самой
воды. На галерее, напротив кафедры, разместился небольшой  смешанный  хор  -
мужской и женский, а также виолончель и  скрипка.  Священник  уже  сидел  на
кафедре, высоко поднятой на столбах, выделяясь на  фоне  ярко  размалеванных
полотнищ, похожих на театральную декорацию. Ему было лет пятьдесят шесть или
пятьдесят  восемь;  у  него  было  обветренное  лицо  с  жесткими   чертами,
испещренное глубокими, словно врезанными, морщинами, черные волосы и строгий
острый взгляд, И тем не менее общее впечатление  он  производил  приятное  и
располагающее.
     Служба началась  с  гимна,  за  которым  последовала  импровизированная
молитва. Единственным ее недостатком  были  бесконечные  повторы,  присущие,
впрочем, всем таким молитвам; зато она была  проста  в  понятна  по  идее  и
дышала милосердием и человеколюбием, не  так  часто  встречающимися  в  этой
форме обращения к богу, как  это  могло  бы  быть.  Когда  с  молитвой  было
покончено, священник приступил к проповеди, взяв за  основу  стих  из  Песни
Песней Соломона *, которую положил перед ним на кафедру еще до начала службы
кто-то из прихожан: "Кто это восходит от пустыни, опираясь  на  руку  своего
возлюбленного?" Чего он только не выделывал с текстом и как  только  его  не
выкручивал, но неизменно изобретательно  и  с  грубоватой  прямолинейностью,
наиболее понятной для его слушателей. Вообще говоря, если  не  ошибаюсь,  он
куда больше заботился о том, чтобы вызвать у них сочувствие и понимание, чем
о том, чтобы показать свои способности. Все его образы были связаны с  морем
и тем, чем чревата жизнь  моряка,  и  часто  были  на  редкость  удачны.  Он
рассказывал своим прихожанам об "этом славном герое - лорде  Нельсоне"  и  о
Коллингвуде *, притом  ничего  не  притягивав,  как  говорится,  за  уши,  а
естественно и просто, непрестанно  заботясь  о  том,  чтобы  быть  понятным.
Порой, увлекшись, он с презабавным видом,  делавшим  его  похожим  на  нечто
среднее между Джоном Бэньяном и Бальфуром из Берли *, совал свою  толстенную
библию под мышку и принимался забавно метаться по кафедре,  неотрывно  глядя
вниз, на свою паству. Так, обрисовав с помощью избранного им  текста  первое
собрание своих слушателей и рассказав, в какое удивление поверглась церковь,
когда они объявили, что образуют  свою  собственную  конгрегацию,  он  вдруг
остановился с библией под мышкой и дальше продолжал свою проповедь так: "Кто
это - кто они - кто эти люди? Откуда они явились? И куда идут?  Откуда  они?
Что мы на это ответим? - Он перегнулся через перила кафедры и  правой  рукой
указал вниз.- С самого дна! - Потом выпрямился и посмотрел на стоявших перед
ним моряков.- С самого дна, братья мои.  Из-под  заслонов  порока,  которыми
накрыл вас нечистый. Вот вы откуда явились! - Прошелся по кафедре.-  А  куда
вы идете?.. - Вдруг остановился. - Куда  вы  идете?  Ввысь!  -  Очень  тихо,
указывая наверх. - Ввысь! - Громче.- Ввысь!  -  Еще  громче.-  Вот  куда  вы
идете, с попутным ветром, хорошо снаряженные и оснащенные, вы  устремляетесь
прямо в сияющее небо, где нет ни бурь, ни непогод,  где  грешники  оставляют
тревоги, где усталые обретают покой.- Снова прошелся по кафедре.-  Вот  куда
вы направляетесь, друзья мои! Вот! Вот  то  место.  Вот  тот  порт.  Вот  та
гавань. Благословенная гавань, - воды там всегда спокойны, как бы ни менялся
ветер, в прилив и в отлив; там уж ваше  судно  не  разобьется  о  прибрежные
скалы, не сорвется с якоря и не умчится в открытое море; там - покой, покой,
покой, во всем покой! - Еще раз прошелся; похлопал по библии, засунутой  под
левую руку.- Что? Эти люди восходят от пустыни? Да. Они восходят от  мрачной
смрадной пустыни Порока, где урожай снимает лишь Смерть. Но на  что  же  они
опираются? Или они ни на что не  опираются,  эти  бедные  моряки?  -  Трижды
ударил  по  библии.-  Нет,  конечно  нет:  они  опираются  на   руку   своей
Возлюбленной...- Еще три удара.- На руку своей Возлюбленной...- Снова трижды
ударил по библии и прошелся по кафедре.- Которая для всех них  и  лоцман,  и
компас, и путеводная звезда - вот что такое их Возлюбленная.- Еще три  удара
по библии.- Вот что она такое. С ней они смело  могут  выполнять  свой  долг
моряка и сохранять душевное спокойствие в  минуты  величайших  опасностей  и
бедствий. - Еще два удара по библии.-  И  они  могут  выйти,  да,  даже  эти
несчастные могут выбраться из пустыни, опираясь на руку своей  Возлюбленной,
и прямым путем пойти туда, туда - ввысь". Повторяя это слово,  он  с  каждым
разом все выше и выше поднимал руку и, наконец, вытянул ее  над  головой,  -
так он стоял и смотрел на своих слушателей странным, проникновенным  взором,
победоносно прижимая к груди библию; потом постепенно  перешел  к  следующей
части проповеди.
