, кокетливо повязанная пестрым платком. Не отстает от нее
в щегольстве и сам хозяин: на нем франтоватая синяя куртка, вроде  тех,  что
носят пароходные стюарды; на  мизинце  блестит  толстое  золотое  кольцо,  а
вокруг шеи обвилась золотая цепь от  часов.  Как  он  рад  нам!  Что  угодно
заказать? Танец? Сию минуту, сэр, - увидите настоящую пляску.
     Дородный черный скрипач и его приятель с бубном в руках подходят к краю
небольшой эстрады, где они обычно восседают; раздается веселая мелодия. Пять
или шесть пар выходят на середину под  предводительством  веселого  молодого
негра - души общества и лучшего из известных здесь танцоров. Он  то  и  дело
строит рожи, к великому удовольствию всех остальных, а те улыбаются во  весь
рот. Среди танцующих - две  молодые  мулатки  с  большими  черными,  скромно
потупленными глазами; головы их повязаны по той же моде, что  и  у  хозяйки;
они очень смущаются, - или только прикидываются смущенными, - словно никогда
раньше  не  танцевали,  и  потому  не  поднимают  глаз  на   присутствующих,
предоставляя своим кавалерам любоваться лишь длинными загнутыми ресницами.
     Но вот начинается  танец.  Каждый  джентльмен  выстаивает  перед  своей
дамой, сколько ему заблагорассудится, а его дама  так  же  долго  выстаивает
перед ним, и все  это  длится  столько  времени,  что  развлечение  начинает
становиться в тягость,  как  вдруг  на  помощь  выскакивает  веселый  герой.
Скрипач тотчас осклабился и принялся  изо  всех  сил  пиликать  на  скрипке;
энергичней забренчал бубен; веселей заулыбались танцоры;  радостней  засияло
лицо хозяйки; живей засуетился хозяин; ярче загорелись даже свечи.  Глиссад,
двойной глиссад, шассе и круазе; * он  щелкает  пальцами,  вращает  глазами,
выбрасывает колени, вывертывает ноги, кружится на носках и на пятках,  будто
для него ничего не существует, кроме  ,  их  пальцев,  бьющих  в  бубен;  он
танцует, словно у него две левых ноги, две правых ноги, две деревянных ноги,
две проволочных ноги, две пружинных ноги, - всякие ноги и никаких ног,  -  и
все ему нипочем. Да разве когда-нибудь, в  жизни  или  в  танце,  награждали
человека таким громом аплодисментов, какие раздались, как только он закончил
танец, закружив до полусмерти свою даму и самого  себя,  и,  с  победоносным
видом вскочив на стойку, потребовал чего-нибудь выпить, неподражаемо крякнув
при этом, как крякают миллионы Джимов Кроу? * Уличный воздух,  даже  в  этих
зачумленных  кварталах,  кажется  свежим  после  удушливой  атмосферы  жилых
помещений; теперь же, когда мы вышли на более широкую улицу,  ветерок  подул
нам в лицо своим чистым дыханием, и звезды снова  стали  яркими.  Вот  опять
"Гробница". Часть здания занимает городская караульня. Она является  как  бы
естественным продолжением всего, что мы сейчас видели. Осмотрим ее  и  потом
спать.
     Как! Неужели тех, кто лишь нарушил правила, установленные в этом городе
полицией, бросают в такую дыру? Неужели мужчины и женщины, может быть,  даже
не повинные ни в  каких  преступлениях,  должны  лежать  здесь  всю  ночь  в
полнейшей тьме, в зловонных испарениях, окутывающих эту еле мерцающую лампу,
которая освещает нам путь, и дышать этим  гнусным,  отвратительным  смрадом?
Ведь столь непристойное и мерзкое место заключения, как эти клетки, навлекло
бы позор даже на самую деспотическую империю в мире! Да посмотри же на  них,
ты, что видишь их каждый вечер и хранишь ключи от их темницы. Знаешь ли, что
это такое? Видел ты когда-нибудь, как устроены сточные трубы под  городскими
мостовыми, - чем же отличается от них этот сток для отбросов человечества, -
разве тем, что нечистоты застаиваются в нем?
     Ну, он не знает. У него в этой камере бывало заперто по  двадцать  пять
молодых женщин сразу, и вы даже  не  представляете  себе,  какие  попадались
красотки. Ради бога, захлопните дверь, чтоб не видно было жалкого  создания,
что сидит там сейчас; сокройте от взоров это место, которому по  царящему  в
нем пороку, запустению и жестокости не  найти  равного  и  наихудшем  старом
городе Европы.
