у и  снова  украл  у  него  ту  же
медную меру с тем же количеством спирта. Нет никаких оснований предполагать,
что этому человеку хотелось вернуться  и  тюрьму,  -  наоборот:  все,  кроме
самого факта преступления, указывало на обратное.  Эта  необычайная  история
может иметь только два объяснения. Первое: протерпев столько из-за  какой-то
медной меры, он решил, что она вроде бы по праву принадлежит ему. И  второе:
он так долго и много думал о ней, что это стало у  него  мономанией  -  мера
приобрела  вдруг  неодолимую  притягательную  силу,  превратившись   в   его
воображении в некий неземной золотой сосуд.
     Пробыв в Балтиморе два-три дня, я решил, что надо строго придерживаться
плана, который я недавно наметил себе, и без промедления двигаться на запад.
Итак, сведя к минимуму наш багаж (мы отправили  в  Нью-Йорк  для  дальнейшей
пересылки на наше имя в Канаду все,  что  не  было  совершенно  необходимо),
выправив письма в банкирские дома, которые будут  у  нас  по  пути,  да  еще
вдобавок два вечера кряду проглядев на заходящее солнце, что столь  же  мало
прояснило мое представление о той местности, куда мы собирались  ехать,  как
если бы мы отправлялись к центру нашей планеты, -  мы  в  половине  девятого
утра выехали из Балтиморы  по  железной  дороге  и  прибыли  в  город  Йорк,
находящийся милях в шестидесяти оттуда, к началу обеда в  гостинице,  откуда
отправлялась в Гаррисбург пассажирская карета, запряженная четверкой.
     Сей экипаж, на козлах  которого  мне  посчастливилось  получить  место,
подали нам к вокзалу, и был он таким же грязным  и  громоздким,  как  и  все
предыдущие. Поскольку у дверей гостиницы собралось еще несколько пассажиров,
кучер голосом чревовещателя буркнул себе под нос,  глядя  на  своих  дряхлых
кляч и как бы обращаясь к ним:  -  Видать,  понадобится  большая  карета.  Я
невольно подивился в душе: каких же размеров должна быть "большая карета"  и
на  сколько  человек  она  рассчитана,  если  экипаж,  оказавшийся   слишком
маленьким, побольше двух английских тяжелых  карет  и  вполне  мог  бы  быть
близнецом французского  дилижанса.  Моему  недоумению,  однако,  вскоре  был
положен конец; не успели мы покончить с  обедом,  как  на  улице  послышался
грохот и, переваливаясь с боку на бок, точно  дородный  великан,  показалось
нечто вроде баржи на колесах. Поударявшись обо все  выступы  и  попятившись,
эта баржа остановилась, наконец, у дверей,  и  когда  всякое  поступательное
движение прекратилось, неуклюже закачалась с боку на бок, точно продрогла  в
сыром каретнике, а потом расстроилась: и  холодно,  мол,  и  заставляют  ее,
дряхлую старушку, не шагом идти, а побыстрее, да тут еще такая обида  -  нет
попутного ветра.
     - А, ш...штоб мою мамашу перештопали, - возбужденно воскликнул  пожилой
джентльмен, - если это не гаррисбургский дилижанс  во  всей  своей  красе  и
блеске!
     Не знаю, что ощущает человек, когда его штопают и очень  ли  нравилась,
или не нравилась такая  операция  матушке  оного  джентльмена;  но  если  бы
терпение старушки во время этого таинственного процесса  зависело  от  того,
насколько блестящим и  красивым  кажется  ее  сыну  гаррисбургский  почтовый
дилижанс, она безусловно выдержала бы испытание. Как бы то ни было, в карету
запихали двенадцать пассажиров, и когда  багаж  включая  такую  мелочь,  как
большая качалка  и  внушительных  размеров  обеденный  стол)  был,  наконец,
привязан на крыше, мы торжественно двинулись в путь.
     У очередной гостиницы ждал еще один пассажир.
     - Есть место, сэр? - кричит этот новый пассажир кучеру.
     - Места сколько угодно, - отвечает кучер, не слезая с козел и  даже  не
глядя на него.
     - Да что вы, сэр, тут совсем нет места, - рявкает джентльмен изнутри. И
это подтверждает какой-то другой джентльмен  (тоже  изнутри),  предсказывая,
что из попытки посадить еще кого-то "ничегошеньки не выйдет".