     Я привел этот отрывок как образец скорее  чудачеств  проповедника,  чем
его заслуг, хотя и этого трудно было от него ожидать, принимая  во  внимание
его вид и манеры, а также характер аудитории. Вполне возможно,  однако,  что
столь благоприятное впечатление  сложилось  У  меня  и  укрепилось  по  двум
причинам: во-первых, он внушал своим слушателям, что истинная приверженность
религии вовсе не требует отрешения от удовольствий и точного выполнения  тех
обязанностей, какие налагает на них профессия; и во-вторых, советовал им  не
слишком рассчитывать на то, что у них будто бы есть монопольное право на рай
и всепрощение. Никогда еще я не слышал столь  разумных  рассуждений  на  эти
темы  (если  я  вообще  их  когда-либо  слышал)  со  стороны   такого   рода
проповедников.
     Поскольку все свое время в Бостоне я проводил,  знакомясь  с  подобными
вещами, намечая дальнейший маршрут своих странствий и  постоянно  общаясь  с
местными жителями, мне  кажется,  нет  смысла  затягивать  эту  главу.  А  о
традициях местного общества, которых я пока не касался, поведаю в нескольких
словах.
     Обедают здесь, как правило, в два часа. Званые обеды устраивают в пять,
а на вечерних приемах редко засиживаются за ужином  позже  одиннадцати,  так
что даже с раута трудно вернуться домой  за  полночь.  Я  не  мог  подметить
никакой разницы между приемами в Бостоне и в Лондоне, если не считать  того,
что тут все светские собрания  назначают  на  более  разумные  часы;  беседа
ведется, пожалуй, громче и оживленнее, а гостя обычно заставляют подняться в
доме на самый верх, чтобы  он  снял  пальто;  за  обедом  непременно  подают
необычайное множество птицы, а  за  ужином  -  горячие  вареные  устрицы  по
крайней мере в двух огромных глубоких чашах, в каждой из которых можно  было
бы без труда утопить маленького герцога Кларенса *.
     В Бостоне есть два театра, вполне приличных по размеру  и  архитектуре,
но  нуждающихся  в  покровительстве  Зрителей.  Те  немногие  дамы,  которые
посещают их, по праву занимают места у барьера лож.
     Есть тут и бар - большой зал с каменным полом,  где  люди  целый  вечер
стоят, курят и то уходят, то приходят  -  смотря  по  настроению.  Чужеземца
здесь могут просветить по части смесей из джина, коктейля, сангари,  тминной
водки, херес-коблера  и  прочих  редких  напитков.  Дом  полон  постояльцев,
женатых и холостых; многие из них живут здесь и платят понедельно за стол  и
кров, чем ближе к крыше они забираются, тем меньше с них  берут  за  постой.
Завтракают, обедают и ужинают здесь все вместе, в очень  красивой  зале.  За
столом собирается от ста до двухсот человек, а то и  больше.  О  наступлении
каждой трапезы возвещает внушительный звон гонга,  от  которого  сотрясаются
все стекла в  доме  и  вздрагивают  нервные  путешественники.  В  меню  есть
дежурное блюдо для дам и дежурное блюдо для мужчин.
