, а сами они казались во всех  отношениях
до того деревянными, что вызвали у меня не больше симпатии и  интереса,  чем
фигурная резьба на носу корабля. Вскоре мы подъехали к деревне и,  выйдя  из
кареты у дома, где продавались изделия шекеров и где собирались  старейшины,
попросили разрешения посмотреть на их обряды.
     В ожидании ответа от высокого лица, которому должны были передать  нашу
просьбу, мы прошли в угрюмую комнату, где несколько угрюмых шляп  висело  на
угрюмых крюках и где время угрюмо отстукивали угрюмые часы, которые  тикали,
казалось, через силу и лишь нехотя, по принуждению, нарушали угрюмую тишину.
Вдоль стены  выстроились  в  ряд  семь-восемь  жестких  стульев  с  высокими
спинками, и они до того соответствовали угрюмой атмосфере, царившей  вокруг,
что  посетитель  скорее  согласился  бы  сесть  на  пол,  чем  хоть  немного
затруднить один из них.
     Тут в комнату величественно  вошел  угрюмый  старый  шекер,  с  глазами
такими  же  неприятными,  тусклыми  и   холодными,   как   большие   круглые
металлические пуговицы на его пиджаке и жилете, -  этакий  смирный  домовой.
Узнав, чего мы хотим, он достал газету, где совет старейшин, членом которого
он состоял, всего несколько дней назад поместил объявление о  том,  что  они
решили на год закрыть свой храм для посторонних, так как приезжие ведут себя
непристойно и мешают выполнять обряды.
     Поскольку возразить на  это  разумное  постановление  было  нечего,  мы
попросили дозволения  приобрести  кое-что  из  изделий  шекеров  и  получили
угрюмое согласие. Тогда мы отправились в лавку, помещавшуюся в том же  доме,
через коридор, где у прилавка восседало нечто живое в рыжем футляре, что, по
словам старейшины, было женщиной и, должно быть, в самом деле было,  хотя  я
бы этого никогда не заподозрил.
     Через дорогу находился их храм - строгое, чистое деревянное строение, с
большими окнами и зелеными ставнями,  похожее  на  большую  дачу.  Поскольку
доступ в молельню был закрыт, мне не оставалось ничего иного, как  обойти  и
осмотреть его снаружи, а заодно и другие  строения  (все  по  большей  части
деревянные,  окрашенные  в  темно-красный  цвет,  как  английские  сараи,  и
многоэтажные, как английские фабрики), и я могу сообщить читателю только  те
скудные сведения, которые почерпнул, пока делал покупки.
     Людей этих прозвали  шекерами  {Шекер  от  английского  слова  shake  -
трястись (англ.).} по их религиозному обряду - пляске, исполняемой мужчинами
и женщинами всех возрастов; перед началом ее мужчины снимают шляпы и пиджаки
и торжественно вешают на стенку, потом  перевязывают  руки  повыше  локтя  -
лентами, точно готовясь к кровопусканию. Построившись затем в  две  шеренги,
мужчины против женщин, они принимаются заунывно мычать и, то  наступая  друг
на друга, то отступая, пляшут, смешно подпрыгивая, до  полного  изнеможения.
Говорят, это выглядит до крайности  нелепо  и,  судя  по  имеющейся  у  меня
литографии, на которой запечатлен этот обряд и которая, по словам очевидцев,
побывавших  в  храме,  точно  отображает  действительность,   должно   быть,
необычайное и уродливое зрелище.
     Управляет  ими   женщина,   и,   насколько   известно,   она   облечена
неограниченной властью, хотя при ней и  существует  совет  старейшин.  Живет
она, говорят, в строгом затворничестве, в покоях над храмом,  и  никогда  не
показывается непосвященным. Если она хоть немного похожа  на  ту  даму,  что
восседает в лавке, то держать ее под затвором великое для нее благодеяние, и
я самым решительным образом высказываюсь за такую милосердную меру.
     Все имущество и доходы поселенцев складываются в общую  казну,  которой
ведают старейшины. Поскольку они завербовали в  свою  секту  немало  богатых
мирян и сами бережливы и  расчетливы,  то  надо  полагать,  что  их  фонд  в
цветущем  состоянии,  тем  более   что   они   сделали   большие   земельные
приобретения. Добавлю, что колония шекеров возле Ливана не единственная; их,
по-моему, есть еще три, если не больше.
