больнице  -  для  пополнения  фондов
этого заведения устроена выставка, где висит  картина,  принадлежащая  кисти
Уэста *. На ней изображен Спаситель, исцеляющий больного,  и  это,  пожалуй,
лучший образец работы названного мастера. Считать  ли  такую  характеристику
хорошей или плохой - зависит от вкуса нашего читателя.
     В той же комнате висит очень  характерный  и  правдивый  портрет  кисти
мистера Салли *, известного американского художника.
     Мое пребывание в Филадельфии было очень коротким, но тамошнее общество,
- поскольку я успел с ним познакомиться,  -  мне  очень  пришлось  по  душе.
Говоря  о  его  характерных  особенностях,  я  сказал  бы,  что  оно   более
провинциально,  чем  в  Бостоне  или  Нью-Йорке,  и  что  атмосфера  в  этом
прекрасном городе насыщена  вкусами  и  взглядами,  напоминающими,  пожалуй,
светские разговоры все на те же темы о Шекспире, да о "Мьюзикал Глассиз",  о
которых  мы  читали  в  "Векфильдском  священнике".  Неподалеку  от   города
находится   великолепнейшее,    еще    незаконченное    мраморное    здание,
предназначаемое для колледжа Джерарда, - заложил его некий,  ныне  покойный,
джентльмен, носивший это имя, обладатель огромного  состояния;  если  здание
будет достроено в соответствии  с  первоначальным  замыслом,  оно,  пожалуй,
станет самым пышным сооружением нашего времени.  Но  вокруг  завещания  идет
юридическая   распря,   и,   впредь   до   ее   разрешения,    строительство
приостановлено; таким образом, и это начинание, как и многие другие  великие
начинания в  Америке,  не  столько  осуществляется  сейчас,  сколько  должно
осуществляться в ближайшем будущем.
     На окраине высится  большая  тюрьма  -  "Восточная  каторжная".  В  ней
установлен порядок, характерный для  штата  Пенсильвания.  Здесь  введено  в
систему суровое, строгое и гнетущее одиночное заключение. По тому,  как  оно
действует на людей, я считаю его жестоким и неправильным.
     Я глубоко убежден, что в основе этой системы тюремной дисциплины  лежат
добрые и гуманные намерения, желание исправлять людей, - но  я  уверен,  что
те,  кто  ее  разработал,  равно  как  и  те   благожелательно   настроенные
джентльмены, которые проводят ее в жизнь, не ведают что творят. Мне кажется,
лишь очень немногие способны в полной  мере  представить  себе  те  пытки  и
мучения, которые испытывают несчастные, обреченные  долгие  годы  нести  это
наказание; я сам могу лишь догадываться об этом, но, сопоставляя то,  что  я
прочел на их лицах, и то, о чем - я знаю  -  они  умалчивают,  я  еще  более
утвердился в своем мнении: тут такие страдания, всю  глубину  которых  могут
измерить лишь сами страдальцы  и  на  которые  ни  один  человек  не  вправе
обрекать себе подобных. Я  считаю  это  медленное,  ежедневное  давление  на
тайные пружины мозга неизмеримо более  ужасным,  чем  любая  пытка,  которой
можно подвергнуть тело; оставляемые им  страшные  следы  и  отметины  нельзя
нащупать, и они так не бросаются в глаза, как рубцы на  теле;  наносимые  им
раны  не  находятся  на  поверхности  и  исторгаемые  им  крики  не   слышны
человеческому уху, я тем более осуждаю этот  метод  наказания  потому,  что,
будучи  тайным,  оно  не  пробуждает  в  сердцах  людей  дремлющее   чувство
человечности, которое заставило  бы  их  вмешаться  и  положить  конец  этой
жестокости. Я как-то призадумался, спрашивая себя: будь на  то  моя  власть,
разрешил ли бы я применение подобного метода даже в тех случаях, когда  срок
заключения крайне короток. Но теперь я торжественно  заявляю,  что,  имей  я
любые награды или почести, я никогда не мог  бы  беззаботно  расхаживать  по
земле днем и ложиться  спать  ночью,  сознавая,  что  какое-то  человеческое
существо сколько бы то ни было времени должно  томиться  в  безмолвии  своей
одиночной камеры и что это происходит  в  какой-то,  пусть  самой  ничтожной
мере, с моего ведома и согласия.
