прежде.
     Коричневая шляпа. Карета сегодня, по-моему, сильно запоздала.
     Соломенная шляпа (неуверенно). Да, сэр.
     Коричневая шляпа (взглянув на часы). Да, сэр; часа на два.
     Соломенная шляпа (в величайшем удивлении вскинув брови). Да, сэр?
     Коричневая шляпа (решительным тоном, пряча часы). Да, сэр.
     Все остальные пассажиры в дилижансе (друг другу). Да, сэр.
     Кучер (очень сварливо). Нет, не запоздала.
     Соломенная шляпа (кучеру). Ну, не  знаю  сэр.  Мы  довольно-таки  долго
тащились последние пятнадцать миль. Что правда, то правда.
     Так как кучер ничего не отвечает и явно не хочет вступать в  пререкания
по предмету, столь далекому  от  его  симпатий  и  чувств,  какой-то  другой
пассажир говорит: "Да, сэр", после чего джентльмен в соломенной шляпе в знак
признательности за его учтивость говорит в ответ уже ему: "Да,  сэр".  Потом
соломенная шляпа спрашивает коричневую, не находит  ли  он,  что  карета,  в
которой он (соломенная шляпа) сидит, совсем  новенькая.  На  что  коричневая
шляпа опять отвечает: "Да, сэр".
     Соломенная шляпа. Мне тоже так  кажется.  Уж  очень  пахнет  лаком,  не
правда ли, сэр?
     Коричневая шляпа. Да, сэр.
     Все остальные пассажиры в дилижансе. Да, сэр.
     Коричневая шляпа (всей компании). Да, сэр.
     Но способность  компании  вести  разговор  к  этому  времени  оказалась
исчерпанной, непосильной, а потому соломенная шляпа открыла дверцу кареты  и
вышла на улицу, а  вслед  за  ней  и  все  остальные.  Вскоре  мы  вместе  с
постояльцами уселись за обед, к которому нам подали из напитков только чай и
кофе. Поскольку и то и другое было прескверного  качества,  а  вода  и  того
хуже, я попросил принести бренди, -  но  здесь  процветала  трезвенность,  и
ничего спиртного нельзя было достать ни за ласку, ни за деньги. Это  нелепое
навязывание путешественнику неприятных  напитков,  которые  не  идут  ему  в
горло, довольно обычное явление в Америке; но мне не приходилось  наблюдать,
чтобы совесть столь щепетильных содержателей  этих  заведений  побуждала  их
свято блюсти точное соотношение  между  ценой  и  качеством  того,  что  они
подают, - наоборот:  я  подозреваю,  что  они  нередко  снижают  качество  и
повышают  цену,  дабы  вознаградить  себя  за  потерю  прибылей  с   продажи
спиртного. Вообще говоря, для людей столь уязвимой совести самым  правильным
было бы никогда не браться за такое дело, как содержание таверны.
     Покончив с обедом, мы садимся в  другой  экипаж,  который  ждет  нас  у
дверей (к этому времени нам успели сменить карету), и едем дальше; вокруг  -
все та же безрадостная картина; к вечеру мы прибываем в город, где  намечено
сделать остановку, чтобы выпить чая и поужинать; сгрузив мешки  с  почтой  у
почтового отделения, мы проезжаем  по  обычной  широкой  улице,  застроенной
обычными магазинами и домами (у дверей торговцев тканями, как всегда, вместо
вывески красуется ярко-красный лоскут), и подъезжаем к  гостинице,  где  нас
ждет ужин. Постояльцев здесь много, и за стол нас садится большая  компания,
но, как обычно, до  крайности  унылая.  Правда,  во  главе  стола  восседает
полногрудая хозяйка, а на другом его конце - простоватый школьный учитель из
Уэльса *, с женой и ребенком, который прибыл сюда  преподавать  классические
языки в расчете на большие блага, чем оказалось в  действительности,  -  эти
люди были достаточно интересны, чтобы занять мое внимание за ужином  и  пока
нам меняли упряжку. Мы едем дальше при свете яркой луны, а в  полночь  снова
останавливаемся и, пока перепрягают лошадей, с  полчаса  проводим  в  жалкой
комнате с выцветшей литографией  Вашингтона  над  закопченным  камином  и  с
внушительным кувшином холодной воды на столе, - прохладительным напитком,  к
которому  наши  угрюмые  пассажиры  прикладываются  так  жадно,  что   можно
подумать, будто они все до единого - ревностные пациенты доктора Санградо *.