     Когда обед приносили к нам в комнату,  никакие  силы  земные  не  могли
помешать тому, чтобы в центре стола не красовалось большой хрустальной  вазы
с клюквой; а завтрак не был бы завтраком, если бы в качестве главного  блюда
не  подавали  этакого  ублюдка-бифштекса  с   огромной   костью   посредине,
плавающего в масле и посыпанного наичернейшим перцем.  Спальня  у  нас  была
светлая и просторная, но (как все спальни по ту сторону Атлантики) почти без
мебели и без занавесок - их не было ни у французской кровати, ни  на  окнах.
Зато здесь стоял необычный предмет роскоши - гардероб  из  крашеного  дерева
чуть поменьше английской сторожевой будки,  или,  если  это  сравнение  дает
недостаточно точное представление о его размерах, могу сказать, что я провел
четырнадцать дней и ночей в полной уверенности, что это душевая.

ГЛАВА IV

     Американская железная дорога. - Лоуэлл и его фабрики

     Прежде чем покинуть Бостон, я съездил  на  один  день  в  Лоуэлл  *.  Я
посвящаю этой поездке отдельную главу не потому, что намерен подробно на ней
остановиться, а потому, что она занимает особое место в моих  воспоминаниях,
и я хочу, чтобы так же она была воспринята и моими, читателями.
     В  связи  с  этой  поездкой  мне  довелось  впервые   познакомиться   с
американскими железными дорогами. Поскольку они почти  везде  в  Соединенных
Штатах одинаковы, достаточно будет дать им общую характеристику.
     Здесь нет, как у нас, вагонов первого и второго класса, а  есть  вагоны
для мужчин и для дам, которые отличаются друг от друга главным образом  тем,
что в первых все курят, а во вторых - никто. Поскольку чернокожие никогда не
ездят с белыми, существует также  вагон  для  негров,  который  представляет
собой подобие этакого нелепого неуклюжего  ящика,  -  вроде  того,  в  каком
Гулливер уплыл из королевства Бробдингнег. В целом - поезд очень  тряский  и
очень шумный, со всех сторон закрытый и почти не имеющий окон, зато  имеющий
паровоз, гудок и звонок.
     Вагоны похожи на обшарпанные омнибусы *, только побольше размером, -  в
них умещается человек тридцать, сорок, а то и пятьдесят. Скамьи для  сиденья
идут  не  вдоль  вагона,  а  поперек.  Каждая  скамья  рассчитана  на   двух
пассажиров. Они тянутся вдоль стен двумя длинными рядами; посредине оставлен
узкий проход, а по обоим концам проделано по двери.  В  центре  вагона,  как
правило, имеется печурка, которую топят углем или антрацитом, и  обычно  она
бывает докрасна  раскалена.  Духота  стоит  невыносимая,  -  горячий  воздух
колышется перед глазами, и на какой предмет ни взглянешь, кажется, что между
ним и тобою стелется дым.
     В дамском вагоне едет немало джентльменов, путешествующих с дамами.  Но
немало и дам, которые едут одни, ибо любая дама может спокойно  проехать  из
конца в конец Соединенных Штатов, будучи уверена, что встретит  везде  самое
галантное и внимательное отношение. Кондуктор, или  билетер,  или  дежурный,
или - словом, как бы его ни звали - не  носит  формы.  Он  прогуливается  по
вагону, выходит и снова входит, когда ему заблагорассудится;  а  то  станет,
прислонясь к косяку, и, засунув руки в карманы,  смотрит  на  вас,  если  вы
иностранец, или завяжет беседу с кем-нибудь из пассажиров,  кто  ему  больше
нравится. Все пассажиры извлекают великое множество газет, но лишь  немногие
читают их. Кто угодно может вступить с вами в беседу  или  с  тем,  кто  ему
больше по душе. Если вы англичанин, то  вас  спросят,  правда  ли,  что  эта
дорога совсем такая же, как в Англии. И если вы скажете "Нет", то вам скажут
"Да?" (вопросительно) и спросят, чем же она  отличается  от  английских.  Вы
перечислите отличия - одно за другим и после каждого вам скажут  "Да?"  (все
так же вопросительно). Затем ваш собеседник высказывает предположение, что в
Англии не ездят так быстро, а когда вы говорите, что  ездят,  говорит  снова
"Да?" (все так же вопросительно), и ясно,  что  он  этому  не  верит.  После
долгой паузы он замечает, обращаясь то ли к самому себе, то  ли  к  рукоятке
своей трости, что "янки * тоже считаются довольно передовым народом", на что
уже  вы  говорите  "Да",  и  тогда  он  снова  говорит  "Да"  (на  этот  раз
утвердительно); а стоит вам посмотреть в окно, как вы узнаете,  что  вон  за
той горой, милях в трех от ближайшей станции, есть  оч-чень  милый  городок,
расположенный  в   оч-чаровательной   местности,   куда,   конечно,   вы   и
направляетесь. Ваш отрицательный ответ, естественно, ведет к новым  вопросам
относительно того, куда вы держите путь (слово это  непременно  произносится
на какой-то особый манер); и куда бы вы ни ехали, неизменно выясняется,  что
дорога туда и трудна и опасна, а все, что  заслуживает  внимания,  находится
совсем в другой стороне.