     Новый пассажир невозмутимо заглядывает в карету, потом поднимает  глаза
на кучера.
     - Ну-с, так как же мы это устроим? -  спрашивает  он,  немного  выждав.
Ехать-то я все-таки должен.
     Кучер занят завязыванием узла  на  кнуте  и  не  обращает  внимания  на
вопрос, всем своим видом  показывая,  что  к  нему  это  не  имеет  никакого
отношения - пусть пассажиры сами  разбираются.  Положение  создается  весьма
затруднительное, и кажется, что пассажиры если  и  разберутся,  то  едва  ли
мирно, как вдруг  какой-то  пассажир,  сидящий  в  углу  кареты,  задыхаясь,
срывающимся голосом кричит: - Я вылезу.
     Кучер не вздыхает с облегчением и не поздравляет себя с победой; что бы
ни происходило в карете, это не может возмутить спокойствие его философского
ума. О карете он думает меньше всего.  Однако  обмен  местами  произошел,  и
пассажир, уступивший свое место, залезает третьим на  козлы  и  усаживается,
как он это назвал, в середку, - иными словами: сидит половиной своей особы у
меня на коленях, а другой половиной на коленях у возницы.
     - Эй, капитан, трогай! - кричит руководивший операцией полковник.
     - А ну, пошел! - кричит капитан своей роте - лошадям, и мы трогаемся  с
места.
     Проехав  несколько  миль,  мы  подобрали  у  сельской   пивной   одного
джентльмена навеселе, который уселся на крышу среди багажа и вскоре скатился
оттуда, нисколько не разбившись: мы видели издали, как он шел,  пошатываясь,
назад, к тому самому питейному заведению, где мы его посадили. Постепенно мы
избавлялись от нашего груза, так что, когда пришло время менять  лошадей,  я
уже снова был на козлах один.
     Кучера обычно меняются вместе с лошадьми и, как правило, бывают  ничуть
не чище кареты. Первый  походил  на  оборванного  английского  булочника,  а
второй на русского крестьянина: на нем  была  малиновая  камлотовая  шуба  с
меховым воротником, необычайно  широкая  и  подпоясанная  пестрым  шерстяным
кушаком, серые штаны, голубые перчатки и медвежья  шапка.  К  этому  времени
полил  сильнейший  дождь,  и  вдобавок  спустился  холодный  мокрый   туман,
пронизывавший до  костей.  Я  рад  был  воспользоваться  остановкой,  сойти,
поразмяться,  стряхнуть  воду  с  пальто  и  проглотить  обычное  лекарство,
благодаря которому противники трезвенности уберегаются от простуды.
     Взобравшись снова да  свое  место,  я  заметил,  что  на  крыше  кареты
появился тюк, которого там раньше не было и  который  я  принял  сначала  за
довольно большую скрипку в буром чехле. Однако, когда мы проехали  несколько
миль, я заметил, что из тюка торчат с одного конца  фуражка  с  лакированным
козырьком,  а  с  другого  -  грязные  башмаки;  при  дальнейшем  наблюдении
обнаружилось, что это - мальчишка в  пальто  табачного  цвета,  который  так
глубоко засунул руки в карманы, что они  казались  у  него  прикрученными  к
бокам. Насколько я понимаю, он приходился родственником  или  другом  нашему
кучеру, так как лежал он поверх багажа, прямо под  дождем,  и,  видимо,  все
время спал, кроме тех моментов, когда менял позу  и  задевал  башмаками  мою
шляпу. Наконец во время одной из остановок тюк медленно поднялся,  достигнув
в высоту трех футов шести дюймов,  уставился  на  меня  и  пропищал,  учтиво
зевнув и с дружелюбно-покровительственным видом тут же подавив зевок:  -  Ну
что, иностранец, погодка-то у нас сегодня совсем как в Англии, а?
     Местность, сначала довольно скучная, последние десять - двенадцать миль
стала просто красивой. Дорога наша петляла по приятной  долине  Сасквиханны:
справа река, испещренная бесчисленными зелеными островками, слева  -  крутые
склоны, усеянные обломками скал, поросшие темными елями. Туман,  свиваясь  в
сотни причудливых узоров,  величаво  плыл  над  водой;  а  вечерний  сумрак,
окутывая все таинственностью и тишиной, - придавал  окружающему  еще  больше
прелести.