     Я прибыл в тюрьму  в  сопровождении  двух  джентльменов  -  официальных
представителей ее начальства и провел там целый день, переходя из  камеры  в
камеру  и  разговаривая  с  их  обитателями.   В   мое   распоряжение   было
предоставлено все, что только могла  подсказать  предельная  любезность.  От
меня ничего не скрывали и не прятали, и  все  просимые  мною  сведения  были
сообщены мне прямо и откровенно. Образцовый порядок,  царящий  в  здании,  -
выше всяких  похвал,  а  в  превосходных  намерениях  всех  тех,  кто  имеет
непосредственное отношение к проведению в жизнь этой системы, не  приходится
сомневаться.
     Между зданием тюрьмы и окружающей его стеной разбит большой сад. Сквозь
калитку в массивных воротах нас провели по дорожке к центральному корпусу, и
мы вошли в большую  комнату,  из  которой  лучами  расходятся  семь  длинных
коридоров. По обе  стороны  каждого  из  них  тянутся  длинные-длинные  ряды
низеньких дверок, ведущих в камеры, и на каждой  стоит  номер.  Над  ними  -
галерея таких же камер, но только, в отличие от камер нижнего  этажа,  перед
этими нет узенького дворика, и сами они  несколько  меньше.  Предполагается,
что обладание двумя камерами на верхнем этаже вознаграждает заключенного  за
отсутствие той скудной порции воздуха и движения,  которую  в  течение  часа
ежедневного получают  обитатели  нижнего  этажа  на  унылой  полоске  двора,
примыкающей  к  месту  их  заключения,  -  поэтому  наверху  каждому  узнику
предоставляется не одна, а две смежные и сообщающиеся между собой камеры.
     Когда стоишь посредине и смотришь вдоль этих мрачных коридоров,  унылый
покой и тишина, парящие в них, приводят в ужас.  Порою  слышится  монотонное
жужжание  челнока  какого-нибудь  одинокого  ткача  или  удары  по   колодке
одинокого сапожника, но толстые стены и тяжелые двери приглушают все  звуки,
и потому полнейшая тишина кругом кажется еще более  глубокой.  На  голову  и
лицо каждого заключенного,  как  только  он  вступает  в  этот  дом  скорби,
набрасывают черный капюшон, и под этим  темным  покровом,  символом  завесы,
опустившейся между ним и живым миром, его ведут в камеру, откуда он ни  разу
не выйдет до тех пор, пока полностью не  истечет  срок  его  заключения.  Он
ничего не знает о жене и детях,  о  доме  и  друзьях,  о  жизни  или  смерти
какого-либо живого существа. К нему заходят лишь тюремщики, - кроме них,  он
никогда не видит человеческого лица и не  слышит  человеческого  голоса.  Он
заживо погребен; его извлекут из могилы, когда годы  медленно  свершат  свой
круг, а до той поры он мертв для всего, кроме мучительных тревог  и  жуткого
отчаяния.
     Его имя, его преступление,  срок  его  страданий  -  не  известны  даже
тюремщику, который приносит ему раз в день пищу. На двери его камеры имеется
номер, и такой же номер стоит в книге, один  экземпляр  которой  хранится  у
начальника тюрьмы, а другой  у  духовного  наставника,  -  это  ключ  к  его
истории. Кроме как на этих страницах вы не найдете в тюрьме никаких указаний
на его существование, и, проживи он в одной и  той  же  камере  хоть  десять
томительных лет, ему так и не придется узнать, вплоть до последнего часа,  в
какой части здания он находится, какие люди окружают его, и в долгие  зимние
ночи  напрасно  он  будет  томиться  догадками,  есть  ли  поблизости  живые
существа, или же он заперт в каком-нибудь заброшенном уголке большой  тюрьмы
и от ближайшего собрата по мукам одиночества его отделяют стены, переходы  и
железные двери.
     У каждой камеры двойные двери: внешняя - из крепкого дуба, и еще другая
- железная решетка, в которой имеется окошко: через него заключенному подают
пищу. У него есть  библия,  грифельная  доска  и  карандаш;  при  соблюдении
определенных условий ему дают и другие специально подобранные книги, а также
перо, чернила и бумагу. Его бритва, тарелка, кружка и тазик висят  на  стене
или поблескивают на маленькой полочке.  Во  все  камеры  проведена  вода,  и
заключенный может брать ее сколько угодно. На день его койка откидывается  к
стене, и таким образом в камере становится просторней для работы. Тут  стоит
его ткацкий станок, или верстак, или прялка, и  тут  он  работает,  спит,  и
пробуждается, и отмечает смену времен года, и стареет.
