ую карету полагается четыре лошади, и они все  тут  -
впряженные или распряженные. Пассажиры сходят с парохода и рассаживаются  по
каретам; багаж их перевозят на скрипучих тачках; лошади пугаются и рвутся  с
места; чернокожие кучера, взывая к ним, лопочут,  точно  обезьяны,  белые  -
гикают, точно гуртовщики, ибо на здешних постоялых дворах от конюха только и
требуется, чтобы они производили как можно больше  шума.  Кареты  похожи  на
французские, но похуже. Покоятся они не на рессорах, а на  ремнях  из  очень
крепкой кожи.  Ничего  примечательного  или  отличительного  в  них  нет,  -
обыкновенная люлька от качелей на английской ярмарке, только что с крышей, и
эта люлька установлена на осях с колесами, есть у ней и окна  с  занавесками
из цветной парусины. Экипажи эти от крыши до колес забрызганы грязью,  -  со
дня их сотворения никто ни разу не мыл их.
     На билетах, которые мы получили на пароходе, стоит э 1, значит мы  едем
в карете э 1. Я бросаю пальто на козлы и  подсаживаю  в  карету  жену  и  ее
горничную. У подножки всего одна ступенька, да и та поднята на ярд от земли,
так  что  обычно  подставляют  стул;  а  когда  его  нет,  дамам  приходится
рассчитывать на провидение. В карете размещается девять  пассажиров,  ибо  в
пространстве посредине, от одной двери до другой - там, где  мы,  в  Англии,
привыкли держать ноги,  -  устроено  сиденье,  а  потому  выбраться  из  нее
оказывается еще труднее, чем забраться  внутрь.  Снаружи  едет  только  один
пассажир, - тот, что сидит на козлах. Поскольку я и есть  этот  пассажир,  я
влезаю на верх и, пока багаж привязывают на  крыше  и  наваливают  сзади  на
нечто вроде подноса, пользуюсь случаем, чтобы как следует разглядеть  нашего
кучера.
     Он - негр  и  действительно  очень  черный.  Одет  он  в  грубошерстный
крапчатый  костюм  с  чересчур  короткими   штанами,   весь   залатанный   и
перештопанный (особенно на коленях),  серые  чулки  и  огромные  башмаки  из
дубленой кожи, годные для любых дорог. На руках у него разные перчатки: одна
-  пестрая  шерстяная,  другая  -  кожаная.  Кнут  у  него  очень  короткий,
разорванный посредине и связанный  бечевкой.  И  ко  всему  этому  -  черная
широкополая шляпа с низкой  тульей,  придающая  ему  отдаленное  сходство  с
нелепой карикатурой на  английского  кучера!  Но  мои  наблюдения  прерывает
властный возглас: "Пошел!" Сначала трогается  почтовый  фургон,  запряженный
четырьмя лошадьми, за ним - дилижансы с э 1 во главе.
     Кстати,  в  тех  случаях,  когда  англичанин  крикнул  бы:   "Готово!",
американец  кричит:  "Пошел!",  что  в  какой-то  мере  отражает  разницу  в
национальном характере двух стран.
     Первые полмили мы едем по мостам, сооруженным из двух  жердей,  поперек
которых как попало брошены доски, они так и пляшут под колесами, и  одна  за
другой летят в реку. А дно у реки илистое, все в яминах, так что лошадь то и
дело по брюхо погружается в воду и не скоро выбирается на поверхность.
     Но и эти злоключения, наконец, остаются позади, и мы выезжаем на  самую
дорогу, представляющую собой чередование трясины с каменистыми  колдобинами.
Одно такое гиблое место как раз перед нами, - чернокожий возница  закатывает
глаза, вытягивает губы в трубочку и устремляет  взор  прямо  между  головами
двух передних лошадей, как  бы  говоря  самому  себе:  "Бывали  мы  в  таких
переделках, и не раз, а вот сейчас, пожалуй, увязнем". И взяв в каждую  руку
по вожже,  он  принимается  тянуть  за  них,  и  дергать,  и  обеими  ногами
выкидывать на передке такие коленца (не приподнимаясь,  конечно,  с  места),
точно это сам светлой памяти  Дюкроу  *  на  двух  своих  горячих  скакунах.