     Если какой-то даме понравилось место, на котором сидит некий  пассажир,
сопровождающий ее джентльмен доводит это до его сведения, и пассажир, учтиво
пересаживается. Много говорят о политике, о банках, о  хлопке.  Люди  тихого
нрава избегают касаться особы президента, ибо через  три  с  половиной  года
предстоят  новые  выборы  и  партийные  страсти  бушуют  вовсю,  -   великое
своеобразие  этого  института,  зафиксированное  конституцией,   в   том   и
заключается, что не успеет утихнуть буря, связанная с  последними  выборами,
как  возникает  новая  -  в  связи  с  выборами  предстоящими,  к   великому
удовольствию всех крупных политических деятелей  и  тех,  кто  по-настоящему
любит свою страну, а таких девяносто девять из  каждых  девяносто  девяти  с
четвертью мужчин и младенцев мужского пола.
     За исключением тех участков пути, где от главной колеи отходит боковая,
ветка, дорога здесь,  как  правило,  одноколейная  и,  следовательно,  очень
узкая, а горизонт, когда с обеих сторон  поднимаются  крутые  откосы,  никак
нельзя назвать широким.  Но  и  когда  их  нет,  ландшафт  тоже  не  слишком
разнообразен. Миля за милей - покалеченные деревья, поваленные где  топором,
где ветром, а где покачнувшиеся и упавшие на соседей, а то и просто  коряги,
до половины засосанные трясиной или  рассыпающиеся  трухой.  Кажется,  самая
почва здесь сплошь состоит из перегноя; вся стоячая вода  подернута  пленкой
зеленоватой плесени, а по обеим сторонам дороги сплошное запустение - сучья,
стволы, пни на самых разных стадиях загнивания, распада, тления. Но  вот  вы
на несколько минут вынырнули на открытое место, где ярко поблескивает озерцо
или пруд  пошире  иной  английской  реки,  но  по  здешним  масштабам  такой
незначительный, что и названия не  имеет;  а  вот  в  отдалении  промелькнул
городок с чистенькими белыми  домиками  и  прохладными  верандами,  стройной
протестантской церковью и зданием школы, - и вдруг - ж-ж-ж! - не  успели  вы
глазом моргнуть,  как  зеленая  стена  снова  подступила  к  самым  окнам  -
поваленные деревья, пни, коряги, стоячая болотная вода, - все опять сначала,
словно некая таинственная сила перенесла вас назад.
     Поезд останавливается на станциях, затерянных среди леса, где  едва  ли
кому-нибудь взбредет на  ум  сойти,  как  едва  ли  найдутся  люди,  которые
вздумали бы тут сесть, Он мчится по дороге, изобилующей стрелками и стыками,
а между тем на ней нет ни застав, ни  полисменов,  ни  сигналов,  -  ничего,
кроме деревянной  арки,  на  которой  написано:  "Услышав  звонок,  берегись
локомотива". И он несется все вперед, - то нырнет в лес, то  снова  выскочит
на свет, протарахтит по  хрупким  аркадам,  прогрохочет  по  твердой  земле,
пролетит под деревянным виадуком, который на  миг,  точно  вдруг  моргнувшее
веко, перекрывает свет, разбудит задремавшее эхо на главной  улице  большого
города и мчится дальше - стремглав, наугад, по  самой  середине  пути.  Мимо
ремесленников, занятых своим трудом, мимо жителей, сидящих у дверей  и  окон
домов,  мимо  мальчишек,  запускающих  змея  и  играющих  в  камушки,   мимо
посасывающих трубку  мужчин,  и  болтающих  женщин,  и  ползающих  детей,  и
роющихся в мусоре свиней, и шарахающихся, пятящихся,  не  привыкших  к  шуму
лошадей, - все дальше и дальше и дальше  летит  обезумевший  дракон-паровоз,
волоча за собой извивающийся хвост вагонов,  -  летит,  разбрасывая  во  все
стороны снопы искр от непрогоревших дров, пронзительно визжа, шипя, свистя и
пыхтя; но вот, наконец, томимое жаждой чудовище останавливается под  навесом
напиться, вокруг теснится народ, и вы можете перевести дух.