     Шекеры - хорошие фepмepы, и продукты их хозяйства быстро раскупаются  и
высоко ценятся. "Семена шекеров", "травы шекеров",  "настойки  шекеров"  вам
часто предлагают в магазинах поселков и городов. Они добры  и  милосердны  к
животным и умеют выводить породистый скот, который ценится на рынке и  почти
всегда находит быстрый сбыт.
     Едят они и пьют все вместе, по спартанскому обычаю *, за общим  большим
столом. Супружеской жизни у них не существует: каждый шекер, будь то мужчина
или женщина, дает обет безбрачия. На этот счет ходят всевозможные слухи,  но
здесь я опять-таки сошлюсь на  даму  из  лавки  и  скажу,  что  если  многие
сестры-шекерши похожи на нее, я эти слухи считаю клеветой, лишенной  всякого
правдоподобия. А вот что они обращают в свою веру совсем молоденьких  юношей
и девушек, которые сами не знают чего хотят и еще неспособны принять твердое
решение по этому, да и по любому другому вопросу, - я  могу  подтвердить  на
основе собственных наблюдений: в той партии  шекеров,  которую  я  видел  за
работой на дороге, было несколько совсем юных пареньков.
     Говорят, что они умеют отлично торговаться, но честны и  справедливы  в
сделках и даже при продаже лошадей способны отрешиться от тех  мошеннических
наклонностей, которые, по  неизъяснимой  причине,  неразрывно  связаны,  как
видно, с этой отраслью торговли. Во всех делах они  спокойно  следуют  своим
путем, живут своей унылой молчаливой общиной и не проявляют большого желания
вступать в сношения с другими людьми.
     Все это, конечно, неплохо,  и  тем  не  менее,  признаюсь,  я  не  могу
симпатизировать шекерам, благосклонно смотреть  на  них  или  сколько-нибудь
терпимо к ним относиться. Мне так претит, так ненавистен  этот  дурной  дух,
каким бы классом или сектой он ни насаждался, дух, который отнимает у  жизни
ее здоровые радости, крадет у юности ее невинные утехи, отбирает у зрелого и
преклонного возраста всю их прелесть и отраду и превращает  жизнь  в  узкую,
ведущую к могиле тропу; этот мерзкий дух, который, дай ему свободу и позволь
распространиться по земле, выхолостил бы и обесплодил фантазию наших великих
людей и, лишив их  способности  создавать  бессмертные  образы  для  будущих
поколений,  низвел  бы  их  до  уровня  животных,  -  что  в  этих  чересчур
широкополых шляпах и в этих чересчур уж темных сюртуках, -  словом,  в  этом
твердолобом, чопорном благочестии, чем бы оно ни прикрывалось, носит ли  оно
стриженые волосы, как в деревне шекеров, или отращивает себе  ногти,  как  в
индусском храме, - я вижу злейшего врага земли и неба, превращающего воду на
свадебных пиршествах нашего бедного мира не  в  вино,  а  в  желчь.  И  если
непременно должны быть люди, давшие обет  подавлять  в  человеке  безобидную
фантазию и любовь к невинному веселью и радости,  составляющие  неотъемлемую
часть человеческой природы, - такую же  неотъемлемую,  как  всякая  присущая
каждому любовь иль надежда, - я бы открыто причислил их к самым  отъявленным
злодеям; даже идиоты и те понимают, что такой путь не ведет к бессмертию,  и
будут презирать их и чураться.
     Покинув деревню шекеров с глубокой неприязнью в душе к старым шекерам и
глубокой жалостью к молодым (которую  несколько  умеряла  надежда,  что  они
сбегут, - а это нередко здесь случается, - когда станут старше и  разумнее),
мы тем же путем, каким ехали накануне, вернулись в Ливан и оттуда в  Гудзон.
Отсюда мы по реке Норт поплыли на пароходе  в  Нью-Йорк,  но  не  доехав,  в
четырех часах пути от него, высадились в Вест-Пойнте,  где  провели  ночь  и
весь следующий день и еще одну ночь.
     В этом чудесном уголке - красивейшем по  всему  красивому  и  приятному
нагорью у реки Норт - находится высшая военная школа Америки;  она  стоит  в
окружении темно-зеленых холмов и разрушенных фортов и смотрит  с  высоты  на
далекий городок Ньюбург, притулившийся у сверкающей на солнце водной полосы,
по которой здесь и там скользят челноки, и белый парус  под  порывом  ветра,
налетевшего из горной лощины,  вдруг  меняет  галс,  -  все  здесь  насыщено
воспоминаниями о Вашингтоне и событиях войны за независимость*.