Среди них есть совсем маленький мальчик,  который  жует  табак,  как  совсем
большой, и очень скучный субъект, который  обо  всех  предметах,  начиная  с
поэзии, говорит на языке арифметики и статистики и притом неизменно в  одном
ключе - так же пространно и важно и так же подчеркивая  слова.  Он  как  раз
вышел на крыльцо и сообщил мне, что здесь живет дядюшка одной молодой особы,
которую выкрал и увез с собой некий капитан, потом на  ней  женившийся;  так
вот  этот  дядюшка  такой  храбрый  и  свирепый,   что   не   будет   ничего
удивительного, если  он  отправится  за  помянутым  капитаном  в  Англию  "и
пристрелит его прямо на  улице,  если  встретит",  но  я  в  ту  минуту  был
раздражен, так как очень устал и у меня слипались глаза, а  потому  позволил
себе усомниться в осуществимости такой  суровой  расправы;  я  стал  уверять
собеседника, что если бы дядюшка прибег к этой  мере  или  потешил  бы  себя
другой подобной забавой, то в одно  прекрасное  утро  его  бы  вздернули  по
приказу Старика Бейли; так что прежде чем пускаться в путь,  ему  не  мешает
составить завещание, так как  по  приезде  в  Англию  оно  ему  очень  скоро
понадобится.
     Всю эту ночь мы едем и едем; постепенно рассвело, и вот  уже  нам  ярко
засветили первые косые лучи теплого солнышка. Оно  озарило  унылый  пустырь,
покрытый мокрой  травой,  чахлые  деревья  и  убогие  лачуги,  до  крайности
запущенные и жалкие. Кажется, что все вымерло в этом лесу, где самая  зелень
- влажная, нездоровая напоминает  ряску  на  поверхности  стоячих  вод;  где
ядовитые грибы вырастают в редком следу человека, прошедшего по этой  топкой
земле, или, подобно кораллам колдуньи, вылезают из каждой щели в двери или в
полу хижины, - этакая пакость и лежит на самом пороге  большого  города!  Но
участок был продан много лет назад, и поскольку владельцев никак не  найдут,
штат не может выкупить его. Так и стоит этот лес среди обработанных полей  и
всяческого благоустройства, точно проклятая  земля,  на  которой  свершилось
великое преступление и которой все теперь чураются, предоставляя гибнуть  от
одичания.
     В Колумбус мы прибыли около  семи  часов  утра  и,  решив  передохнуть,
провели там весь день и заночевали; нам  отвели  отличные  комнаты  в  очень
большой, еще недостроенной гостинице под названием "Неилов дом"; в  комнатах
стояла богатая обстановка из полированного темного ореха,  и  выходили  они,
точно в итальянском дворце, на красивую  галерею  и  каменную  веранду.  Сам
город - чистенький и премилый и "уже на пути к тому",  чтобы  стать  гораздо
больше. В нем заседает законодательная власть  штата  Огайо,  а  потому  он,
естественно, притязает на известную значимость и внушительность.
     Поскольку на следующий день ни одна карета не отправлялась  туда,  куда
мы наметили ехать, я нанял за очень умеренную  плату  "внерейсовую"  карету,
которая должна была довезти нас до Тиффина, небольшого городка, где проходит
железная дорога на Сэндаски. Это был  обыкновенный  дилижанс  -  запряженный
четверкой, какие я уже описывал;  на  остановках  мы  точно  так  же  меняли
лошадей и кучера, только ехали в нем совсем одни. Для того чтобы на станциях
нам давали свежих лошадей и не подсаживали никого из посторонних,  владельцы
кареты усадили к нам на козлы своего агента, который должен был проделать  с
нами  весь  путь;  и  вот  на  следующее  утро,  в  половине   седьмого,   в
сопровождении  этого  малого,   прихватив   с   собой   корзину   с   вкусно
приготовленным  холодным  мясом,  фруктами  и  вином,   мы   в   отличнейшем
расположении духа двинулись снова в путь, радуясь, что с нами  больше  никто
не едет, и настроившись насладиться поездкой, даже если она будет нелегкой.
