Все  эти  девушки,  как  я  уже  говорил,  хорошо,  а  следовательно  и
чрезвычайно опрятно одеты; на них приличные шляпки, добротные теплые  пальто
и шали, - не без узоров и претензий. Более того: на фабрике есть место,  где
они могут безбоязненно оставлять свои вещи, и есть душевая,  где  они  могут
вымыться. У всех у них здоровый вид - иные прямо пышут  здоровьем;  держатся
они и ведут  себя,  как  молодые  женщины,  а  не  как  отупевшие  животные,
впряженные в ярмо. Если бы на одной из этих фабрик я увидел (но я такого  не
видел, хоть и очень внимательно  искал)  самое  что  ни  на  есть  жеманное,
сюсюкающее, слабоумное и нелепое  юное  существо,  мне  достаточно  было  бы
вспомнить его прямую противоположность - неряшливую, хныкающую, развенчанную
тупицу (а таких я видел), чтобы с удовольствием смотреть  на  ту,  что  была
передо мной.
     Помещение, где они работали, содержалось в таком же порядке, как и  они
сами. На некоторых окнах стояли  горшки  с  зелеными  ползучими  растениями,
затенявшими стекло; воздух был относительно свежий,  и  вообще  кругом  было
настолько чисто и удобно, насколько это позволял характер их занятий. Вполне
естественно предположить,  что  среди  такого  большого  количества  женщин,
многие из которых только-только вышли из отрочества,  должны  быть  особы  и
хрупкие и слабые, - и такие, естественно, были. Но я решительно заявляю, что
из всей массы работниц, виденных мною на разных фабриках  в  этот  день,  не
могу припомнить или выделить ни одного юного лица, которое произвело  бы  на
меня тягостное впечатление, ни одной девушки, которую, принимая во внимание,
что она вынуждена трудом своих рук зарабатывать себе на хлеб, я пожалел бы и
постарался бы избавить от работы, если бы имел к тому возможность.
     Живут работницы в многочисленных общежитиях, расположенных  поблизости.
Владельцы фабрик тщательно следят за  тем,  чтобы  содержали  эти  общежития
люди, прошедшие самую строгую и  внимательную  проверку.  Всякая  жалоба  со
стороны жильцов или кого-либо  еще  досконально  проверяется,  и,  если  она
оказывается обоснованной, провинившегося отстраняют и на его место назначают
более достойного. На фабриках здесь работают  и  дети,  но  их  немного.  По
законам штата им разрешается работать не более  девяти  месяцев  в  году,  а
остальные три месяца они должны учиться. Для этой  цели  в  Лоуэлле  имеются
школы, а кроме того там есть церкви  и  разные  молитвенные  дома,  так  что
молодые женщины могут следовать той вере, в которой они воспитаны.
     В некотором отдалении от  фабрик,  на  высоком,  красивом  месте  стоит
фабричная больница, или дом для заболевших работниц, -  это  лучший  дом  во
всей округе и выстроил его для себя лично один крупный  коммерсант.  Подобно
тому бостонскому заведению, которое я описывал выше, больница эта  разделена
не на палаты, а на уютные комнаты, каждая из  которых  имеет  все  удобства,
существующие в комфортабельном доме. Главный врач живет под одной крышей  со
своими пациентами, и, будь они членами его семьи, он не мог бы лучше  о  них
заботиться или относиться  к  ним  более  мягко  и  внимательно.  За  неделю
пребывания в больнице с пациентки взимают три доллара,  то  есть  двенадцать
шиллингов на английские деньги; но ни одной девушке, работающей на  той  или
другой фабрике, не откажут в  приеме,  если  ей  нечем  заплатить.  Впрочем,
работницы не часто оказываются в таком положении, что можно  заключить  хотя
бы из того, что в июле  1841  года  не  менее  девятисот  семидесяти  восьми
девушек являлись вкладчицами лоуэлской сберегательной кассы, а  общая  сумма
их вкладов исчислялась в сто тысяч долларов, то есть в двадцать тысяч фунтов
стерлингов на английские деньги.
     Теперь я хочу привести три факта, которые немало  удивят  читателей  из
определенного слоя общества по эту сторону Атлантического океана.
     Во-первых, в большинстве общежитий есть пианино, купленное  вскладчину.
Во-вторых, почти все эти  юные  особы  записаны  в  передвижную  библиотеку.