     Верно ли, что в этих черных дырах целую ночь держат людей  без  всякого
суда? - Именно так. Караул выставляют в семь часов вечера.  Судья  открывает
заседание суда в пять  часов  утра.  Это  самый  ранний  час,  когда  первый
арестант может быть освобожден, а если против него  показывает  какой-нибудь
полицейский чин, его не выведут отсюда до девяти, а то и до десяти часов.  А
что, если кто-нибудь из арестованных тем временем умрет, - был ведь  недавно
такой случай? Тогда за какой-нибудь час его наполовину  объедят  крысы,  как
это и было в тот раз; вот и все.
     Что значит этот оглушительный звон больших колоколов,  грохот  колес  и
крики в отдалении? Это пожар. А что это за багровый отсвет с другой стороны?
Другой пожар. А что эго за обуглившиеся и почерневшие стены перед нами? Дом,
где был пожар.  Не  так  давно  в  одном  официальном  сообщении  достаточно
прозрачно намекалось, что эти пожары  зачастую  не  совсем  случайны  и  что
спекулянты и ловкачи извлекают выгоду даже из огня, но как бы  то  ни  было,
прошлой ночью был один пожар, сегодня ночью - два, и можете держать пари  на
сто против ста, что завтра будет по меньшей мере еще  один.  Итак,  утешаясь
подобными мыслями, давайте пожелаем друг другу спокойной ночи  и  отправимся
наверх спать.

     Во время моего пребывания в Нью-Йорке мне довелось  посетить  некоторые
общественные учреждения то ли на Лонг-Айленд, то ли на Род-Айленд *, - точно
не припомню. Одним из этих учреждений был приют для  умалишенных.  Здание  -
красивое, выделяющееся своей  широкой  и  нарядной  лестницей.  Оно  еще  не
достроено, но  уже  и  сейчас  достигло  внушительных  размеров  и  занимает
обширную площадь: в нем можно разместить немало пациентов.
     Не могу сказать, чтоб  у  меня  остались  от  этого  благотворительного
заведения особенно  приятные  воспоминания.  Многие  палаты  можно  было  бы
содержать в большей чистоте и большем порядке; здесь я не увидел и следа той
благотворной системы, которая произвела на меня столь хорошее впечатление  в
других местах: на всем лежал отпечаток томительной  праздности  сумасшедшего
дома, тягостный для стороннего наблюдателя.  Гримасы  скорчившегося  в  углу
идиота с длинными растрепанными волосами; невнятные  бормотанья  маниака,  с
отвратительным смехом указывающего на что-то  пальцем;  блуждающие  взгляды,
ожесточенные, дикие лица, лихорадочные движения людей, мрачно кусающих  губы
и руки и грызущих ногти, - все это представало перед вами без всякой  маски,
во всем своем неприкрытом безобразии и ужасе. В столовой, пустой,  унылой  и
мрачной комнате с голыми стенами, была заперта одна женщина. У нее,  сказали
мне, тяга к самоубийству. Если  что-нибудь  и  могло  укрепить  ее  в  таком
решении, так это, конечно, невыносимая монотонность подобного существования.
     Зрелище жуткой толпы, наполнявшей эти залы и галереи, до такой  степени
потрясло меня, что я постарался сократить по возможности программу осмотра и
отказался  посетить  ту  часть  здания,  где  под  более  строгим   надзором
содержались строптивые и буйные. Не сомневаюсь, что джентльмен, стоявший  во
главе этого учреждения в то время, о котором я пишу, был достаточно  сведущ,
чтобы руководить им, и делал все, что мог, дабы оно приносило больше пользы,
но поверите ли, презренная межпартийная борьба оказывает влияние даже  и  на
это печальное убежище обездоленного и  страдающего  человечества!  Можно  ли
поверить, что глаза, призванные наблюдать  и  следить  за  блужданием  умов,
пораженных  самым  страшным  несчастьем,  какое  только  может  постичь  род
людской, должны смотреть  на  все  сквозь  очки  той  или  иной  злополучной
политической клики? Можно  ли  поверить,  что  руководителя  подобного  дома
назначают, смещают или заменяют в зависимости от смены партий у власти и  от
того, в какую сторону поворачиваются их презренные флюгера? Десятки  раз  на
день меня поражали мелочные  проявления  того  тупого  и  вредоносного  духа
партийного пристрастия, который свирепствует в Америке, как самум в пустыне,
заражая и отравляя все, что только есть здорового в  ее  жизни,  но  никогда
мной не овладевало столь глубокое отвращение и безграничное презрение, как в
тот раз, когда я перешагнул порог нью-йоркского дома для умалишенных.