     Первый узник, которого я увидел,  сидел  у  своего  ткацкого  станка  и
работал. Он пробыл здесь шесть лет и должен был пробыть,  кажется,  еще  три
года. Он был осужден за хранение  краденого,  но  даже  после  стольких  лет
заключения отрицал свою вину, утверждая, что с ним  обошлись  несправедливо.
Это была его вторая судимость.
     Он прервал свою работу, когда мы  вошли,  и  снял  очки;  на  все  наши
вопросы он отвечал свободно,  но  каждому  ответу  неизменно  предшествовала
какая-то странная пауза, и говорил он задумчиво, тихим голосом. На голове  у
него была бумажная шляпа собственного изготовления, и ему было приятно,  что
ее заметили и сказали  о  ней  несколько  слов.  Чрезвычайно  хитроумно,  из
какой-то совершенной чепухи он изготовил ходики, приспособив бутылку  из-под
уксуса в качестве маятника. Увидев, что я заинтересовался этим изобретением,
он  посмотрел  на  него  с  немалой  гордостью  и  сказал,  что   собирается
усовершенствовать  его:  он  надеется,  что  при  помощи  осколка  стекла  и
подвешенного к нему молотка они у него "скоро  заиграют".  Он  сумел  добыть
немного краски из пряжи, над которой работал, и нарисовал  несколько  жалких
фигурок на стене. Одну из них - фигуру женщины над дверью, он  назвал  "Дева
озера" *.
     Он улыбался, пока я  смотрел  на  эти  затеи,  при  помощи  которых  он
старался скоротать время, но, взглянув затем на него, я увидел, что губы его
дрожат и можно было сосчитать удары его сердца. Не помню как, но в разговоре
было упомянуто, что у него есть жена. При этом слове он  покачал  головой  и
отвернулся, закрыв лицо руками.
     - Но теперь вы примирились с этим? - спросил один из джентльменов после
краткой паузы, за время которой заключенный сумел прийти в себя.
     - Да, да, конечно! Теперь я примирился с этим, - ответил он со вздохом,
в котором прозвучала полная безнадежность.
     - И думаете, что исправились?
     - Да, надеюсь, что так... Да, да, конечно, надеюсь, что исправился.
     - И время идет довольно быстро?
     - Время, господа, очень тянется в этих четырех стенах.
     Говоря это, он обвел камеру взглядом, - боже, с какой тоской! - и потом
вдруг уставился в одну точку, словно  пытаясь  что-то  вспомнить.  Мгновение
спустя он тяжело вздохнул, надел очки и снова принялся за работу.
     В другой камере сидел немец, приговоренный за воровство  к  пяти  годам
заключения, из которых два уже минули. При помощи красок, добытых  указанным
выше способом, он довольно красиво разрисовал каждый дюйм стен и потолка.  С
удивительной тщательностью он обработал свой клочок земли перед  камерой,  а
посредине сделал грядку, которая, кстати говоря, была похожа на  могилу.  Во
всем он проявлял совершенно необычайный вкус и изобретательность, и  тем  не
менее трудно было бы представить  себе  более  жалкое,  подавленное,  убитое
горем существо. Никогда в жизни  не  видел  я  подобной  картины  горестного
отчаяния и упадка духа. Я глядел на него, и сердце  мое  обливалось  кровью;
когда же по щекам его покатились слезы и, отведя в сторону одного  из  своих
посетителей и дрожащими руками вцепившись в полу его  сюртука,  он  спросил,
ужели нет надежды на смягчение безжалостного приговора,  -  я  почувствовал,
что не в состоянии вынести это зрелище. Никогда я не видел  и  не  слышал  о
какой-либо беде, которая  потрясла  бы  меня  больше,  чем  несчастье  этого
человека.
     В третьей камере находился  высокий  сильный  негр  гра6итель,  занятый
привычным для него делом: он мастерил винты и тому подобные вещи.  Срок  его
заключения подходил к концу. Негр этот был не только очень ловким вором,  но
славился к тому же храбростью и отвагой, а также большим числом  судимостей.