     И наше счастье, что мы так  настроились,  ибо  дорога,  по  которой  мы
следовали  в  тот  день,  могла   настолько   подействовать   на   умы,   не
подготовленные выдержать любую тряску, что  душевный  барометр  упал  бы  на
несколько делений ниже бури. То мы валились все в кучу  на  дно  кареты,  то
расшибали себе головы об ее верх. А карета то накренялась на бок  и  глубоко
увязала в грязи, побуждая нас  отчаянно  цепляться  за  другой  ее  бок,  то
наезжала на крупы двух коренников, то, словно обезумев,  задирала  в  воздух
передок, а все четыре лошади,  стоя  наверху  неодолимого  подъема,  холодно
взирали вниз и как бы говорили: "Отпрягите нас. Это выше наших сил".  Кучера
на  этих  дорогах  поистине  творят  чудеса  и  умеют  так  поворачивать   и
разворачивать упряжку, штопором прокладывая свой путь по  болотам  и  топям,
что нередко случается, выглянув из окна, увидеть, как кучер держит  в  руках
концы  вожжей  и  погоняет  неизвестно  кого,  точно  играет  в  лошадки,  а
обернешься: передние  лошади  смотрят  на  тебя  из-за  экипажа,  как  будто
надумали  залезть  внутрь  через  заднюю  дверцу.  Значительная  часть  пути
пролегала по гати. Ее делают так: валят стволы деревьев в болото и  дают  им
на нем улежаться. Тяжелую карету,  когда  она  переваливается  с  бревна  на
бревно, так встряхивает, что кажется, от самого легкого из  этих  толчков  у
пассажира могут выскочить все кости из суставов.  Трудно  себе  представить,
где еще можно было бы пережить такое, разве что если взбираться  в  омнибусе
на верхушку собора св. Павла *. Ни разу, ни одного  единственного  разу,  за
весь этот день карета не находилась в таком положении, такой позиции или  не
шла таким ходом, к каким мы привыкли. В ее продвижении не было и отдаленного
сходства с тем, что испытываешь, когда едешь в какой-бы то ни  было  повозке
на колесах.
     И все-таки день был прекрасный, в меру  теплый,  и  пусть  мы  оставили
позади, на Западе, лето и быстро покидали  пределы  весны,  -  мы  двигались
как-никак к Ниагаре и к дому. К полудню мы сделали привал в  славном  леске,
пообедали на срубленном дереве,  и,  оставив  из  недоеденных  припасов  что
получше - владельцу коттеджа, а что похуже - свиньям (которых  -  к  великой
радости нашего комиссариата в Канаде - здесь больше, чем песчинок на морском
берегу), мы снова весело двинулись дальше.
     С наступлением вечера дорога стала заметно сужаться и, наконец,  совсем
пропала среди деревьев, так что кучер находил ее разве что по интуиции. Зато
мы могли быть уверены, что он не  заснет:  колеса  то  и  дело  налетали  на
какой-нибудь невидимый пень, и экипаж так подбрасывало, что, если  бы  кучер
не успевал быстро и крепко за что-нибудь ухватиться, ему бы  не  усидеть  на
козлах. И можно было не  опасаться,  что  лошади  вдруг  понесут:  по  такой
неровной местности и шагом  продвигаться  нелегко,  а  шарахаться  -  просто
некуда; будь на месте лошадей дикие слоны, и те не могли бы удрать  в  таком
лесу, да с таким экипажем в придачу. Так, вполне довольные, мы  продвигались
вперед.
     Эти пни и колоды сопутствуют вам по всей Америке.  Просто  удивительно,
сколько разных обликов и каких живых  -  являют  они  непривычному  глазу  с
наступлением  темноты.  То  почудится  вам,  будто  вдруг  выросла   посреди
пустынного поля греческая урна; то женщина  плачет  над  могилой;  то  самый
заурядный старый джентльмен раздвинул полы сюртука и заложил большие  пальцы
в проймы белого жилета; то перед вами студент, углубившийся в  книгу;  то  -
пригнувшийся негр; то - лошадь, собака, пушка, вооруженный человек;  горбун,
сбрасывающий плащ и  являющий  миру  свое  обличье.  Образы  эти  порою  так
занимали меня, точно я смотрел волшебный фонарь, но ни разу они  не  явились
по моей прихоти, а всегда словно навязывали мне свое присутствие  -  хочу  я
того или нет; и, как ни странно, я узнавал в  них  порой  рисунки  из  давно
забытых детских книжек с картинками.