     Неподалеку от этого здания находится другое, именуемое Домом призрения,
- иначе говоря, местный работный дом. Это тоже большое учреждение:  когда  я
был там, в нем жило, кажется, около тысячи бедняков. Оно помещалось в  плохо
проветриваемом и  плохо  освещенном  здании,  не  отличавшемся  чистотой,  и
произвело на меня, в целом,  крайне  неблагоприятное  впечатление.  Следует,
однако, помнить, что в Нью-Йорке - крупном  торговом  центре,  городе,  куда
стекаются люди не только изо всех уголков Соединенных Штатов, но и  со  всех
концов света, - всегда масса бедняков, о которых нужно как-то заботиться,  и
потому дело призрения здесь связано с  особенными  трудностями.  Не  следует
также забывать, что Нью-Йорк - большой город,  а  во  всех  больших  городах
сталкивается и сосуществует много зла и добра.
     Тут же,  поблизости,  расположена  ферма,  где  воспитывают  малолетних
сирот. Я там не был, но полагаю, что дело на ней поставлено хорошо; я с  тем
большей легкостью могу поверить этому, что знаю, как чтят обычно  в  Америке
прекрасные слова молитвы о немощных и сирых.
     Меня привезли в эти учреждения водой, в лодке, принадлежавшей Островной
тюрьме; на веслах сидели заключенные, одетые в полосатую форму  -  черную  с
бурым, - они были похожи  в  ней  на  облинявших  тигров.  Тем  же  способом
доставили меня и в самую тюрьму.
     Это - старая тюрьма, и в ней только сейчас вводится уже описанная  мною
система. Я рад был услышать это, так как тюрьма несомненно  очень  неважная.
Однако  там  стараются  наилучшим   образом   использовать   все   имеющиеся
возможности, и все настолько хорошо устроено, насколько позволяют условия.
     Женщины работают в сараях, специально сооруженных для этой  цели.  Если
мне не изменяет память, мастерских для мужчин не  существует,  -  во  всяком
случае, большинство из них работает  в  каменоломнях,  расположенных  совсем
рядом. Поскольку погода была уж очень сырая, работы там не производились,  и
заключенные сидели по камерам. Представьте себе эти  камеры,  числом  двести
или триста, и в каждой  заперто  по  человеку:  этот  прильнул  к  двери  и,
просунув руки сквозь решетку, дышит воздухом; вон тот лежит в постели (среди
бела-то дня, если помните!), а этот рухнул на пол  и,  словно  дикий  зверь,
уткнулся лбом в прутья решетки. Представьте себе, что на  улице  льет  дождь
как из ведра. Установите посредине помещения неизбежную, пышащую жаром печь,
от которой, как от котла ведьмы, подымаются удушливые испарения. Прибавьте к
этому букет приятных ароматов,  подобных  тем,  которые  исходят  от  тысячи
покрытых плесенью и насквозь мокрых зонтов и тысячи  лоханок  с  разведенным
щелоком, полных недостиранного белья - и перед вами тюрьма, какою она была в
тот день.
     А вот тюрьма штата в Синг-Синге - образцовая, Эта тюрьма, а  также  та,
что в Оберне, по-видимому, самые крупные,  и  их  можно  считать  наилучшими
образцами описанной ранее системы.
     В другой части города находится приют для  нравственно-неуравновешенных
- задача этого учреждения исправлять молодых преступников, как юношей, так и
девушек, как белых, так и черных, - без различия; их учат полезным ремеслам,
отдают  на  выучку  уважаемым  мастерам  и  превращают  в  достойных  членов
общества. Как вы увидите, цели этого почтенного заведения те  же,  что  и  у
соответствующего бостонского, - оно обладает  не  меньшими  заслугами  и  не
менее превосходно. Осматривая его, я  вдруг  усомнился,  достаточно  ли  его
глава знает жизнь и людей и не совершает ли он  большой  ошибки,  обращаясь,
как с малыми детьми, с некоторыми девушками, которых во всех отношениях -  и
по  годам  и  по  их  прошлому  -  правильнее  назвать  женщинами;  мне  это
определенно показалось крайне нелепым, а если не ошибаюсь, то  и  им  самим.