     На вокзале в Лоуэлле меня встретил джентльмен,  имеющий  самое  близкое
касательство к управлению местными фабриками, и, с радостью препоручив  себя
его заботам, я немедля отправился с ним в ту часть города,  где  расположены
заводы -  цель  моего  посещения.  Хотя  Лоуэлл  едва  успел  отметить  свое
совершеннолетие, - ибо, если меня не обманывает память, его фабрикам  только
что исполнился двадцать один год, - это процветающий  промышленный  город  с
немалым населением. Признаки его  молодости,  сразу  заметные,  придают  ему
несколько своеобразный и занятный  характер  в  глазах  пришельца  из  более
древней страны. На дворе стояла зима, и было  очень  слякотно,  но  во  всем
городе мне показалась старой лишь грязь, в иных местах доходившая до колен и
словно бы лежавшая здесь с той поры, как схлынули воды Потопа. Тут  -  новая
деревянная церковь, еще не выкрашенная и  без  шпиля,  похожая  на  огромный
упаковочный ящик, на  котором  не  успели  написать  адрес.  Там  -  большая
гостиница; стены и колонны у нее такие Хрупкие, тонкие  и  воздушные,  точно
это карточный домик. Проходя мимо, я не преминул затаить  дыхание,  а  когда
увидел, что на крышу ее залез рабочий, затрясся от страха:  казалось,  стоит
ему неосторожно топнуть, и все  здание  рухнет  и  рассыплется.  Даже  река,
которая приводит в движение машины фабрик (ибо они  все  здесь  работают  на
водяной энергии), и та словно помолодела от новеньких строений  из  красного
кирпича и крашеного дерева, среди которых она держит свой путь, и  журчит  и
подпрыгивает бездумно, беззаботно и весело, точно ручеек. Так и кажется, что
все лавки - все эти булочные, бакалейные, переплетные мастерские  -  сегодня
впервые сняли с окон ставни и только вчера открыли свои двери посетителям. У
золотых пестиков и ступок, красующихся на тентах аптеки, такой  вид,  словно
они только что отлиты на Монетном дворе Соединенных Штатов. А когда на  углу
одной из улиц я увидел женщину с недельным или  десятидневным  младенцем  на
руках, то невольно подивился, откуда же он взялся, ибо  мысль,  что  он  мог
родиться в столь юном городе, ни на минуту не пришла мне в голову.
     В Лоуэлле несколько фабрик, и каждая принадлежит, по-нашему - компании,
а по-американски  -  корпорации.  Я  побывал  на  нескольких  из  них  -  на
шерстяной, на ковровой и на хлопчатобумажной; обошел каждую снизу доверху; и
осмотрел их в обычном рабочем виде, без всякой подготовки к моему  посещению
и  без  каких-либо  отступлений  от  обычного,  заведенного  порядка.   Могу
добавить, что я хорошо знаком с нашими английскими промышленными городами  и
так же, как здесь, посетил немало фабрик в Манчестере и в других местах.
     На первую фабрику я попал сразу после обеденного перерыва: девушки  как
раз возвращались на свои рабочие места, и лестница, по которой я поднимался,
была буквально запружена ими. Все они были хорошо одеты, но на мой взгляд  -
вполне по средствам: я вообще люблю, когда люди  из  бедных  слоев  общества
следят за своей внешностью и платьем и даже, если им это нравится,  украшают
себя побрякушками, какие им по карману. Я, например,  всегда  поощрял  бы  у
своих служащих, - при условии, конечно, чтобы это  не  выходило  за  пределы
разумного, - такого рода гордость за  свою  внешность,  ибо  она  составляет
существенный элемент самоуважения, и не отказался бы от  своих  взглядов  на
том основании, что какая-то несчастная  объясняет  свое  падение  любовью  к
нарядам, равно как и не изменил  бы  своего  мнения  о  подлинном  смысле  и
назначении  воскресного  дня,  сколько  бы  ни  взывали  к   честным   людям
проповедники, предупреждая о грехопадении, подстерегающем их в этот день, на
основании признаний столь  малоосновательного  авторитета,  как  убийца  из,
Ньюгета *.