Он развлекал  нас  длинным  перечнем  своих  подвигов,  повествуя  о  них  с
необычайным увлечением: казалось, он и впрямь облизывается, рассказывая  нам
красочные истории  об  украденном  серебре,  о  старушках,  за  которыми  он
наблюдал, когда они сидели у окна в своих серебряных очках  (он  заприметил,
из какого металла они сделаны, даже стоя на другой стороне улицы), и которых
он впоследствии обокрал. Этот парень при малейшем поощрении  примешал  бы  к
своим профессиональным  воспоминаниям  гнуснейшее  ханжество,  но  по  части
лицемерия, думается, превзошел сам  себя,  заявив,  что  благословляет  день
своего заключения и что теперь уж никогда в  жизни  не  совершит  ни  единой
кражи.
     Был тут человек, которому в  качестве  особого  снисхождения  разрешили
держать кроликов. Поскольку от этого  в  его  камере  был  довольно  спертый
воздух, его подозвали к  двери  и  велели  выйти  в  коридор.  Он,  конечно,
подчинился и теперь стоял, заслоняя  рукой  глаза,  отвыкшие  от  солнечного
света, который падал через большое окно, - он казался страшно  изнуренным  и
каким-то не от мира сего, словно выходец из могилы. На груди  у  него  сидел
белый кролик; и когда маленький зверек, соскользнув на пол, убежал обратно в
камеру, а вслед за ним, получив на  то  разрешение,  робко  поплелся  и  его
хозяин, я  подумал,  что  было  бы  трудно  сказать,  почему  человек  более
благородное из этих двух животных.
     Был тут английский вор, отсидевший всего несколько дней из общего срока
в семь лет: это был отвратительный, низколобый, тонкогубый субъект с бледным
лицом; он еще не научился  радоваться  посетителям,  и  если  бы  не  угроза
дополнительной кары, с удовольствием пырнул бы меня  своим  сапожным  ножом.
Был тут еще один немец,  попавший  в  тюрьму  лишь  накануне,  -  при  нашем
появлении он вскочил с постели и на ломаном английском языке  стал  умолять,
чтобы ему дали работу. Был тут и поэт, который выполнял за день два  дневных
урока - один для себя, другой для тюрьмы, а потом писал стихи о кораблях (он
был моряк по профессии), о "пьянящем кубке"  и  о  своих  друзьях  на  воле.
Заключенных было очень много. Одни краснели  при  виде  посетителей,  другие
смертельно бледнели. При тяжело больных - их было двое или трое  -  дежурили
сиделки из заключенных, а за одним толстым старым негром, которому в  тюрьме
ампутировали  ногу,  ходил  ученый-филолог  и  превосходный  хирург  -  тоже
заключенный. На лестнице сидел хорошенький цветной мальчик, занятый какой-то
легкой работой.
     - Разве в Филадельфии нет приюта для малолетних преступников? - спросил
я.
     - Есть, но только  для  белых  детей.  Благородная  аристократия  среди
преступников! Был тут один моряк, который отсидел одиннадцать с лишним лет и
через несколько  месяцев  должен  был  выйти  на  свободу.  Одиннадцать  лет
одиночного заключения!
     - Рад слышать, что ваш срок подходит к концу.
     Что говорит он на это? Ничего. Почему он  уставился  на  свои  руки,  и
пощипывает пальцы, и то и дело вскидывает взгляд на эти голые стены, которые
видели, как поседела его голова? Это так - находит на него иногда.
     Неужели он никогда не смотрит людям в лицо и всегда щиплет  свои  руки,
будто хочет содрать кожу с костей? Ему так нравится - только и всего.
     Видно, ему так же нравится говорить, что он не ждет выхода  из  тюрьмы;
что он не радуется окончанию срока; что он ждал этой минуты когда-то, но это
было очень давно; что он потерял всякий вкус к чему-либо. Ему нравится  быть
беспомощным, сломленным и раздавленным жизнью существом.  Ну  что  ж,  видит
бог, он имеет полную возможность следовать своему влечению!