     Реку мы переезжали по деревянному мосту чуть не в милю длиной,  крытому
и со всех сторон огороженному.  На  нем  было  совсем  темно,  и  мы  наугад
продвигались под балками и перекладинами, скрещивавшимися под  всевозможными
углами у нас над головой, а далеко внизу, легионом глаз, поблескивала сквозь
широкие щели и прозоры в настиле быстрая река. Фонарей  у  нас  не  было,  и
лошади, спотыкаясь, еле плелись к пятнышку света, угасавшего вдалеке  -  нам
казалось, что этому не будет конца. Право же, вначале, когда мы  с  грохотом
въехали на мост, будя гулкое эхо, и я пригнул голову, чтобы не  удариться  о
стропила, мне нужно было уговаривать себя, что это  правда,  а  не  скверный
сон, потому что мне часто снится, будто я пробираюсь по таким  местам,  и  я
каждый раз во сне убеждаю себя, что это сон, а, не действительность.
     Наконец мы все-таки выбрались на  улицы  Гаррисбурга.  Тусклые  отсветы
фонарей, уныло отражавшихся в лужах, озаряли  довольно  неприглядный  город.
Вскоре, однако, мы расположились в уютной гостинице, от которой, хоть она  и
не могла  сравниться  ни  размером,  ни  великолепием  со  многими,  где  мы
останавливались, у меня  сохранилось  наилучшее  воспоминание  благодаря  ее
хозяину - самому услужливому, внимательному к самому любезному  человеку,  с
каким мне приходилось иметь дело.
     Поскольку нам предстояло тронуться в путь лишь во второй половине  дня,
я на следующее утро,  после  завтрака,  решил  пойти  погулять  и  осмотреть
окрестности. Мне,  как  и  следовало  ожидать,  показали  образцовую  тюрьму
одиночного заключения, только  что  построенную  и  еще  пустовавшую;  ствол
старого дерева, к которому воинственные индейцы привязали  первого  здешнего
поселенца Гарриса (впоследствии его и похоронили тут): вокруг него  уже  был
разложен погребальный костер, когда на другом берегу реки - очень вовремя, -
появились друзья  пленника  и  спасли  его;  затем  местное  законодательное
собрание (здесь тоже полным ходом шли дебаты) и прочие достопримечательности
города.
     Меня чрезвычайно заинтересовали  договора,  которые  время  от  времени
заключались с несчастными индейцами и подписывались вождями,  возглавлявшими
племя к моменту утверждения договора,  а  потом  сдавались,  на  хранение  в
канцелярию секретаря  Союза  Свободных  Штатов.  Эти  подписи,  начертанные,
понятно, их собственной рукой, представляют  собою  примитивные  изображения
того существа иди оружия, по которому прозван каждый из вождей. Так, Большая
Черепаха вывел пером кривую в виде  большой  черепахи;  Буйвол  -  нарисовал
буйвола, а Боевой Топор вместо подписи изобразил что-то вроде этого  оружия.
То же самое проделали Стрела, Рыба, Скальп, Большое Каноэ, - словом, все.
     Я невольно подумал, - глядя  на  эти  примитивные  рисунки,  неуверенно
выведенные дрожащей рукой,  которая  могла  пустить  на  далекое  расстояние
стрелу из тугого, выточенного из лосевых  рогов,  лука  или  ружейной  пулей
расколоть бусинку или перышко, - о муках Крэбба над  его  приходской  книгой
записей * и о неровных каракулях, которые чертили пером те, кто мог с одного
конца поля до другого провести плугом прямую борозду. Немало грустных мыслей
пришло мне на ум об этих простых  воинах,  которые  искренне  и  честно,  от
чистого сердца скрепили своей подписью договора и только  лишь  со  временем
научились у белых вероломству и  всяким  формальным  уверткам  в  выполнении
своих обязательств. Подумал я и о том, что не раз, должно быть,  легковерный
Большая Черепаха, или доверчивый Топорик, ставил свой  знак  под  договором,
который ему неправильно зачитывали, и подписывал, сам не зная что,  а  потом
наступал срок, и он оказывался беззащитным  перед  новыми  хозяевами  земли,
доподлинными дикарями.
     Незадолго до обеда, назначенного на ранний час, наш хозяин объявил, что
несколько членов законодательного собрания хотят  оказать  нам  честь  своим
посещением. Он еще прежде любезно предоставил  в  наше  распоряжение  будуар
своей жены, и когда я попросил провести к нам гостей, он с грустью и опаской
посмотрел на свой красивый ковер, но в ту минуту я был  чем-то  занят  и  не
понял причины его смущения.