     Трудно было бы сыскать для академии более  подходящее  место,  а  более
красивого, кажется, и в мире нет. Система обучения здесь суровая, но  хорошо
продуманная и мужественная. Весь июнь, июль и август молодые люди проводят в
палатках на широком плацу перед колледжем, а в течение всего года  ежедневно
проделывают  там  военные  упражнения.  Срок  обучения  для   всех   кадетов
установлен государством в четыре года, но то ли из-за строгой дисциплины, то
ли из-за свойственной американцам нелюбви к каким-либо ограничениям, а может
быть и по обеим причинам сразу, но не больше половины поступающих в академию
заканчивают ее.
     Так как число мест в академии примерно равно  числу  членов  конгресса,
каждый избирательный округ посылает в нее по одному кадету, -  причем  выбор
его  проходит  под  давлением  соответствующего  члена  конгресса.  Так   же
происходит потом и назначение на службу. Профессора академии живут в красиво
расположенных домах: есть тут и отличная гостиница для  приезжих,  однако  у
нее имеется два недостатка: здесь блюдут  абсолютную  трезвенность  (вина  и
спиртные напитки кадетам  запрещены)  и  кормят  в  самое  неудобное  время:
завтрак в семь, обед в час, ужин - с заходом солнца.
     Красота и свежесть, окружавшие этот тихий уголок на заре зеленого  лета
- еще только-только наступил июнь, - были поистине  чарующи.  Расставаясь  с
ним шестого числа и возвращаясь в Нью-Йорк, чтобы на следующий день отчалить
в Англию, я радовался, что среди последних памятных красот, которые проплыли
мимо нас, теряясь в ясной дали, были картины, созданные  не  рукой  простого
смертного, а неизгладимо запечатлевшиеся в умах многих людей, не стареющие и
не тускнеющие от времени, - Каатскилские горы, Сонная Ложбина  и  Тапаан-Зее
*.

ГЛАВА XVI

     Путь домой

     Никогда прежде меня так не интересовало  и  едва  ли  когда-нибудь  так
заинтересует направление ветра, как  в  то  долгожданное  утро,  во  вторник
седьмого июня. Один авторитетный в морском деле человек сказал  мне  дня  за
два до того:  "Вас  устроит  любой  ветер,  лишь  бы  он  был  хоть  немного
западный", - так что когда я на рассвете  вскочил  с  постели  и,  распахнув
окно, ощутил свежий северо-западный  ветерок,  поднявшийся  среди  ночи,  он
показался мне таким живительным, несущим с собой столько  приятного,  что  я
сразу преисполнился особого уважения ко всем  ветрам,  дующим  с  запада,  и
надеюсь сохранить его до той поры, пока, испустив последний вздох, не утрачу
способности дышать среди смертных.
     Лоцман не замедлил воспользоваться благоприятной  погодой,  и  корабль,
еще вчера стоявший в такой забитой до отказа гавани, что, думалось,  он  раз
навсегда отказался от плавания, потому что где тут выйти в море, был  уже  в
добрых шестнадцати милях от берега. А как  оно  было  красиво,  наше  судно,
когда мы на катере быстро неслись туда, где оно бросило якорь:  его  высокие
мачты изящными линиями врезались в небо, а все канаты и рангоуты были словно
вычерчены тончайшим пером, и еще красивей оно стало, когда все собрались  на
борту и мы увидели, как под громкие дружные крики: "Живо, ребята, эй, живо!"
- был поднят якорь и наш корабль горделиво потянулся за буксиром;  но  всего
красивей и благородней оно было,  когда  на  буксире  убрали  соединительный
канат, а у нас на мачтах подняли паруса,  и,  расправив  белые  крылья,  наш
корабль помчался в свой вольный и одинокий путь.
     В кают-компании на корме нас оказалось всего пятнадцать пассажиров,  по
большей части из Канады,  кое-кто  был  даже  знаком  друг  с  другом.  Ночь
выдалась ветреная и бурная, как и последующие  два  дня,  но  они  пролетели
быстро: вскоре у нас  составилась  веселая  и  милая  компания,  с  честным,
отважным капитаном во главе, как это обычно бывает на  земле  или  на  воде,
когда люди хотят быть друг другу приятными.