В-третьих, они создали периодический журнал под названием "Говорит Лоуэлл" -
"Сборник оригинальных статей, написанных исключительно работницами, занятыми
на фабриках"; журнал этот печатается и  продается,  как  все  журналы,  и  я
привез из Лоуэлла добрых  четыре  сотни  убористо  набранных  страниц  этого
издания, которые я прочел от начала и до конца.
     Некоторые  мои  читатели,  пораженные  этими  фактами,  в  один   голос
воскликнут: "Какая наглость!" А когда я почтительно спрошу  их  почему,  они
ответят:  "Это  не  совместимо  с  их  положением".  Тогда  я  позволю  себе
поинтересоваться, что же это за положение.
     А  положение  это  определяется  трудом.  Они  трудятся.  Работают   на
фабриках, в среднем, по двенадцать часов в сутки, что иначе как трудом  -  и
трудом довольно тяжелым - не назовешь. Быть может, и в самом  деле  подобные
развлечения не совместимы с их общественным  положением.  Но  можем  ли  мы,
англичане, со всей уверенностью утверждать, что создали  себе  представление
об "общественном положении" рабочего люда не на основании того, каким мы его
привыкли видеть, а на основании того, каким оно должно  быть?  Мне  кажется,
проанализировав наши  чувства,  мы  обнаружим,  что  пианино  и  передвижная
библиотека и даже "Говорит Лоуэлл" смущают нас своей необычностью, а не тем,
какое они имеют отношение к абстрактной проблеме добра и зла.
     Я лично не знаю такого общественного положения, которое не позволяло бы
считать подобные занятия после  радостно  завершенного  трудового  дня  и  в
радостном предвкушении дня предстоящего - облагораживающими и похвальными. Я
не знаю такого общественного положения, которое становилось бы более сносным
для человека, его занимающего, или более безопасным для человека стороннего,
если оно сопряжено с невежеством. Я не знаю такого общественного  положения,
которое давало бы монополию на  образование,  совершенствование  и  разумные
развлечения; или которое человек, попытавшийся эту  монополию  узурпировать,
мог бы долгое время сохранить.
     О  литературных  достоинствах  журнала  "Говорит  Лоуэлл"   могу   лишь
заметить, что он мог бы с успехом выдержать сравнение со многими английскими
периодическими изданиями, хотя статьи  в  нем  и  написаны  девушками  после
тяжелого трудового дня. Приятно, что многие рассказы  посвящены  фабрикам  и
тем, кто на них трудится; что статьи эти  учат  самоотречению  и  довольству
жизнью, внедряют мудрое  правило  доброго  отношения  к  людям.  Со  страниц
журнала, словно струей животворного деревенского  воздуха,  веет  любовью  к
красотам природы, к тишине, которую писательницы оставили у себя на  родине;
а в библиотеке вы едва ли найдете книги, где воспевалась бы красивая одежда,
красивые браки,  красивые  дома  или  красивая  жизнь,  хотя,  казалось  бы,
здесь-то  и  открывается  благоприятная  возможность  для   изучения   таких
предметов. Кое-кому может не понравиться,  что  некоторые  статьи  подписаны
несколько претенциозными именами, но таков уж американский обычай.  В  одном
из округов штата  Массачузетс  законодательное  собрание  меняет  некрасивые
имена на красивые, если дети хотят подправить вкус отцов. Поскольку изменить
имя стоит очень недорого или вообще ничего не  стоит,  десятки  Мэри-Энн  на
каждой сессии торжественно превращаются в Бевелин.
     Говорят,  что  во  время  посещения  города  генералом  Джексоном   или
генералом Гаррисоном * (забыл которым, но не в этом суть) генерал этот целых
три с половиной мили шел меж двойного ряда дам  с  зонтиками  и  в  шелковых
чулках. Но поскольку, как мне известно, самым  страшным  последствием  этого
было внезапное повышение спроса на зонтики и  шелковые  чулки  и,  возможно,
банкротство какого-нибудь оборотистого обитателя Новой Англии, скупавшего их
по любой цене в расчете на спрос, который так больше и не появился, -  я  не
придаю этому событию особого значения.