     Думается, было бы куда приятнее для всех  заинтересованных  сторон,  и,
полагаю, не явилось бы посягательством  на  чью-то  независимость,  если  бы
кое-кто  из  джентльменов  не  только  примирился  с  жалким   предрассудком
пользоваться плевательницей, но и на время  снизошел  бы  до  такой  нелепой
условности, как носовой платок.
     Дождь по-прежнему лил как из ведра, и когда мы после обеда спустились к
баркасу (на этом судне нам теперь предстояло следовать дальше), погода  была
такая беспросветная, такая безнадежно мокрая, что хуже не бывает. Да и самый
вид судна, на котором мы должны были провести три или четыре дня, далеко  не
был отрадным: он наводил на недоуменные размышления  о  том,  где  же  будут
размещаться пассажиры ночью, и открывал широкое поле для догадок  касательно
прочих удобств тоже не слишком утешительных.
     Как бы то ни было, снаружи это была самая настоящая баржа,  на  которой
был сооружен маленький домик; а внутри это был цыганский табор  на  ярмарке:
джентльменов разместили как зрителей в одном из тех паноптикумов на колесах,
где за пенни показывают разные чудеса, а дам - за красной занавеской,  точно
карликов и великанов того же паноптикума, частная жизнь  которых  скрыта  от
посторонних глаз.
     Итак, мы сидели в молчании и глядели на столики,  выстроившиеся  в  два
ряда вдоль стен каюты, и прислушивались к шуму дождя, заливавшего  суденышко
и с мрачным весельем хлюпавшего по воде, - дожидались поезда, из-за которого
и задерживалось наше отплытие, ибо он должен был подбавить  нам  пассажиров.
Он привез великое множество всяких ящиков, которые кое-как с грехом  пополам
закинули и разместили на крыше, что было так же мучительно, как если  бы  их
ставили вам прямо на голову, не защищенную даже  подушкой  носильщика,  -  и
несколько  совершенно  промокших  пассажиров:  от  их  одежды,   когда   они
столпились возле печки, сразу пошел пар. Настроение наше было  бы,  конечно,
куда лучше, если бы проливной дождь, хлеставший  сейчас  пуще  прежнего,  не
лишал нас возможности открыть окно, или если бы  нас  было  не  тридцать,  а
немного меньше, но мы и пожалеть об этом не успели, как к буксирному  канату
подпрягли цугом трех лошадей, мальчишка, восседавший  на  передней  из  них,
щелкнул кнутом, руль жалобно заскрипел и застонал, и мы пустились в путь.

ГЛАВА Х

     Еще о баркасе, порядках на нем и его пассажирах.  -  Через  Аллеганы  в
Питтсбург. - Питтсбург

     Так как дождь упорно не прекращался, мы  все  сидели  внизу:  промокшие
джентльмены расположились вокруг печки, и  под  действием  тепла  платья  их
постепенно  стали  подсыхать,  а  сухие  джентльмены  либо  растянулись   на
скамейках, либо дремали в неудобных позах,  положив  голову  на  стол,  либо
расхаживали взад и вперед по каюте, что возможно было  только  для  человека
среднего роста, а кто повыше - рисковал получить плешину, ободрав  голову  о
потолок. Часов в шесть все столики были сдвинуты, образовался  один  длинный
стол, и пассажирам  подали  чай,  кофе,  хлеб,  масло,  лососину,  пузанков,
печенку, бифштексы, картофель, пикули, ветчину, отбивные  котлеты,  кровяную
колбасу и сосиски.
     - Не желаете ли, - говорит мне сидящий  напротив  пассажир,  протягивая
блюдо с картофельным пюре на молоке и масле, - не желаете ли  отведать  этой
приправы?
     Немного  сыщется  таких  слов,  которые  выполняли  бы  столько  разных
функций, как это - самое ходкое слово в американском словаре,  оно  означает
все что угодно. Вы заезжаете навестить джентльмена в провинциальном городке,
и его слуга сообщит вам, что он "подправляет" свой туалет и  сейчас  выйдет,
иными словами: что он одевается. Вы спросите пассажира на пароходе, не знает
ли он, скоро ли будет завтрак, и он ответит вам, что,  наверно,  скоро,  так
как он недавно спускался вниз и там "оправляли столы", иначе говоря: стелили
скатерти. Вы велите носильщику  забрать  ваш  багаж,  и  он  просит  вас  не
волноваться: он "мигом управится"; а если вы пожалуетесь на недомогание, вам
посоветуют обратиться к доктору такому-то: он вас живо "поправит".