Подъезжаем мы к злополучному месту, чуть не  по  самые  окна  погружаемся  в
болото, делаем крен под углом в сорок пять  градусов  и  в  таком  положении
застреваем.  Из  кузова  несутся  отчаянные  вопли;  карета  стоит;   лошади
барахтаются; остальные шесть экипажей тоже останавливаются, и запряженные  в
них двадцать четыре лошади тоже барахтаются, но просто так - за  компанию  и
из сочувствия к нашим. Затем происходит следующее.
     Чернокожий возница (лошадям). Гэй!
     Никакого впечатления. Из кузова снова вопли.
     Чернокожий возница (лошадям). Го! Го!!!
     Лошади прядают и обрызгивают грязью чернокожего возницу.
     Джентльмен, сидящий в кузове (высовываясь). Послушайте, какого черта...
     Джентльмен получает свою долю  брызг  и  втягивает  голову  внутрь,  не
докончив вопроса и не дождавшись ответа.
     Чернокожий возница (по-прежнему обращаясь к лошадям). Наддай! Наддай!
     Лошади делают рывок, вытаскивают карету из ямы и тянут вверх по откосу,
такому крутому, что ноги чернокожего возницы  взлетают  в  воздух,  и  он  с
размаху падает на крышу, среди лежащего там багажа.  Но  мгновенно  придя  в
себя, он кричит (опять-таки лошадям): "Тяни!" Не помогло. Вернее - наоборот:
дилижанс наш откатывается назад, прямо на  дилижанс  э  2,  который  в  свою
очередь наезжает на дилижанс э 3, а тот - на  э  4,  до  тех  пор,  пока  на
четверть мили позади не раздаются проклятья и брань из дилижанса э 7.
     Чернокожий возница (громче прежнего). Тяни!
     Лошади снова делают отчаянную попытку взбежать на откос, и снова карета
скатывается назад.
     Чернокожий возница (громче прежнего). Тяни-и!
     Лошади отчаянно бьют ногами.
     Чернокожий возница (полностью обретя присутствие  духа).  Гэй,  наддай,
наддай, тяни!
     Лошади делают новое усилие.
     Чернокожий  возница  (необычайно  энергично).  0-ля-лю!  Гэй!   Наддай,
наддай! Тяни! 0-ля-лю!
     Еще немного - и лошади вывезут.
     Чернокожий возница (выкатив глаза, так, что они у него чуть не  полезли
на лоб). Гэ-гэ-гэй! Наддай, наддай! Тяни! Пошли! Гэ-гэй!
     Наконец мы взлетели на откос и с головокружительной быстротой помчались
вниз по склону с той стороны. Осадить лошадей - невозможно, а под откосом  -
глубокая колдобина, полная воды. Карета отчаянно несется.  Пассажиры  вопят.
Грязь и вода летят во  все  стороны.  Чернокожий  возница  приплясывает  как
одержимый. Каким-то чудом все препятствия  вдруг  оказываются  позади  и  мы
останавливаемся передохнуть.
     Перед  нами,  па  заборе,  восседает  черный  друг  нашего  чернокожего
возницы. Последний в  знак  приветствия  мотает,  точно  петрушка,  головой,
вращает глазами, пожимает плечами, ухмыляется во весь рот.  Потом  он  вдруг
поворачивается ко мне  и  говорит:  -  Провезем  вас,  сэр,  самым  бережным
образом; будете довольны, сэр. Как старушку в кресле, сэр. -  Несколько  раз
хихикнул. - Пассажир на козлах, сэр, он мне частенько напоминает старушку  в
кресле, сэр. - И снова широко осклабился. - Ничего, ничего. Мы уж как-нибудь
позаботимся о старушке. Можете быть спокойны.
     И чернокожий возница снова расплывается в улыбке, но перед нами - опять
колдобина, а за нею, совсем близко, опять откос, и потому он спешно обрывает
свою речь и кричит (снова обращаясь к лошадям):  "Полегче!  Да  полегче  же!
Легче! Стой! Гэй! Наддай, тяни!  Ол-ля-лю!"  -  И  только  в  самом  крайнем
случае, когда  мы  попадаем  в  положение  настолько  затруднительное,  что,
кажется, выбраться из него совершенно невозможно,  он  кричит:  "Гэ-гэ-гэй!"
Так мы покрываем расстояние миль в десять или около того за два с  половиной
часа, не сломав никому костей, но изрядно отбив  бока,  -  словом,  доставив
пассажиров "самым бережным образом".