Однако,  поскольку  это  учреждение  находится  под  постоянным   бдительным
надзором целой группы джентльменов большого ума и опыта, дело в нем не может
быть поставлено плохо; и прав ли я в Этой маленькой частности, или нет, - не
так уж важно, если мы учтем цели организации и ее заслуги, а  эти  последние
трудно переоценить.
     В дополнение к названным заведениям в  Нью-Йорке  имеются  превосходные
больницы и  школы,  литературные  объединения  и  библиотеки,  замечательная
пожарная команда (что и не удивительно, при наличии столь частой практики) и
благотворительные приюты всех видов и родов. Эй городом  находится  обширное
кладбище,  -  оно  еще  не  вполне  благоустроено,  но  с  каждым  днем  все
улучшается.  Самой  грустной  могилой,  какую  я  там  видел,  была  "Могила
чужеземца. Отведена для городских гостиниц".
     В городе три крупных театра. Два из них - "Парк" и "Бауэри" *  занимают
большие, изящные и красивые здания, и я с сожалением вынужден признать,  что
они обычно пустуют. Третий - "Олимпик" -  крошечная  коробочка,  где  ставят
водевили и фарсы. Им на редкость хорошо руководит мистер Митчелл, комический
актер редкой самобытности и спокойного юмора, - его прекрасно помнят и  чтят
лондонские  театралы.  Я  счастлив  сообщить,  что  скамьи  театра,  который
возглавляет сей достойный джентльмен, обычно заполнены до отказа  и  в  зале
каждый вечер звучит смех. Я чуть не забыл  о  "Нибло"  *,  маленьком  летнем
театре с садом, где имеются всякие увеселения,  но  полагаю,  что  и  он  не
составляет исключения и так же, как  и  все  театры,  страдает  от  кризиса,
охватившего, к несчастью, "театральную коммерцию" или то,  что  в  шутку  ею
именуется.
     Местность вокруг Нью-Йорка необычайно, чарующе живописна. Климат  -  на
что я уже указывал - более чем теплый. Я не хочу, чтобы у меня  или  у  моих
читателей подскочила температура, и потому не буду задаваться вопросом,  что
бы творилось в Нью-Йорке, если бы с чудесного залива, на берегу которого  он
расположен, не дул вечерами морской бриз.
     Тон, коего придерживается в этом городе лучшее общество, сходен с  тем,
который  царит  в  Бостоне;  здесь,  пожалуй,  в  несколько   большей   мере
чувствуется меркантильный дух, но, в общем, достаточно лоска, утонченности и
неизменного гостеприимства. Дома и стол отличаются изысканностью;  встают  и
ложатся здесь позднее, нравы несколько свободнее, и здесь, пожалуй,  сильнее
развито соперничество в отношении внешнего вида и умения  выставить  напоказ
богатство и жить на широкую ногу. Дамы необычайно красивы.
     Прежде чем покинуть Нью-Йорк, я  принял  меры,  чтобы  обеспечить  себе
обратный проезд на пакетботе "Джордж Вашингтон", - согласно  объявлению,  он
должен был отплыть в июне, именно в том месяце, когда я рассчитывал покинуть
Америку, если никакое происшествие не задержит меня в моих странствиях.
     Никогда не думал я, что, уезжая обратно в Англию, возвращаясь ко  всем,
кто мне дорог, и к  моим  занятиям,  столь  незаметно  ставшим  частью  меня
самого, я буду с такою грустью прощаться на борту этого  корабля  со  своими
нью-йоркскими друзьями, сопровождавшими меня в  моих  поездках.  Никогда  не
думал я, что имя  города,  столь  далекого  и  столь  недавно  ставшего  мне
знакомым, может оказаться для  меня  связанным  с  таким  множеством  теплых
воспоминаний, какое сейчас теснится вокруг этого имени. Есть в  этом  городе
люди, чье присутствие сделало бы для меня светлым самый темный зимний  день,
какой когда-либо зарождался и угасал где-нибудь в Лапландии, и даже мысль  о
родине отошла на задний план, когда я обменялся с ними тем  горьким  словом,
которое сопутствует  всем  нашим  мыслям  и  делам,  в  младенчестве  бродит
призраком у нашей колыбели и замыкает на склоне лет перспективу наших дней.