     В своем кратком рассказе о Лоуэлле я лишь  в  самой  малой  мере  сумел
передать то чувство удовлетворения, которое вызвал у меня этот город, ибо ни
один иностранец, которого  интересуют  и  волнуют  условия  жизни  трудового
народа у него на родине, не мог бы не почувствовать того же, - я старательно
избегал проводить сравнение между тамошними фабриками и  нашими.  Многое  из
того, что годами оказывало серьезное влияние  на  жизнь  наших  промышленных
городов, здесь и не возникало; к  тому  же,  в  Лоуэлле  нет,  так  сказать,
потомственных промышленных рабочих, ибо фабричные  работницы  (часто  дочери
мелких фермеров) приезжают сюда из других штатов, несколько лет  поработают,
а потом снова уезжают домой.
     Однако проведи я такое сравнение, контраст  получился  бы  разительный,
ибо это было бы  противопоставлением  добра  и  зла,  животворного  света  и
глубокого мрака. Я воздержусь от сравнения, - мне кажется, так будет  лучше.
Но тем  настойчивее  я  призываю  тех,  чей  взор  привлекут  эти  страницы,
задержаться на них и подумать о  разнице  между  описанным  городом  и  теми
огромными массивами, где гнездится отчаянная нужда; вспомнить, если  они  на
это способны, в пылу перебранки и межпартийной борьбы о тех усилиях, которые
нужно сделать, чтобы избавить несчастных от страданий и опасности, а главное
- и последнее - не забывать, как- летит драгоценное время.
     Вечером я возвращался обратно по той же железной дороге и  в  таком  же
вагоне. Один из пассажиров  так  старательно  и  пространно  объяснял  моему
спутнику (не  мне,  конечно),  почему  именно  англичане  должны  составлять
путеводители по Америке, что я прикинулся спящим. Но всю дорогу  я  краешком
глаза смотрел в окно, ибо зрелище, разворачивавшееся передо  мной,  способно
было приковать все мое  внимание:  костры,  незаметные  при  дневном  свете,
отчетливо выделялись сейчас в темноте,  и  мы  ехали  в  вихре  ярких  искр,
которые падали вокруг нас, крутясь, точно огненный снег.

ГЛАВА V

     Byстер. - Река Коннектикут. - Хартфорд. - Из Нью-Хэйвена в Нью-Йорк

     Распростившись с Бостоном в субботу, 5 февраля, мы отправились  уже  по
другой железной дороге в Вустер, хорошенький городок в Новой Англии, где нам
предстояло  пробыть  под   гостеприимным   кровом   губернатора   штата   до
понедельника.
     Эти города и городки Новой  Англии  (в  Старой  Англии  многие  из  них
считались бы деревнями) так же приятны и типичны для сельской  Америки,  как
их население для сельских жителей  Америки.  Здесь  не  видно  ни  аккуратно
подстриженных газонов, ни зеленых лугов нашей родины; трава по  сравнению  с
нашими пастбищами и декоративными лужайками растет здесь  буйно,  неровно  и
дико,  зато,  куда  ни  глянь  -  глаз  радуют  живописные   склоны,   мягко
вздымающиеся холмы, лесистые долины и крошечные ручейки. В каждом  маленьком
селении - своя церковь и  своя  школа,  выглядывающие  из-за  белых  крыш  и
тенистых деревьев; каждый дом  -  белее  белого;  каждая  ставня  -  зеленее
зеленого; в каждый погожий день небо голубее голубого. Когда мы высадились в
Вустере, резкий сухой ветер и легкий морозец так  сковали  дороги,  что  они
покрылись твердой  коркой,  а  колеи  их  уподобились  гранитным  грядам.  И
конечно, как и везде, все казалось совсем новым. Все строения выглядели так,
словно их построили и покрасили только сегодня утром  и  без  особого  труда
могут  снести  в  понедельник.  В  свежем  вечернем  воздухе  все  очертания
выделялись в сто раз  резче,  чем  обычно.  Чистенькие  картонные  колоннады
обладали не большей перспективой,  чем  китайский  мостик,  нарисованный  на
чайной чашке, и казались столь же  малопригодными  в  жизни.  Бритвоподобные
грани разбросанных в беспорядке коттеджей как будто разрезали  самый  ветер,
когда он со свистом обрушивался на них и потом  с  еще  более  пронзительным
плачем, стеная, мчался дальше. Взгляд словно пронизывал насквозь эти хрупкие
деревянные жилища, за которыми во всем своем блеске садилось солнце, и  было
просто немыслимо хотя бы на минуту представить себе, что обитатель их  может
укрыться тут от постороннего глаза или сохранить какие-либо тайны от широкой
публики. Если  даже  за  незанавешенными  окнами  какого-нибудь  дома  вдали
блестел яркий огонь, казалось, он только что зажжен и не приносит  тепла;  и
вместо того чтобы пробудить  в  вас  думы  об  уютной  комнате,  наполненной
красноватым сумраком  от  плотных  занавесей  и  озаренной  улыбками  людей,
впервые  увидевших  свет  у  этого  очага,  зрелище  это  невольно  вызывало
представление об еще не просохшей известке и сырых стенах.