     Эта   своеобразная   скачка   с    препятствиями    заканчивается    во
Фридериксбурге, откуда  идет  железная  дорога  на  Ричмонд.  Местность,  по
которой она пролегает, была когда-то плодородна, но почва истощилась:  здесь
широко применяли рабский труд, чтобы снимать обильные  урожаи,  не  удобряли
земли, - и теперь этот край превратился если не буквально в  пустыню,  то  в
песчаную лесостепь. Но несмотря на все уныние и однообразие открывшейся  мне
картины, я обрадовался в душе, что вижу хоть  на  чем-то  печать  проклятия,
наложенного этом гнусным институтом рабства,  и  иссохшая  земля  была  куда
милее моему взору, чем самые богатые и тучные поля.
     В этой местности, как и во всех  других,  где  укоренилось  рабство  (я
нередко слышал такие признания даже от тех, кто является самым  горячим  его
сторонником), царит неотделимая от него атмосфера разорения и упадка. Амбары
и надворные строения  того  и  гляди  развалятся;  сараи  стоят  залатанные,
наполовину без  крыш;  бревенчатые  хижины  (которые  в  Виргинии  строят  с
наружными, глиняными  или  деревянными,  дымоходами)  выглядят  на  редкость
убого. И вообще все такое неуютное  и  неприглядное.  Жалкие  станции  вдоль
железной  дороги;  огромные  пустынные  деревянные   склады,   где   паровоз
заправляют топливом; негритята валяются в пыли у дверей вместе с собаками  и
свиньями; как тени  скользят  мимо  двуногие  вьючные  животные,  -  мрак  и
запустение во всем.
     В одном поезде с нами, в вагоне для негров, ехала мать с  детьми  -  их
только что купили, а ее мужа, отца ее детей, оставили  у  прежнего  хозяина.
Дети всю дорогу плакали, на мать же было больно смотреть. Властитель  жизни,
свободы и счастья, купивший их, ехал в том же поезде и на  каждой  остановке
выходил   посмотреть,   не   сбежали   ли   они.   Негр   из    "Путешествий
Синдбада-морехода" *, с одним глазом, горевшим точно уголь посреди лба,  был
прирожденным аристократом в сравнения с этим белым джентльменом.
     В седьмом часу вечера мы подъехали к гостинице; широкая  лестница  вела
ко входу, перед которым сидели  в  качалках  два-три  гражданина  и  курили.
Гостиница оказалась очень большой и изысканной, и приняли  нас  так  хорошо,
как только могут пожелать путешественники. Поскольку климат здесь  жаркий  и
все время хочется пить,  в  просторном  баре,  в  любой  час,  всегда  полно
посетителей  и  ни  на  минуту  не  прекращается  деятельное   приготовление
прохладительных напитков; однако  народ  здесь  более  веселый:  по  вечерам
играет оркестр, и нам было так приятно снова услышать музыку.
     Весь следующий день и еще следующий мы  ездили  и  бродили  по  городу,
красиво расположенному  на  восьми  холмах  над  рекою  Джеймс,  похожей  на
сверкающую ленту, усеянную яркими пятнами островков  или  покрытую  рябью  -
там, где она журчит среди камней.  Хотя  была  еще  только  середина  марта,
погода в этих южных широтах стояла необычайно  теплая:  персики  и  магнолии
были в полном цвету; а деревья стояли уже совсем  зеленые.  В  низине  среди
холмов лежит долина, известная под  названием  "Кровавый  лог",  -  когда-то
здесь произошла страшная битва с индейцами. Место для побоища  было  выбрано
подходящее, - оно сильно  заинтересовало  меня,  как  и  все  другие  места,
связанные с легендами об этом диком народе, ныне столь быстро  исчезающем  с
лица земли.
     В городе заседает виргинский парламент, и под  его  сумрачными  сводами
несколько ораторов сонно разглагольствовали насчет полуденной  жары.  Однако
законодательные учреждения встречаются здесь так  часто,  что  их  заседания
интересовали    меня    немногим    больше,    чем    собрания    приходских
налогоплательщиков, и  я  с  радостью  отказался  от  этого  зрелища,  чтобы
посетить зал хорошо устроенной публичной библиотеки тысяч в десять  томов  и
табачную фабрику, где работали одни рабы.
     Здесь я увидел весь процесс - как табак отбирают, скатывают,  прессуют,
сушат, упаковывают в бочонки и пломбируют. Все это был желательный  табак  и
на одном здешнем складе было его столько, что, казалось, хватит  набить  все
жадные рты Америки. В готовом виде табак похож на жмыхи, которыми мы  кормим
скот, и даже если  не  вспоминать  о  последствиях,  к  каким  приводит  его
жевание, он выглядит достаточно неаппетитно.