ГЛАВА VII

     Филадельфия и ее одиночная тюрьма

     Путешествие из Нью-Йорка в Филадельфию совершается по железной дороге и
затем на двух паромах; обычно на это уходит часов пять-шесть.  Был  чудесный
вечер, когда мы ехали в поезде; я  любовался  ярким  занятом  из  маленького
окошка около двери, у которой мы сидели, как вдруг  внимание  мое  привлекло
некое странное явление,  наблюдавшееся  в  окнах  вагона  для  джентльменов,
непосредственно впереди нас:  сперва  я  думал,  что  какие-то  трудолюбивые
пассажиры этого вагона вспарывают  перины  и  выбрасывают  на  ветер  перья.
Наконец мне пришло в голову, что они  просто-напросто  плюются,  как  оно  в
действительности и было; впрочем,  хотя  впоследствии  я  приобрел  солидные
сведения по части слюноиспускания, я все же до сих пор не понимаю, как  тому
количеству людей, какое мог  вместить  этот  вагон,  удавалось  поддерживать
столь веселый и безостановочный поток слюны.
     Во время этого путешествия я познакомился с кротким и скромным  молодым
квакером; * в начале беседы он торжественным шепотом сообщил  мне,  что  его
дед изобрел холодный способ получения касторового масла. Я упомянул здесь об
этом обстоятельстве, так как  полагаю,  что  то  был  первый  случай,  когда
названное  ценное   лекарство   было   применено   в   качестве   словесного
слабительного.
     Мы прибыли в город  поздно  вечером.  Прежде  чем  лечь  в  постель,  я
выглянул из окна моей комнаты и  увидел  на  противоположной  стороне  улицы
красивое здание из белого мрамора,  казавшееся  каким-то  особенно  мрачным,
призрачным и наводившее жуть. Я приписал это сумрачному вечернему  освещению
и, встав утром, снова выглянул из окна,  надеясь  увидеть  в  портале  и  на
ступенях группы снующих туда и сюда людей. Двери, однако,  были  по-прежнему
плотно затворены; вокруг царило то же холодное уныние, и, казалось,  лишь  у
мраморной статуи дона Гусмана * могли быть  какие-то  дела  в  этих  мрачных
стенах. Я поспешил выяснить, как называется и  что  представляет  собой  это
здание, и тогда я перестал удивляться. Это была гробница  многих  состояний,
великие катакомбы капитала, - незабвенный Банк Соединенных Штатов *.
     Прекращение названным банком платежей и разорительные последствия этого
наложили (как мне все говорили) мрачный отпечаток на Филадельфию, который не
исчез и по сей день. В этом городе, в  самом  деле,  есть  что-то  унылое  и
безотрадное.
     Город этот, в общем, красивый, но угнетающе прямолинейный. Пробродив по
нему часа два, я почувствовал, что готов отдать  весь  мир  за  одну  кривую
улочку. Под влиянием господствующего здесь квакерского духа, воротник  моего
сюртука, казалось, сделался жестче,  а  поля  шляпы  -  шире.  Волосы  стали
коротенькими и прилизанными,  руки  сами  собой  благочестиво  сложились  на
груди, и помимо моей воли в голову полезли мысли о том, чтобы поселиться  на
Парк-лейн близ Рыночной площади и нажить состояние на спекуляции зерном.
     Филадельфия в изобилии обеспечена свежей  водой:  вода  льется,  течет,
брызжет и бьет фонтаном отовсюду. Водопроводная  станция,  расположенная  на
холме, неподалеку от города, соединяет в себе приятное  с  полезным:  вокруг
нее со вкусом разбит общественный сад,  который  содержится  в  полнейшем  и
наилучшем порядке. В этом месте реку перегораживает плотина, и сила  течения
заставляет поток устремляться в глубокие водоемы или резервуары, откуда весь
город, вплоть до верхних этажей домов,  получает  воду  за  самую  ничтожную
плату.
     В  городе  имеются  различные  общественные   учреждения.   Среди   них
превосходная больница - квакерское заведение, но нимало не  придерживающееся
сектантских  взглядов  в  своей  большой  и  полезной  деятельности;  тихая,
старомодная библиотека, носящая имя Франклина; *  красивые  здания  биржи  и
почты и так далее. Кстати, о квакерской