     По крайней мере такие мысли владели мной в тот вечер. На следующее утро
ярко светило солнце, и  в  воздухе  раздавался  серебристый  звон  церковных
колоколов; ближняя улица пестрела праздничными  нарядами  степенно  шагавших
горожан, которые вдали, на ленте дороги,  казались  просто  яркими  точками;
приятно было ощущать царившее во всем отрадное спокойствие воскресного  дня.
Было бы, конечно, неплохо, если б тут  виднелась  старая  церквушка,  и  еще
лучше - десяток-другой старых могил, но даже и без этого, после неугомонного
океана и суетливого города целительный покой и тишина  этих  мест  оказывали
вдвойне благотворное действие на душу.
     На следующее утро все так же, поездом,  мы  отправились  в  Спрингфилд.
Оттуда до Хартфорда - места нашего назначения - всего двадцать пять миль, но
в это время  года  дороги  так  плохи,  что  нам  потребовалось  бы  на  это
путешествие, вероятно, часов десять-двенадцать.  Однако,  на  наше  счастье,
зима стояла необычайно мягкая, и  река  Коннектикут  была  "открыта",  иначе
говоря, не замерзла. Капитан маленького пароходика собирался совершить в тот
день свое первое плавание в сезоне (мне кажется, это было второе плавание  в
феврале на памяти человека) и ожидал лишь нас. Посему мы поднялись на  борт,
стараясь мешкать как можно меньше. Капитан оказался верен своему слову, и мы
тотчас пустились в путь.
     Судно, конечно,  не  зря  называли  "маленьким  пароходиком".  Я  забыл
спросить, но, думаю, мощность его машины равнялась  примерно  половине  силы
пони. Знаменитый карлик мистер Паап вполне мог бы прожить всю свою  жизнь  и
благополучно скончаться в каюте этого пароходика, где были обыкновенные окна
с фрамугами, как в жилых домах. Ярко-красные занавески  на  плохо  натянутых
шнурах  закрывали  нижние  половинки  окон,  и  это  придавало   каюте   вид
лилипутского трактира,  который  снесло  наводнением  или  другим  стихийным
бедствием и который плывет теперь неведомо куда. Но даже и в  этой  комнатке
имелось кресло-качалка. В Америке, куда ни зайди, всюду есть кресло-качалка.
     Боюсь сказать, сколько футов уложилось бы на  этом  суденышке  вдоль  и
поперек, - оно было такое коротенькое и узенькое, что термины "в длину" и "в
ширину" были здесь просто неуместны. Скажу  только,  что  мы  все  держались
посередине палубы из опасения, как бы оно  вдруг  не  перевернулось,  и  что
машины лишь посредством  какого-то  удивительного  способа  уплотнения  были
втиснуты между палубой и килем, -  в  результате  получился  теплый  сандвич
примерно в три фута толщиной.
     Весь день шел дождь; когда-то я думал, что такого дождя больше нигде не
может быть, кроме как на севере и северо-западе Шотландии. Река была  сплошь
покрыта плывущими льдинами, которые непрестанно хрустели и трещали под нами;
чтобы не наткнуться на самые большие глыбы, которые несло течением посредине
реки, мы держались ближе к  берегу,  где  глубина  не  превышала  нескольких
дюймов. Тем не менее мы ловко продвигались  вперед,  и  поскольку  все  были
хорошо укутаны, бросали  вызов  погоде  и  наслаждались  путешествием.  Река
Коннектикут - хорошая река, и я не сомневаюсь, что берега ее летом  красивы,
- во всяком случае, так мне сказала молодая леди в каюте, а она должна  быть
знатоком красоты, если обладание тем или иным  качеством  означает  также  и
умение ценить его, ибо я никогда не видел более прекрасного создания.
