работой (они плели корзинки и изготовляли шляпы из пальмовых листьев); затем
- в школе, где они хором пели гимн во славу свободы: довольно странная и,  я
сказал бы, грустная тема для узников. Мальчики эти распределены  по  четырем
классам, - у каждого на рукаве повязка с обозначением номера класса. Новичка
по прибытии определяют в четвертый, или самый младший, класс, - при  хорошем
поведении и прилежании он переходит в третий, во второй - пока не  доберется
до первого. Цель и назначение этого  исправительного  дома  состоит  в  том,
чтобы путем  твердого,  но  вместе  с  тем  доброго  и  разумного  обращения
исправить юного преступника; превратить для него тюрьму не в место,  где  бы
он подвергся моральному разложению и развратился, а в такое  место,  где  он
станет чище и лучше; внушить ему, что к  счастью  ведет  лишь  один  путь  -
здоровый труд; научить его, как по этому пути идти, если он вступает на него
впервые, и увлечь его вновь на этот путь, если он сошел с  него,  -  словом,
спасти от гибели и вернуть обществу раскаявшимся и полезным его членом.  Как
ценно такое заведение со всех точек зрения, не  говоря  уже  о  соображениях
гуманности и социальной политики, не требуется разъяснять.
     Для завершения списка упомянем еще одно заведение. Это - Исправительный
дом штата, где заключенным строжайше воспрещено разговаривать друг с другом,
но зато существование их облегчено тем, что они видят друг друга и  работают
вместе. Эту усовершенствованную систему поддержания тюремной  дисциплины  мы
импортировали в Англию, и она уже несколько лет с успехом применяется у нас.
     Америка - страна молодая и  неперенаселенная,  а  потому  обитатели  ее
тюрем  обладают  одним  существенным  преимуществом:  они  могут  заниматься
полезным и доходным делом, тогда как у нас  предубеждение  против  тюремного
труда, естественно, очень велико и почти непреодолимо, ибо  сколько  честных
людей, ничем не погрешивших против закона, вынуждены тщетно  искать  работу!
Да и в Соединенных Штатах  этот  метод,  устанавливающий  конкуренцию  между
принудительным и свободным трудом - и неизбежно во вред  последнему,  -  уже
нашел немало противников, число которых с годами едва ли уменьшится.
     По этой самой причине на первый взгляд может показаться,  что  в  наших
лучших тюрьмах дело поставлено куда правильней, чем в  американских.  Прясть
можно бесшумно, или почти бесшумно; пятьсот человек могут, находясь в  одном
помещении, так же тихо надирать  конопать,  -  притом  оба  эти  вида  труда
позволяют установить столь зоркое и тщательное наблюдение за  узниками,  что
они  буквально  не  могут  словом  обменяться.  Зато  шум  ткацкого  станка,
кузнечного горна, плотничьей пилы или молотка  каменщика  открывает  большие
возможности для общения - несомненно  краткого  и  поспешного,  но  все-таки
общения, ибо в силу самого своего характера эти виды  труда  требуют,  чтобы
люди работали вместе, часто - совсем рядом, не разделенные ни  барьером,  ни
перегородкой. Поэтому и посетитель не сразу все поймет и осмыслит,  ибо  вид
людей, занятых обычным трудом, точно они и не в тюрьме,  не  поразит  его  и
наполовину так сильно, как если бы те же люди, в том же самом месте и в  той
же одежде выполняли некую работу, считающуюся всюду позорной и унизительной,
так как занимаются ею  только  преступники  в  тюрьме.  И  я,  очутившись  в
американской тюрьме или исправительном доме, сначала с трудом мог  поверить,
что нахожусь в остроге, месте, где человека подвергают позорному  наказанию,
которое он должен терпеливо сносить. Я и по сей час сомневаюсь,  исходят  ли
пламенные гуманисты, гордящиеся тем, что тюрьма у них не похожа  на  тюрьму,
из действительно разумных и основательных принципов.