     Как-то вечером,  сидя  в  гостинице,  я  попросил  подать  мне  бутылку
подогретого вина и очень долго  ждал;  наконец  ее  поставили  передо  мной,
говоря, что хозяин-де  просит  извинения:  может  быть,  вино  "недостаточно
приправлено". Потом еще вспоминается мне один обед на  почтовой  станции:  я
услышал  тогда,  как  один  весьма  суровый  джентльмен  спросил  официанта,
подавшего ему недожаренный бифштекс, "уж не думает ли он, что иго - приправа
для самого господа бога?" Можете не сомневаться, что ужин,  за  которым  мне
предложили блюдо, название которого и побудило меня сделать это отступление,
поглощен был с волчьим аппетитом: джентльмены так глубоко засовывали  в  рот
широкие ножи и двузубые вилки, что  сравняться  с  ними  мог  бы  разве  что
опытный фокусник; зато здесь ни один мужчина не сядет,  пока  не  рассядутся
дамы, и не упустит случая оказать им какую-нибудь маленькую услугу. За время
моих странствия по Америке я ни разу ни при каких обстоятельствах не  видел,
чтобы к женщине отнеслись грубо, неучтиво или хотя бы невнимательно.
     К концу нашей трапезы дождь, словно  исчерпав  все  свои  запасы,  тоже
почти закончился, и можно было подняться  на  палубу,  что  явилось  большим
облегчением, хоть она и была очень мала, а из-за багажа, сваленного  в  кучу
посредине и прикрытого брезентом, стала еще  меньше:  по  обе  стороны  этой
груды оставался лишь узенький проход, прогулка по которому требовала немалой
сноровки, если вы не хотели бултыхнуться через борт в канал.  Поначалу  дело
несколько усложнялось еще и  тем,  что  каждые  пять  минут,  когда  рулевой
кричал: "Мост!" - приходилось проворно  приседать,  а  иной  раз,  когда  он
кричал: "Низкий мост!" - и  вовсе  ложиться  ничком.  Но  человек  ко  всему
привыкает, а мостов было столько, что в самое  короткое  время  мы  к  этому
приноровились.
     С наступлением темноты показалась первая горная  гряда  -  предвестница
Аллеган, и местность, до сих пор малоинтересная, стала более своеобразной  и
холмистой. Влажная земля  дымилась  и  курилась  после  обильного  дождя,  а
лягушки  (которые  в  здешних  краях  поднимают   невероятный   гвалт)   так
оглушительно квакали, точно по  воздуху,  вровень  с  нами,  мчался  миллион
невидимых упряжек с колокольцами. Вечер  был  пасмурный,  но  из-за  облаков
проглядывала луна, и река Сасквиханна, когда мы ее пересекали  -  через  нее
переброшен необыкновенный деревянный мост в две галереи одна над другой, так
что лошади, тянущие судно, могут  свободно  разойтись  на  нем,  -  казалась
бурной и величественной.
     Я уже упоминал, что сначала  был  в  некотором  сомнении  и  недоумении
относительно устройства на ночь на нашем суденышке. В  такой  же  тревоге  я
оставался часов до десяти, когда, спустившись вниз, обнаружил, что по  обеим
сторонам каюты в три яруса висят длинные книжные полки, предназначенные,  по
всей  вероятности,  для  книжек  форматом  в  одну  восьмую  листа.   Однако
приглядевшись к этому хитроумному устройству повнимательнее (и  подивившись,
зачем понадобилось в таком месте  оборудовать  библиотеку),  я  различил  на
каждой полке одеяла и простыни микроскопической толщины - и только тут начал
смутно догадываться, что роль библиотеки должны выполнять пассажиры и что им
предстоит пролежать на боку на этих полках до утра.
     Прийти  к  этому  выводу  мне  помог  и  вид   нескольких   пассажиров,
стопившихся у столика, за которым сидел хозяин судна, - они тянули жребий, и
на их лицах читались все треволнения и страсти картежников; а другие,  зажав
в  руке  кусочек  картона,  уже  лазали   по   полкам,   отыскивая   номера,
соответствующие  тем,  которые  они  вытянули.  Как   только   какому-нибудь
джентльмену удавалось напасть на нужный номер, он