     Среди рабочих много крепких на вид людей, и едва  ли  нужно  добавлять,
что трудятся они молча. Но после двух часов пополудни им разрешается петь  -
не всем сразу, а по нескольку человек. Когда я был там, как раз пробило два,
и человек двадцать, не прерывая работы, запели гимн, - совсем неплохо. Перед
самым  моим  уходом  прозвонил  колокол,  и  рабочие  потянулись  в  дом  на
противоположной стороне улицы - обедать. Я несколько раз повторил,  что  мне
хотелось бы посмотреть, как они едят, но поскольку на джентльмена,  которому
я выражал свое пожелание, неизменно нападала глухота, я не стал  настаивать.
А вот о том, как они выглядят, я сейчас расскажу.
     На следующий день я посетил  ферму  или  плантацию  примерно  в  тысячу
двести  акров,  расположенную  на   противоположном   берегу   реки.   Здесь
опять-таки,  хотя  владелец  поместья  повел  меня  в  "квартал",  как   тут
называется то место, где живут рабы, мне  не  предложили  зайти  ни  в  одну
хижину. Я видел их лишь снаружи жалкие,  рассыпающиеся  лачуги,  и  чуть  ни
возле каждой - кучка полуголых ребятишек греется на солнце  или  валяется  в
пыли. Тем не менее я убежден, что этот джентльмен - хороший и чуткий хозяин,
которому его пятьдесят рабов достались по наследству,  а  сам  он  людей  не
покупает и не продает; на основании собственных наблюдений я  убедился,  что
это добрый и достойный человек.
     Дом у плантатора просторный, из нетесаного камня; он живо напомнил  мне
описания таких строений у Дефо *.  День  стоял  знойный,  но  поскольку  все
ставни были закрыты, а двери и окна распахнуты настежь,  в  комнатах  царила
прохладная полутьма, такая освежающая после яркого солнца и зноя  на  улице.
Перед окнами - открытая веранда, где в так называемую жаркую погоду - уж что
они под этим разумеют, не могу сказать, - вешают гамаки, в которых обитатели
дома располагаются подремать и выпить чего-нибудь прохладительного. Не знаю,
какими покажутся эти прохладительные напитки, если  их  пить  в  гамаке,  но
отведав их вне гамака, могу доложить, что даже тем, кто благосклонно отнесся
к ним, и в голову не придет летом поглощать такие горы льда и  такие  бокалы
тминной настойки и шеррикоблера, какие подают в здешних широтах.
     Через реку проложено два моста: один  принадлежит  железной  дороге,  а
другой,  необычайно  ветхий,  некоей  старой  леди,  живущей  поблизости   и
взимающей за пользование им пошлину с горожан. Возвращаясь в город, я шел по
этому мосту и на  перилах  увидел  надпись,  гласившую,  что  за  превышение
положенной  скорости  при  переезде:  белый  -  облагается  штрафом  в  пять
долларов, а негр - получает пятнадцать ударов бичом.
     Та же тягостная атмосфера запустения, омрачавшая наш  путь  в  Ричмонд,
нависла и над городом. На улицах его много красивых вилл и веселых  домиков,
и природа в  окрестностях  куда  как  хороша,  но  рядом  с  его  роскошными
резиденциями - подобно тому как  самое  рабство  существует  бок  о  бок  со
многими высокими добродетелями - теснятся жалкие  лачуги,  лежат  поваленные
заборы, стоят полуосыпавшиеся стены. Зловеще намекая на то,  что  скрыто  от
наблюдателя, это соседство, как и многое другое, бросается в глаза и надолго
оставляет в памяти гнетущее  впечатление,  тогда  как  более  отрадные  вещи
забываются.
     Человека, по счастью не привыкшего к такого рода зрелищам, вид  здешних
улиц и мест, где трудятся люди, не может не ужаснуть.  Все,  кому  известно,
что существуют законы, запрещающие обучать  рабов,  которые  терпят  муки  и
наказания, намного превышающие штрафы, налагаемые на тех, кто их  калечит  и
терзает, должны быть подготовлены к тому, что лица невольников не отличаются
особой одухотворенностью. Однако темнота  -  не  кожи,  а  духа,  -  которую
чужестранец  встречает  на  каждом  шагу,  огрубление  и  уничтожение   всех
прекрасных  качеств,   какими   наградила   человека   природа,   неизмеримо
превосходят  самые  худшие  ожидания.  Когда  герой  великого  сатирика   *,
вернувшись из своего путешествия в царство лошадей,  выглянул  в  окно  и  с
дрожью и ужасом увидел себе подобных, это зрелище  едва  ли  показалось  ему
более омерзительным и устрашающим, чем кажутся лица рабов тому, кто их видит
впервые.