     Надеюсь, что меня не поймут  превратно,  ибо  эта  проблема  глубоко  и
серьезно  волнует  меня.   Я   столь   же   мало   симпатизирую   мягкотелой
сентиментальности,  превращающей  всякую  лицемерную  ложь   или   плаксивое
признание крупного преступника в объект для газетной  статьи  или  всеобщего
умиления, как и добрым старым  традициям  добрых  старых  времен,  благодаря
которым Англия еще совсем недавно, в царствование  короля  Георга  Третьего,
слыла по части своего уголовного кодекса и внутритюремных  правил  одной  из
самых варварских и кровожадных стран земного шара. Если бы я мог думать, что
это принесет какую-то пользу подрастающему поколению, я бы  охотно  разрешил
выкопать из могилы скелет какого-нибудь благородного разбойника  (и  чем  он
был бы благородней, тем  охотнее  я  бы  это  разрешил),  расчленить  его  и
вывесить для всеобщего обозрения  на  всех  указательных  столбах,  на  всех
воротах или виселицах, какие сочтут наиболее пригодными для этой  цели.  Как
хотите,  а  я  глубоко  убежден,  что  эти  "благородные  джентльмены"  были
совершенно никчемными и разнузданными мерзавцами и что  тогдашние  законы  и
тюрьмы  лишь  помогали  им  стать   закоренелыми   преступниками,   а   свои
удивительные побеги они совершали при содействии тюремщиков,  которые  в  те
необыкновенные времена, как правило, были сами преступниками и до  последней
минуты верными друзьями заключенных, деливших с ними награбленное. В  то  же
время я понимаю - как понимают или должны понимать все люди, - что  тюремная
дисциплина играет важнейшую роль в любом обществе и что Америка,  проведя  в
этой области широкие реформы и недвусмысленно подав пример  другим  странам,
выказала и  большую  мудрость,  и  большую  терпимость,  и  самые  передовые
взгляды. Сопоставляя американскую систему с той, которую мы  создали  по  ее
образцу, я лишь хочу показать, что при  всех  ее  недостатках  наша  система
имеет и свои преимущества  {Если  отбросить  в  сторону  вопрос  о  прибыли,
которую приносит труд заключенных и которую мы никогда не сумеем довести  до
крупных сумм, что, пожалуй, и не очень нам нужно, то в Лондоне можно назвать
две тюрьмы ничуть не хуже, а в некоторых отношениях и несомненно лучше любой
из тех, какие я видел в Америке или о каких слышал или читал. Одной из  этих
тюрем является "Тотхилд филдс брайдуэлл" во главе с лейтенантом королевского
флота Э. Ф. Трейси;  другой  исправительный  дом  в  Мидлсексе,  руководимый
мистером Честертоном. Сей джентльмен занимает также пост на  государственной
службе. Оба они - люди просвещенные и превосходные, и подыскать  кандидатов,
более подходящих для несения тех обязанностей,  которые  они  выполняют  так
неукоснительно, усердно, разумно и гуманно, было бы  не  менее  трудно,  чем
наладить более  совершенный  порядок  во  вверенных  им  заведениях.  (Прим.
автора.)}.
     Исправительный дом, который навел меня на эти размышления,  окружен  не
стеной, как все тюрьмы, а частоколом,  образующим  нечто  вроде  загона  для
слонов, какие мы видим  на  литографиях  или  картинках  из  жизни  Востока.
Заключенные носят  полосатую  одежду;  те  из  них,  которые  приговорены  к
каторжным работам, куют гвозди или тешут камни. Когда я там был, они  тесали
камни для новой таможни, которую строят в Бостоне. И делали они это довольно
умело и быстро, хотя едва ли  кто-либо  из  них  (если  такие  вообще  были)
обучался этому ремеслу ранее, вне стен тюрьмы.
     Все женщины содержались в одном большом помещении, где они шили  одежду
для Нового Орлеана и Южных Штатов. Как и  мужчины,  работали  они  в  полной
тишине и так же, как и те,  под  присмотром  лица,  взявшего  подряд  на  их
работу, или его  агента.  Кроме  того,  к  ним  в  любую  минуту  мог  зайти
специально существующий для этого тюремщик.
     Приготовление пищи для заключенных, стирка их  белья  и  тому  подобное
производится примерно так же, как у  нас.  На  ночь  же  (все  тюрьмы  здесь
устроены по такому образцу) их размещают иначе, чем у нас, - гораздо проще и
удобнее для надзора. Внутри высокого здания, как раз посредине,  расположены
камеры, одни над другими в пять ярусов; свет в  них  проникает  через  окна,
имеющиеся во всех четырех стенах дома. Вдоль каждого яруса  проходит  легкая
железная галерея, на которую можно  попасть  по  такой  же  легкой  железной
лестнице, - за исключением, конечно, нижней галереи, идущей прямо по  земле.