     Но скоро стало чересчур темно даже  и  для  такого  развлечения,  да  и
деревья подступили так близко, что их сухие ветки стучали по нашему  экипажу
с обеих сторон и не позволяли высунуть голову. К тому же,  добрых  три  часа
сверкали зарницы, и каждая вспышка была яркой, голубой и  долгой;  а  когда,
прорвав завесу спутанных ветвей, потоком хлынул дождь и где-то над вершинами
деревьев глухо загрохотал гром, невольно подумалось, что в такую погоду  где
угодно лучше, чем в таком вот густом лесу.
     Наконец в одиннадцатом часу вечера вдали  заблестело  несколько  слабых
огоньков - Верхний Сэндаски, индейская деревня, где нам  предстояло  пробыть
до утра.
     В  бревенчатом  доме  постоялого  двора  -  единственном  здесь   месте
увеселения - все  уже  спали;  однако  на  наш  стук  скоро  откликнулись  и
приготовили нам чаю в своего рода кухне или общей комнате, оклеенной старыми
газетами. Спальня, куда провели нас с женой, была большая,  низкая,  мрачная
комната; в печке лежала куча хвороста; две  двери  без  запоров  и  крючков,
расположенные друг против друга, выходили обе прямо в черную ночь, в  лесную
глушь и устроены были так, что током воздуха из одной непременно открывалась
другая, - новинка в архитектуре домов, которую, насколько помню, я еще нигде
не встречал и которая, когда я, улегшись в постель, обратил на нее внимание,
привела меня в некоторое замешательство, ибо  в  моем  несессере  находилась
изрядная сумма золотом на путевые расходы. Однако, прислонив к дверям  часть
нашего багажа, я быстро устранил затруднение, и, думаю, сон мой в ту ночь не
был бы тревожным, когда бы только мне удалось заснуть.
     Мой бостонский друг забрался на ночлег под самую крышу, где  уже  мощно
храпел какой-то постоялец; но его  так  закусали,  что  он  не  вытерпел  и,
спустившись снова во двор, кинулся искать убежища в  карете,  которая  мирно
проветривалась перед домом. Как выяснилось, это был не очень  разумный  шаг,
так как свиньи, учуяв его и сочтя карету за  нечто  вроде  пирога  с  мясной
начинкой, собрались вокруг и  подняли  такое  мерзостное  хрюканье,  что  он
боялся высунуться и до утра продрожал в карете. А когда  все-таки  вылез,  у
нас даже не было  возможности  отогреть  его  стаканом  бренди,  так  как  в
индейской  деревне  закон,  в  самых  добрых  и  разумных  целях,  запрещает
содержателям  таверн  торговать  спиртными  напитками.  Впрочем,  запрет  не
достигает цели, ибо индейцы всегда достают  спирт  у  бродячих  торговцев  -
только худшего качества и по более дорогой цене.
     Деревня  со  всей  округой  населена  индейцами  племени  вайандот.   В
компании, собравшейся за  завтраком,  был  один  тихий  пожилой  джентльмен,
который состоит на службе правительства Соединенных Штатов уже много  лет  и
ведет переговоры с индейцами; вот и сейчас он заключил с  местными  жителями
договор, по которому они обязуются переехать на будущий год в отведенное для
них место к западу от Миссисипи, чуть подальше Сент-Луиса, за что  им  будут
ежегодно выплачивать определенную сумму. С волнением слушал я его рассказ  о
том, как сильно они привязаны к привычным с  детства  местам  и  особенно  к
могилам своих родичей и как им не хочется со всем этим расставаться. На  его
глазах произошло немало таких переселений, которые он неизменно  наблюдал  с
болью в сердце, хоть и знал, что это делается для их же блага. Вопрос о том,
уйти ли племени, иди остаться,  обсуждался  у  них  дня  два  тому  назад  в
специально построенной хижине, бревна от которой еще лежали на  земле  перед
постоялым двором. Когда все высказались, - тех, кто были "за",  и  тех,  кто
"против", построили в две шеренги, и каждый взрослый мужчина проголосовал  в
свой черед. Как только  результат  голосования  стал  известен,  меньшинство
(довольно значительное)  с  готовностью,  без  возражений  подчинилось  воле
остальных.
     Позже нам встречались некоторые из этих несчастных индейцев  верхом  па
косматых пони. Они были так похожи на захудалых цыган, что, увидев кого-либо
из них в Англии, я, нимало не сомневаясь, отнес бы их к  этому  бродячему  и
беспокойному племени.