     Первый завтрак - в восемь, в двенадцать -  второй,  в  три  -  обед,  в
половине восьмого - чай. Развлечений у нас было множество,  и  обед  занимал
среди них не последнее место: во-первых, он был  приятен,  а  во-вторых,  со
всеми длинными антрактами между блюдами  он,  как  правило,  затягивался  по
крайней мере на два с половиной часа, что неизменно  давало  нам  повод  для
веселья. Чтобы рассеять царящую обычно на таких пиршествах скуку, на  нижнем
конце стола,  под  мачтой,  образовалось  избранное  общество,  о  достойном
председателе которого скромность не разрешает мне особенно распространяться;
скажу только, что это было веселое и говорливое содружество, и оно (отбросим
в сторону предрассудки) пользовалось большим расположением всего  остального
общества и особенно чернокожего стюарда,  с  лица  его  не  сходила  широкая
улыбка, которой он встречал удивительные шутки этих редкостных остроумцев.
     Далее в нашем распоряжении были шахматы - для тех, кто  в  них  играет,
вист, криббедж, книги, трик-трак и всякие настольные игры. В любую погоду  -
ясную иди пасмурную, тихую иди ветреную -  мы  все  до  одного  высыпали  на
палубу, расхаживали по ней парами,  забирались  в  лодки,  стояли  у  борта,
облокотившись о поручни, или, собравшись все вместе, праздно болтали. Была и
музыка: один играл у нас на  аккордеоне,  другой  -  на  скрипке,  а  третий
(который начинал обычно в шесть часов утра) - на  рожке;  и  когда  все  три
музыканта играли разные мелодии, в разных частях корабля, но в одно и то  же
время и в пределах слышимости друг для друга, как это случалось  порой  (ибо
каждый из них был  чрезвычайно  доволен  своим  исполнением),  -  получалось
премерзко.
     Если  все  эти  развлечения  надоедали,  на  помощь   приходил   парус,
показавшийся в виду: то это был лишь призрак корабля в туманной дали,  а  то
он проплывал так близко, что мы могли в бинокль различить людей на палубах и
без труда прочесть, как называется корабль и  куда  идет.  Часами  могли  мы
смотреть на дельфинов и морских свиней, резвившихся,  прыгавших  и  нырявших
вокруг судна; или на этих маленьких  крылатых  скитальцев  -  буревестников,
сопровождавших нас от Нью-Йоркской бухты и  все  две  недели  сновавших  над
кормой. Несколько дней, пока стоял мертвый штиль,  -  а  если  и  поднимался
ветер,  то  слабый,  -  команда  развлекалась  рыбной   ловлей   и   выудила
злополучного дельфина, который во всей  своей  радужной  красе  тут  же,  на
палубе, и подох, событие столь важное в нашем  бедном  событиями  календаре,
что дальше мы вели счет времени "от дельфина", провозгласив день,  когда  он
подох, началом новой эры.
     Добавим, что на пятые или шестые  сутки  плаванья  пошли  разговоры  об
айсбергах; суда, прибывшие  в  Нью-Йорк  дня  за  два  до  нашего  отплытия,
повстречали довольно много этих плавучих островов, - об их опасной  близости
предупреждало и внезапное похолодание и падение барометра. Пока  не  исчезли
эти признаки, на судне выставляли вдвое больше дозорных,  а  с  наступлением
темноты пассажиры потихоньку передавали друг другу немало страшных рассказов
о кораблях, наскочивших ночью  на  айсберг  и  пошедших  ко  дну;  но  ветер
принудил нас взять курс южнее, и нам так и  не  попалось  ни  одной  ледяной
горы, а вскоре опять установилась ясная и теплая погода.