Позади камер, непосредственно примыкая к ним, но  обращенные  уже  к  другой
стене, расположены соответственно другие пять  ярусов,  куда  можно  попасть
аналогичным образом; когда заключенных запирают в камеры,  внизу,  у  стены,
ставят часового, и он может держать  под  наблюдением  сразу  половину  всех
камер; другую половину держит под  наблюдением  другой  часовой,  стоящий  у
противоположной стены, и все это в одном большом помещении. Если часовой  не
подкуплен или не спит на своем  посту,  всякая  возможность  побега  начисто
отпадает, ибо даже если заключенному  удастся  взломать  без  шума  железную
дверь своей камеры (что маловероятно), стоит ему выйти из нее и очутиться на
одной из пяти галерей, куда выходит камера, как его ясно и отчетливо  увидит
стоящий внизу часовой. В каждой из камер имеется узкая и низенькая  складная
кровать, - в ней спит один узник - только один, не больше. Камера,  конечно,
тесная, и поскольку дверь не сплошная, а решетчатая, без  каких-либо  ставен
или занавески, узника всегда может  наблюдать  или  видеть  любой  стражник,
проходящий по  галерее  в  любой  час  и  любую  минуту  ночи.  Каждый  день
заключенные подходят поодиночке к оконцу в  стене  кухни  и  получают  обед,
который они уносят к себе в камеру, где их запирают на час, пока  они  едят.
Такое устройство показалось мне очень удачным, и я  надеюсь,  что  очередная
новая тюрьма, которую мы воздвигнем в  Англии,  будет  построена  по  такому
образцу.
     Мне  дали  понять,  что  в  тюрьме  этой  не  держат  ни   сабель,   ни
огнестрельного оружия, ни даже дубинок, и, очевидно, пока  дело  в  ней  так
хорошо поставлено, они и не понадобятся.
     Вот какие заведения есть в Южном Бостоне! И в каждом несчастных граждан
штата - калек или слабоумных -  рачительно  учат  их  долгу  перед  богом  и
людьми; окружают теми удобствами и утехами, какие  дозволяет  их  положение;
обращаются с ними, как с членами большой человеческой  семьи,  сколь  бы  ни
были они обделены судьбой или несчастны и как бы низко  ни  пали;  управляют
ими "властным сердцем", а не властной рукой (на самом деле неизмеримо  более
слабой). Я довольно подробно описал эти заведения,  во-первых,  потому,  что
они того заслуживают, а  во-вторых,  потому,  что  я  намерен  взять  их  за
образец: впредь, рассказывая о других, сходных по целям и назначению, я буду
лишь указывать, чего в них недостает или чем они отличаются.
     Мне хотелось бы, чтобы мой  рассказ  о  них,  весьма  несовершенный  по
форме, но безусловно честный по намерениям, внушил моим  читателям  хотя  бы
сотую долю того удовлетворения, какое я сам испытал.

     Глазу  англичанина,  привыкшему  к  Вестминстер-Холлу  со   всеми   его
аксессуарами*, американский суд покажется таким же странным, каким, наверно,
кажется американцу  английский  суд.  Если  не  считать  Верховного  суда  в
Вашингтоне (где судьи носят простые черные мантии),  вы  нигде  не  увидите,
чтобы отправление правосудия было связано  с  пышной  мантией  или  париком.
Юристы, являющиеся  одновременно  и  поверенными  и  адвокатами  (здесь  нет
разделения этих функций, как в Англии*) не менее далеки от  своих  клиентов,
чем наши поверенные  -  от  своих,  когда  они  ведут  дела  несостоятельных
должников. Присяжные чувствуют себя в суде как дома и располагаются со всеми
удобствами. Место для  свидетеля  столь  мало  приподнято  или  отделено  от
остальных,  что  посторонний  человек,  войдя  в  зал   в   перерыве   между
заседаниями, едва ли сумеет разглядеть его в толпе. Если же  идет  уголовный
процесс, то в девяти случаях из десяти вы тщетно будете  искать  преступника
на скамье подсудимых, ибо сей джентльмен скорее всего  будет  разгуливать  в
окружении самого цвета юридического мира, нашептывая советы  на  ухо  своему
защитнику или затачивая обгорелую спичку перочинным ножом,  дабы  она  могла
служить зубочисткой.