     Последним из них, с кем свел меня случай, был несчастный слуга, который
весь день до полуночи бегал по всяким поручениям, урывая лишь  жалкие  крохи
отдыха и тут же, на ступеньках  лестницы,  забываясь  тревожным  сном,  а  в
четыре часа утра уже снова мыл темные коридоры, - и  теперь,  отправляясь  в
путь, я порадовался от души, что не обречен жить среди рабства и что чувства
мои, не привыкнув с колыбели к  его  ужасам  и  несправедливостям,  способны
остро воспринимать их.
     Я  намеревался  ехать  в  Балтимору  по  реке  Джеймс  и  затем   через
Чесапикский залив, но так как одного из пароходов - из-за какой-то аварии  -
на месте не оказалось, этот способ сообщения  представлялся  ненадежным,  мы
вернулись в Вашингтон тем  же  путем,  как  и  приехали  (кстати,  на  нашем
пароходе  оказалось  двое  полицейских,  гнавшихся   за   беглыми   рабами),
переночевали там, а на следующее утро отправились в Балтимору.
     Самой  благоустроенной  гостиницей  изо  всех,  в  каких  мне  довелось
останавливаться в Соединенных Штатах, а таких немало! - был отель Барнума  в
Балтиморе; здесь путешественник англичанин найдет  кровать  с  пологом  -  в
первый и, должно быть, последний раз в Америке (я отмечаю это,  как  человек
беспристрастный,  ибо  я  никогда  не  пользуюсь   пологом),   -   и   может
рассчитывать, что получит достаточно воды для мытья,  -  явление  далеко  не
обычное.
     Столица штата Мэриленд - шумный деловой  город,  с  развитой  торговлей
всякого рода, в частности рыбной. Та часть города, которая наиболее  связана
с этим видом торговли, что и говорить,  чистотой  не  блещет,  зато  верхняя
часть - совсем другая: там много приятных улиц  и  общественных  зданий.  Из
достопримечательностей отметим памятник Вашингтону  -  красивая  колонна  со
статуей наверху, Медицинский колледж и  Монумент  в  ознаменование  битвы  с
англичанами при Норт-Пойнте *.
     В городе есть отличная тюрьма, а также исправительный дом штата. В этом
последнем заведении я познакомился с двумя любопытными делами.
     Одно  из  них  было  заведено  на  молодого   человека,   судимого   за
отцеубийство.  Доказательства  основывались  на  стечении  обстоятельств,  в
которых было много противоречивого и  сомнительного;  к  тому  же  непонятно
было, какая  побудительная  причина  могла  толкнуть  обвиняемого  на  столь
ужасное злодеяние. Дважды он представал пред судом, и при повторном  разборе
дела присяжные настолько усомнились в его виновности,  что  обвинили  его  в
непредумышленном   убийстве,    иди    убийстве    со    смягчающими    вину
обстоятельствами, хоть это  было  и  вовсе  исключено,  так  как  достоверно
известно, что между ним и отцом не было ни ссоры, ни повода к ней,  так  что
если он действительно убил, то уж только преднамеренно, и является убийцей в
самом полном и страшном значении этого слова.
     Наиболее любопытным в  этом  деле  является  то,  что  если  несчастный
действительно не был убит родным сыном, значит он  был  убит  своим  братом.
Улики, - что особенно любопытно, - свидетельствуют и против  того  и  против
другого. По всем неясным моментам давал показания в качестве свидетеля  брат
убитого. Защитник же обвиняемого, выступая с разъяснениями (вполне,  кстати,
правдоподобными),  так  поворачивал  его  показания,  что   все   изобличало
свидетеля в сознательном старании переложить вину на племянника.  Убил  один
из них - и присяжным предстояло решить,  какое  из  двух  своих  подозрений,
почти в  равной  мере  противоестественных  и  необъяснимых,  считать  более
правильным.
     По другому делу обвиняли человека, который, зайдя  как-то  к  винокуру,
украл у него медную меру со спиртом. За ним кинулись вдогонку, он был пойман
с поличным и приговорен к двухгодичному заключению. Отбыв свой срок и  выйдя
из тюрьмы, он отправился к тому же винокур