     Первостепенную  роль  в  нашей  жизни,  как  нетрудно  угадать,  играли
наблюдения, производившиеся ежедневно в полдень,  и  последующая  разработка
курса корабля; при этом (как везде и всегда) находились проницательные люди,
бравшие под сомнение правильность расчетов, и  стоило  капитану  повернуться
спиной,  как  они,  за  неимением  компаса,  принимались   промерять   карту
веревочкой, краем носового платка и острием щипцов для снимания нагара и без
труда доказывали, что капитан ошибся примерно на  тысячу  миль.  Умилительно
было видеть, как эти маловеры, покачивая головой  и  хмуря  брови,  начинали
важно рассуждать о мореплавании, не потому, что они в нем что-то смыслили, а
потому, что никогда, ни в затишье,  ни  при  встречном  ветре,  не  доверяли
капитану. Ртуть и та не так изменчива, как пассажиры этого разряда, которые,
когда судно величаво скользит по воде, клянутся, бледнея  от  восторга,  что
наш капитан заткнет за пояс всех прославленных капитанов, и  даже  намекают,
что недурно бы собрать по  подписке  деньги  и  преподнести  ему  сервиз,  а
наутро, если ветер спал и паруса беспомощно повисли в  неподвижном  воздухе,
снова уныло покачивают головой и, поджав губы, говорят, что  капитан,  может
быть, и настоящий моряк, но они сильно в этом сомневаются.
     В тихую погоду у нас вошло в обычай  гадать,  когда  же  ветер  подует,
наконец, в нужном направлении, как ему давно пора задуть по всем  законам  и
правилам. Первый помощник, усердно  за  этим  следивший,  завоевал  всеобщее
уважение своим рвением, -  маловеры  и  те  зачислили  его  в  первоклассные
моряки. Пока тянулся обед, пассажиры то и  дело  задирали  голову  и  мрачно
поглядывали через световые люки  каюты  на  паруса,  бившиеся  по  ветру,  и
кое-кто в своем унынии осмеливался предсказать, что мы  приедем  в  середине
июля. На борту судна всегда  бывает  какой-нибудь  оптимист  и  какой-нибудь
пессимист. Наш пессимист в конце пути только и делал, что  разглагольствовал
и за столом каждый раз одерживал верх над оптимистом, спрашивая, где, по его
мнению, находится сейчас "Грейт Уэстерн" (который вышел из Нью-Йорка неделей
позже нас); и где, как он полагает, сейчас пакетбот  компании  "Кьюнард";  и
что он скажет теперь о парусных судах  -  лучше  они  или  хуже  паровых,  -
словом, так донимал его своими  приставаниями,  что  оптимист  вынужден  был
стать пессимистом, лишь бы его оставили в покое.
     Таковы были наши дополнительные развлечения, но и помимо них  было  еще
кое-что, занимавшее  нас.  На  нашем  судне,  на  баке,  ехало  около  сотни
пассажиров - обособленный мирок нищеты;  глядя  вниз,  на  палубу,  где  они
прогуливались днем,  варили  себе  пищу  и  часто  тут  же  ее  съедали,  мы
постепенно научились различать их в  лицо,  и  нас  начала  интересовать  их
история; с какими надеждами отправились они в свое время  в  Америку,  и  по
каким делам ехали сейчас  на  родину,  и  как  вообще  сложилась  их  жизнь.
Плотник, под чьим началом находились все эти люди, сообщал нам по этой части
довольно неожиданные сведения. Иной провел в Америке всего три дня,  иной  -
три месяца, а иные прибыли туда  последним  рейсом  этого  самого  парохода,
которым сейчас возвращались домой. Одним пришлось все с себя продать,  чтобы
заплатить за проезд, и они были едва прикрыты лохмотьями; другим нечего было
есть, и они жили за счет доброхотных даяний, а один - это открылось  лишь  к
самому концу нашего плавания, потому что он берег  свою  тайну  и  не  искал
сострадания, - существовал лишь за счет  костей  и  остатков  жира,  которые
собирал с тарелок, когда их носили мыть после обеда в кают-компании.
     Вся  система  вербовки  и  транспортировки  этих   несчастных   требует
основательного  пересмотра.  Если  кто  нуждается  в  защите   и   поддержке
правительства, так это как  раз  те,  что  оказались  вынужденными  покинуть
родину в поисках  средств  к  существованию.  Капитан  и  его  помощники  из
глубокого сострадания  и  гуманности  делали  для  них  все  что  могли,  но
требовалось  много  больше.  Закон,  во  всяком  случае  английский,  должен
предусмотреть, чтобы этих несчастных не сажали на корабль  слишком  большими
партиями и чтобы им был обеспечен проезд в приличных условиях, а  не  таких,
которые способствуют деморализации и распутству. Из чистой гуманности нельзя
пускать на судно ни одного человека, пока специально  выделенный  для  этого
чиновник не проверит, какой запас п