     Я не мог не заметить всех этих  особенностей,  отличающих  американские
суды от наших, во время моих  посещений  судебного  присутствия  в  Бостоне.
Прежде всего меня крайне удивило то, что защитник проводит допрос  свидетеля
сидя. Но увидев, что он к тому же еще записывает ответы, и вспомнив, что  он
работает  один,  без  помощника  или  "младшего"  адвоката*,  -  я  поспешил
успокоить  себя  следующим  соображением:  видимо,  отправление   правосудия
обходится  здесь  куда  дешевле,  чем  у  нас,  так  как  отсутствие  разных
формальностей, которые мы привыкли считать необходимыми, несомненно приводит
к значительному снижению судебных издержек.
     Все залы суда построены с таким расчетом, чтобы граждане могли возможно
удобнее в них разместиться. Это по всей Америке так.  Во  всех  общественных
учреждениях безоговорочно признается право любого жителя посещать проводимые
там заседания и участвовать в них. Здесь вы не увидите угрюмых привратников,
от которых можно добиться  запоздалой  услужливости  лишь  с  помощью  шести
пенсов; не встретите, как  я  искренне,  убежден,  и  чиновничьей  наглости.
Национальное достояние не выставляется здесь  напоказ  за  деньги,  а  среди
должностных лиц не найдешь ни одного балаганщика. Последние  годы  мы  стали
следовать этому хорошему примеру. Надеюсь, мы будем подражать ему и  впредь,
а со временем в этом духе перевоспитаются даже наши каноники и настоятели.
     В гражданском суде разбиралось дело об  убытках,  понесенных  во  время
аварии на железной дороге. Допрос свидетелей окончен, и адвокат держит  речь
перед советом присяжных. Ученый  сей  джентльмен  (подобно  некоторым  своим
английским  собратьям)   отчаянно   многоречив   и   обладает   удивительной
способностью снова и снова повторять одно и  то  же.  Выступал  он  на  тему
"Оправдайте машиниста!", и уж совал он беднягу в каждую свою фразу! Я слушал
его целых четверть часа, и, когда по истечении этого времени вышел из  зала,
так и не уяснив себе, кто же здесь прав, у меня было такое ощущение, точно я
снова на родине. В тюремной камере, ожидая вызова на допрос, сидел  мальчик,
которого обвиняли в краже. Этого мальчика пошлют не в обычную  тюрьму,  а  в
исправительный приют в Южном Бостоне, где его будут учить ремеслу и  на  все
время пребывания там прикрепят к  какому-нибудь  почтенному  мастеру.  Таким
образом, поимка на месте преступления не наложит на него позорного клейма на
всю жизнь и не поведет впоследствии  к  жалкой  смерти,  а,  надо  полагать,
позволит вытащить его  из  среды  преступников  и  сделать  полезным  членом
общества.
     Я никоим образом не принадлежу к числу безусловных  сторонников  нашего
юридического ритуала, - многое в нем кажется  мне  крайне  нелепым.  Как  ни
странно, парик и мантия несомненно служат своего рода щитом:  когда  человек
специально одевается для выполнения определенной роли, он как бы  снимает  с
себя личную ответственность и считает возможным держаться  и  изъясняться  с
оскорбительной надменностью, грубо извращая миссию поборника Истины, что мне
нередко приходилось наблюдать в наших судах. И все-таки меня берет сомнение:
не ударилась ли Америка в другую крайность,  отринув  старую  систему  с  ее
нелепостями и злоупотреблениями, и не лучше ли в  таком  небольшом  городке,
как Бостон, где все знают  друг  друга,  оградить  присутственные  места  от
вторжения повседневности с ее развязным: "Эй, парень, здорово, как  живешь!"