     Выехав из деревни сразу после завтрака, мы двинулись дальше по  дороге,
оказавшейся чуть ли не хуже вчерашней, и к полудню  прибыли  в  Тиффин,  где
расстались с нашим внерейсовым экипажем. В два  часа  пополудни  мы  сели  в
поезд. Путешествие по железной дороге  протекало  очень  медленно,  так  как
проложена она плоховато по сырой болотистой земле, - и  прибыли  в  Сэндаски
как раз вовремя, чтобы вечером успеть пообедать. Остановились мы  в  удобной
маленькой гостинице на берегу озера Эри, провели там  ночь  и  волей-неволей
весь следующий день - в ожидании парохода  на  Буффало.  Городок,  сонный  и
неинтересный, напоминал задворки английского морского курорта  по  окончании
сезона.
     Наш хозяин, красивый мужчина средних лет, был к нам очень внимателен  и
старался всячески угодить; приехал он сюда из Новой Англии, где  он  "рос  и
воспитывался". Если я и упоминаю о том, как он без конца входил и выходил из
комнаты,  не  снимая  шляпы,  и,  в  том  же   виде,   презрев   условности,
останавливался побеседовать с нами, а потом разваливался у  нас  на  диване,
вытаскивал из кармана газету и принимался ее читать в свое  удовольствие,  -
то лишь отмечая это как черты, свойственные обитателям Америки, а  вовсе  не
жалуясь и не желая сказать, что мне это было неприятно. Подобное поведение у
нас на родине меня безусловно бы оскорбило, потому что у нас это не принято,
а раз так, то это следовало бы расценить как  наглость;  но  здесь  у  этого
простого американского парня было лишь одно желание - порадушнее  и  получше
принять гостя,  и  я  не  вправе,  да,  сказать  откровенно,  и  не  склонен
рассматривать его поведение, исходя из наших английских мерил и правил,  как
я не стал бы, скажем, ссориться с ним из-за того, что он не вышел  ростом  и
не может быть зачислен в гвардию гренадеров * нашей королевы. Столь же  мало
у меня желания  осуждать  забавную  пожилую  женщину,  состоявшую  при  этом
заведении экономкой: подав нам еду, она усаживалась в самое удобное  кресло,
доставала огромную булавку и принималась ковырять ею в зубах, не сводя с нас
важного и спокойного взгляда и то и дело предлагая нам скушать еще, пока  не
наступало время убирать со стола. Довольно и того, что все наши желания - не
только здесь, но и  повсюду  в  Америке  -  любезно  выполнялись  с  большой
готовностью и обязательностью; да и вообще здесь все  наши  нужды  старались
предусмотреть.
     На другой день после нашего прибытия - а было это с  воскресенье  -  мы
сидели в гостинице за ранним обедом, когда вдали показался  пароход,  вскоре
приставший к пристани. Поскольку направлялся он явно в Буффало, мы поспешили
погрузиться на него и скоро оставили Сэндаски далеко позади.
     Это  был  большой  корабль  водоизмещением  в   пятьсот   тонн,   очень
благоустроенный, но с паровыми машинами, а в таких случаях у меня  неизменно
появляется чувство, будто я поселился над пороховым заводом. Пароход наш вез
муку, и несколько бочонков этого груза  были  сложены  на  палубе.  Капитан,
поднимавшийся к нам поболтать и представить какого-нибудь своего  знакомого,
усаживался верхом на один из бочонков, - этакий домашний Вакх, - и,  вытащив
из  кармана  огромный  складной  нож,  принимался  "отбеливать  бочонок",  -
говорит, а сам снимает и снимает стружку с краев. И "отбеливал" он  до  того
усердно и добросовестно, что, если бы его то и  дело  не  отзывали,  бочонок
вскоре перестал бы существовать, а на его месте остались  бы  лишь  мука  да
стружки.
     Сделав две-три остановки у пристаней в низине, где  в  озеро  врезаются
дамбы, а на них, точно ветряные  мельницы  без  крыльев,  стоят  приземистые
маяки, - и все вместе выглядит совсем как голландская виньетка, - мы прибыли
в полночь в Кливленд, где простояли до девяти часов следующего утра.
     У меня к этому месту появился совсем особый интерес, после того  как  в
Сэндаски я видел образец его литературы - газету, которая  в  самых  сильных
выражениях высказывалась по поводу  недавнего  прибытия  лорда  Эшбертона  в
Вашингтон  *  для  урегулирования  спорных  вопросо