     После двух с половиной часов этого своеобразного  путешествия  (включая
остановку в маленьком городке, где в нашу  честь  был  дан  салют  из  пушки
гораздо больших размеров, чем  труба  нашего  пароходика)  мы  добрались  до
Хартфорда и прямехонько направились в чрезвычайно комфортабельный  отель,  -
спальни там, правда, были, по обыкновению, неудобные и как  везде,  где  нам
пришлось побывать, чрезвычайно располагали к раннему вставанию.
     Мы задержались здесь на целых четыре дня. Городок красиво расположен  в
лощине, окруженной зелеными холмами; земля здесь  щедрая,  обильно  поросшая
лесами и Заботливо  обрабатываемая.  В  Хартфорде  заседает  законодательная
власть  штата  Коннектикут;  этот  мудрый  орган  в  давние  времена  принял
пресловутый  кодекс,  именуемый  "Голубые  законы";  среди  прочих  разумных
постановлений коего имелось и такое, по которому  каждого  гражданина,  буде
доказано, что он в воскресенье поцеловал свою  жену,  надлежит  в  наказание
посадить в колодки. В этих краях еще и поныне силен дух старого пуританства,
но я что-то не замечал, чтобы под его влиянием люди  меньше  соблюдали  свою
выгоду или честней вели свои дела. Поскольку мне неизвестно  о  такого  рода
воздействии пуританского духа где-либо в другом месте, я прихожу  к  выводу,
что этого никогда не будет и здесь. А что  касается  благочестивых  речей  и
строгих лиц, то должен сказать, что я привык судить о товарах потустороннего
мира точно так же, как о тех, которыми торгуют на земле, и всякий раз, когда
я вижу, что торговец слишком много выставил на витрине, я беру под  сомнение
качество того, что можно найти в лавке.
     В Хартфорде находится знаменитый дуб, в котором  была  спрятана  хартия
короля Карла *. Ныне он стоит  за  забором,  в  саду,  принадлежащем  одному
джентльмену. Сама же хартия хранится в палате штата. Суды здесь точно  такие
же, как  и  в  Бостоне,  и  общественные  заведения  почти  так  же  хороши.
Превосходно поставлено  дело  в  приюте  для  умалишенных,  равно  как  и  в
институте глухонемых.
     Проходя по приюту для умалишенных, я неоднократно  задавался  вопросом,
сумел ли бы  я  отличить  надзирателей  от  пациентов,  если  бы  первые  не
обменивались с врачом краткими замечаниями о состоящих  под  их  наблюдением
больных. Конечно, это касается лишь их внешнего вида, так как речи  безумных
были достаточно безумны.
     Была там одна маленькая чопорная старушка, беспрестанно  улыбающаяся  и
приветливая, которая  как-то  бочком  просеменила  к  нам  с  другого  конца
длинного коридора и, присев передо мною с таким видом, будто  оказывала  мне
величайшую милость, задала такой необъяснимый вопрос: - Скажите,  сэр,  что,
Понтефракт все еще процветает на земле английской?
     - Да, сударыня, - ответил я.
     - Когда вы в последний раз с ним виделись, сэр, он был...
     -  В  прекрасном  состоянии,  сударыня,  -  сказал  я,  в  превосходном
состоянии. Он просил меня передать вам привет. Выглядел он как нельзя лучше.
     Эти слова чрезвычайно обрадовали старушку. С минуту посмотрев на  меня,
как  бы  для  того,  чтобы  вполне  удостовериться   в   серьезности   моего
почтительного к ней отношения, она  все  так  же  бочком  сделала  несколько
шажков назад; затем снова скользнула вперед, внезапно подпрыгнула (при  этом
я поспешно отступил шага на два) и сказала: - Я - ископаемое, сэр.
     Я счел самым подходящим сказать, что подозревал это с самого начала.  А
посему так и сказал.
     - Я очень рада и горда, сэр,  что  принадлежу  к  числу  ископаемых,  -
заявила старая дама.
     - Еще бы, сударыня, - ответил я.
     Старая  дама  послала  мне  воздушный   поцелуй,   снова   подпрыгнула,
самодовольно улыбнулась и, все той же необычной походкой засеменив прочь  но
коридору, грациозно нырнула в свою спальню.