     В соседних камерах сидели три молодые женщины все по одному  делу:  они
покушались сообща обокрасть истца. Жизнь в тиши и  одиночестве  облагородила
их лица. Они казались очень грустными, и вид их мог бы тронуть до слез  даже
самого сурового посетителя, но он не вызывал того  чувства  скорби,  которое
пробуждалось при виде заключенных-мужчин. Одна из них была молодая  девушка,
- помнится, не старше  двадцати  лет;  белоснежные  стены  камеры,  где  она
сидела,  были  украшены  работами  ее  предшественника  по  заключению;   ее
печальное лицо озаряло яркое солнце, проникавшее сюда сквозь узенькое окошко
под потолком, в которое виднелась  полоска  ярко-синего  неба.  Эта  девушка
казалась вполне раскаявшейся и спокойной; она сказала,  что  примирилась  со
своей участью (и я верю ей) и успокоилась.
     - Короче говоря, вы счастливы здесь? - спросил один из моих спутников.
     Она сделала над собой усилие, отчаянное усилие.  чтобы  ответить  "да",
но, подняв глаза и увидев этот кусочек воли  за  окном,  вдруг  разрыдалась,
бедняжка, и, всхлипывая, сказала, что она старается быть счастливой, что она
не жалуется, но понятно, иногда ей очень хочется выйти  из  этой  камеры,  -
"тут уж ничего не поделаешь".
     Весь тот день я ходил из камеры в камеру, и каждое виденное мною  лицо,
каждое слышанное слово или замеченное  обстоятельство  и  поныне  мучительно
свежи в моей памяти. Но оставим их и заглянем в другую тюрьму, устроенную по
тому же принципу, но производящую несколько более  приятное  впечатление,  -
она похожа на ту, что я видел впоследствии в Питсбурге.
     После того как я  обошел  ее  примерно  таким  же  образом,  я  спросил
коменданта, нет ли среди его заключенных кого-нибудь, кто должен скоро выйти
на свободу. Он сказал, что есть один, чей срок истекает на  следующий  день,
но что этот человек провел в тюрьме всего два года.
     Два года! Я мысленно оглянулся на прожитые два  года  моей  собственной
жизни -  жизни  на  свободе,  счастливой,  радостной,  полной  благополучия,
комфорта и удачи, - и подумал, какой это в сущности большой срок и какими же
долгими должны быть два года,  проведенные  в  одиночном  заключении.  Перед
моими глазами до сих пор стоит лицо этого  человека,  которого  должны  были
выпустить на следующий день. Безмерно  счастливое,  оно  едва  ли  не  более
памятно мне, чем страдальческие лица остальных. До чего легко и  естественно
он сказал, что одиночная система хороша и  время  прошло  "довольно  быстро,
учитывая...", и после того как  ты  понял,  что  преступил  закон  и  должен
поплатиться, "кое-как сживаешься с этим", и так далее.
     - Для чего он вас отозвал и о чем так горячо и взволнованно шептался  с
вами? - спросил я своего провожатого, когда он, заперев дверь, нагнал меня в
коридоре.
     - Он боится, что не сможет выйти на улицу в  своих  башмаках:  подметки
были уже худые, когда он пришел сюда, и он очень просит, чтобы их починили.
     Эти башмаки были сняты с него и убраны вместе с остальной  его  одеждой
два года тому назад!
     Я воспользовался случаем, чтобы спросить, как  ведут  себя  заключенные
непосредственно перед выходом из тюрьмы, причем высказал предположение,  что
многих, вероятно, лихорадит.
     - Нет, это не столько лихорадка, - хотя бывает, что их  бьет  дрожь,  -
сколько полное расстройство нервной системы, -  последовал  ответ.-  Они  не
могут расписаться в книге,  иногда  не  могут  даже  держать  в  руке  перо,
озираются по сторонам, словно не понимая, где они и для чего,  а  иногда  по
двадцать раз  в  минуту  встают  и  снова  садятся.  Это  бывает  с  ними  в
канцелярии, куда их приводят в капюшоне,  так  же,  как  при  поступлении  в
тюрьму. Выйдя за  ворота,  они  останавливаются  и  смотрят  сперва  в  одну
сторону, потом в другую, не  зная,  куда  идти.  Иногда  они  шатаются,  как
пьяные, а иногда бывают вынуждены прислониться к забору - так им худо. Но со
временем это проходит.
     Когда я ходил по этим одиночным камерам и смотрел на лица  заключенных,
я  старался  вообразить  те  мысли  и  чувства,  которые  естественны  в  их
состоянии. Я представлял себе - вот с заключенного только что сняли  капюшон
и перед ним предстала его темница во всем своем гнетущем однообразии.
     Сна