Всю помощь, какую могут оказать обществу не только здесь, но и всюду высокие
моральные качества и способности судей, оно получает, и получает  по  праву;
однако ему может потребоваться и нечто большее - произвести  впечатление  не
только на вдумчивых и сведущих людей,  но  и  на  легкомысленных  невежд,  к
разряду которых относятся иные преступники, а подчас  и  свидетели.  В  свое
время  в  основу  деятельности  этих  учреждений  был,  безусловно,  положен
принцип, основанный на уверенности, что если  люди  сами  принимали  широкое
участие в создании закона, то они,  конечно,  будут  его  уважать.  Но  опыт
показывает, что эти надежды не оправдались: никто лучше  американских  судей
не знает, что, когда народ приходит в возбуждение, закон бессилен и не может
проявить власть.
     Бостонское общество отличается безукоризненной учтивостью,  вежливостью
и  воспитанностью.  Дамы  бесспорно  прекрасны  -  внешне,  но   и   только.
Образованны они не больше наших. Мне рассказывали про них чудеса,  но  я  не
поверил, и это спасло меня от разочарования.  Есть  в  Бостоне  дамы  "синие
чулки"*, однако, как все философы этого склада и пола в других широтах,  они
хотят скорее  слыть  существами  высшего  порядка,  нежели  быть  ими.  Есть
дамы-евангелистки,  чья  приверженность  канонам  религии  и  отвращение   к
театральным зрелищам поистине достойны подражания. И во всех классах и слоях
общества есть дамы, одержимые страстью  посещения  проповедей  и  лекций.  В
провинциальных городках, таких, как этот, проповедники  пользуются  огромным
влиянием. Новая Англия, оказавшаяся сплошной  церковной  епархией,  является
(исключая, конечно, унитарную церковь*)  сущим  рассадником  гонений  против
всех невинных и разумных развлечений. Церковь, молитвенный дом и  лекционный
зал - вот и все дозволенные места увеселений, и дамы  толпами,  стекаются  в
церкви, молитвенные дома и лекционные залы.
     Всюду, где к религии прибегают как к крепкому  напитку  и  спасению  от
унылого  однообразия  домашней  жизни,  самыми   любимыми   оказываются   те
проповедники, которые умеют приправить перцем  слово  божие.  Те,  кто  всех
усердней усыпает булыжником путь к вечному блаженству  и  всех  безжалостней
топчет  цветы  и  листья,  растущие  по  обочине,  будут   признаны   самыми
праведными; а те, кто усиленно напирает на то, как трудно попасть в рай,  по
мнению истинно верующих, уж, конечно, попадут туда, хотя трудно  сказать,  с
помощью какой логики можно прийти к такому выводу.  Так  считают  у  нас  на
родине, так считают и  за  границей.  В  сравнении  с  остальными  способами
развлечения лекция по крайней мере имеет то  преимущество,  что  каждый  раз
может быть новой. К тому же они так быстро следуют друг за  другом,  что  ни
одна не остается в памяти, и цикл, прочитанный в этом месяце, можно спокойно
повторить в будущем, не  рискуя  нарушить  очарование  новизны  и  наскучить
слушателям.
     Плоды земные взращивает гниение. И вот благодаря  такому  нравственному
загниванию в Бостоне и возникла философская секта, известная  под  названием
трансценденталистов *. Когда я поинтересовался,  что  может  означать  такое
название, мне дали понять, что  все  маловразумительное  безусловно  и  есть
трансцендентальное. Не удовлетворившись этим объяснением, я решил продолжить
расспросы  и  выяснил,  что  трансценденталисты  последователи  моего  друга
мистера Карлейля,  или,  вернее,  его  последователя  мистера  Ральфа  Уолдо
Эмерсона. Сей джентльмен опубликовал том изысканий, где  много  туманного  и
надуманного (да простит он мне эти слова), но еще больше мыслей правильных и
смелых, честных и мужественных. У трансцендентализма есть немало заблуждений
(у какой школы их нет?), но у него есть  и  хорошие,  здоровые  качества,  и
немаловажным  среди  них  является  искреннее  отвращение  к   ханжеству   и
способность распознать его в миллионе разных личин и одежд. А потому, живи я
в Бостоне, я, наверное, был бы трансценденталистом.
     В Бостоне я слушал только одного проповедника мистера Тейлора,  который
выступает специально перед моряками, ибо сам в свое время был  моряком.  Его
молитвенный дом с голубым флагом, весело и привольно развевающимся на крыше,
я обнаружил чуть ли не в порту, на одной из узеньких старых улочек  у