью, - чтобы не дали они уснуть ее бессмертной душе.
     И помощь пришла - задолго до того, как я  увидел  эту  девочку.  Сейчас
лицо ее светилось умом и довольством. Волосы, заплетенные ею самою  в  косы,
были уложены вокруг хорошенькой, изящно посаженной головки; высокий открытый
лоб указывал на то, что это существо развитое  и  неглупое;  платье  на  ней
(одевалась она сама) было образцом опрятности и простоты; подле  нее  лежало
вязанье, а на столике, о который она облокотилась, - раскрытая тетрадь, куда
она записывала свои мысли. - Из жалкого созданья, ввергнутого в пучину горя,
постепенно выросло мягкое, нежное, бесхитростное, благородное существо.
     Как и у остальных воспитанников этого заведения, на  глазах  у  девочки
была повязка из зеленой ленты. Возле  нее  на  полу  лежала  кукла,  которую
девочка сама одевала. И на фарфоровых глазах куклы я видел, когда поднял ее,
этакую же зеленую повязку, как у девочки.
     Девочка сидела в уголке, отгороженном партами и скамьями, -  здесь  она
ежедневно делала записи в своем дневнике. Покончив вскоре с  этим  занятием,
она вступила в оживленную беседу с сидевшей возле нее учительницей. Это была
любимая наставница бедняжки, -  а  если  бы  она  могла  видеть  лицо  своей
прелестной воспитательницы, я убежден, что она еще больше полюбила бы ее.
     Привожу  несколько  отрывков   из   истории   болезни   этой   девочки,
составленной человеком, благодаря которому она стала такой. Это прекрасный и
трогательный рассказ,  и  мне  жаль,  что  я  не  могу  передать  его  здесь
полностью.

     Зовут ее Лора Бриджмен. "Родилась она в Ганновере, штат Нью-Гэмпшир, 21
декабря 1829 года. Говорят, это была живая и хорошенькая  девочка  с  ясными
голубыми глазками. Однако  до  полутора  лет  она  была  такая  крошечная  и
слабенькая, что родители не надеялись вырастить ее. У нее бывали жесточайшие
припадки, когда ее так сводило судорогой, что казалось, она не  выдержит,  и
ниточка, привязывающая ее к  жизни,  оборвется;  но  к  полутора  годам  она
окрепла, опасные симптомы прекратились, а в год и восемь  месяцев  она  была
уже вполне здоровым ребенком.
     С этого момента начинают быстро развиваться ее умственные  способности,
которые раньше были заторможены, и за  те  четыре  месяца,  пока  Лора  была
вполне здорова, она (учтем, что это рассказывает влюбленная  мать)  выказала
себя на редкость толковым ребенком.
     Но  внезапно  она  снова  заболела;  болезнь  проходила  очень  тяжело,
особенно первые пять недель: у  девочки  воспалились  глаза  и  уши,  -  шло
нагноение, из ушей текло. Вскоре бедняжка навсегда лишилась зрения и  слуха,
однако страдания ее на этом не кончились. Еще целых семь недель она пылала в
жару, пять месяцев пролежала в затемненной комнате;  только  через  год  она
смогла пройтись без посторонней  помощи  и  только  через  два  года  смогла
просидеть целый  день.  Тут  заметили,  что  она  почти  утратила  обоняние;
соответственно пострадало у нее и вкусовое восприятие.
     Лишь на пятом году девочка достаточно  окрепла  и  могла  приступить  к
познанию жизни и мира.
     Но каким же был ее удел! Ее окружали могильный мрак  и  тишина  склепа;
улыбка матери не вызывала у нее ответной  улыбки,  голос  отца  не  учил  ее
подражать звукам и интонациям; мать с отцом, братья и сестры были всего лишь
предметами, на которые натыкались ее пальцы и которые отличались  от  мебели
только теплотою и  способностью  передвигаться,  а  от  собаки  и  кошки  не
отличались и этим.
     Но бессмертный дух, заключенный в этом теле, не мог умереть,  -  он  не
был ни искалечен, ни изуродован; и хотя большая часть тех путей,  с  помощью
которых он сносится с внешним миром, была  перерезана,  он  начал  проявлять
себя иными  способами.  Как  только  девочка  стала  ходить,  она  принялась
обследовать комнату, а затем - дом; она ощупывала все, что попадалось ей под
руку: изучала форму, плотность, вес и теплоту предметов. Она  ходила  следом
за матерью, ощупывала ее  руки  и  плечи,  когда  та  делала  что-нибудь  по
хозяйству, а  потом,  из  подражательства,  повторяла  ее  жесты.  Она  даже
научилась немного шить и вязать".
     Едва ли мы должны объяснять читателю, что возможности  общения  с  этой
девочкой были очень и  очень  ограниченны  и