ва отправились на железную дорогу и заняли свои места
в вагоне вашингтонского поезда. Мы явились рано,  и  не  занятые  каким-либо
делом мужчины и мальчишки, любопытствуя взглянуть на иностранцев,  собрались
(по обычаю) вокруг нашего вагона, опустили все окна, просунули внутрь головы
и плечи, удобно повисли на локтях и принялись  обмениваться  замечаниями  по
поводу моей внешности с такой  бесцеремонностью,  словно  я  не  человек,  а
чучело. Никогда еще я  не  получал  такого  обилия  неоспоримых  сведений  о
собственном носе и глазах, о различном впечатлении, производимом моими  ртом
и подбородком на разных людей, и о том,  на  что  похожа  моя  голова,  если
смотреть на нес сзади, как в данном случае.  Некоторые  джентльмены  считали
себя удовлетворенными лишь после того, как им удавалось прибегнуть к  помощи
осязания; мальчишки же (поразительно рано развивающиеся в Америке) обычно не
успокаивались и на этом и снова и снова  возобновляли  свои  атаки.  Не  раз
какой-нибудь будущий президент * входил в мою комнату,  не  снимая  шапки  и
засунув руки в карманы, и глазел на меня битых два часа,  время  от  времени
звучно сморкаясь для прочищения мозгов или освежая  горло  глотком  воды  из
стоящего  в  комнате  кувшина,  или  подходил  к  окну  и  приглашал  других
мальчишек, стоявших внизу, на улице, последовать его  примеру  и  подняться;
при этом он кричал: "Здесь он!", "Давай сюда!", "Тащи всех ребят!" и  прочие
радушные приглашения в том же духе.
     Мы прибыли в Вашингтон  вечером  того  же  дня,  в  половине  седьмого,
насладившись по дороге чудесным видом  Капитолия  *,  прекрасного  здания  с
коринфскими колоннами, величественно расположенного на холме, господствующем
над окрестностями. Остановились в гостинице. Сильно устав  с  дороги,  я  не
стал в тот вечер осматривать город и рад был улечься в постель.
     На следующее утро, после завтрака, я  часа  два  бродил  по  городу,  а
возвратившись, отворил окна своей комнаты, выходившие на улицу и во двор,  и
выглянул наружу. Вот он, Вашингтон, каким я его только  что  видел  и  вновь
вижу сейчас.
     Возьмите худшие  части  Сити-роуд  и  Пентонвилла  *  или  беспорядочно
разбросанные  предместья  Парижа,  где  теснятся  самые  маленькие  домишки,
сохраните все их своеобразие и в особенности лавчонки и  жилища,  занятые  в
Пентонвилле (но не в Вашингтоне)  скупщиками  старой  мебели,  содержателями
дешевых трактиров и любителями птиц; сожгите все это; постройте все снова из
дерева, оштукатурьте, немного  расширьте,  подбросьте  кусок  Сент-Дженского
леса, - на окнах всех жилых домов укрепите зеленые ставни, а в  каждом  окне
повесьте красные гардины и белую занавеску,  вспашите  проезжую  часть  всех
улиц, густо засейте жесткой травой все самые неподходящие для  этого  места;
где попало, - но чем неудобнее для всех, тем лучше, - возведите три красивых
здания из камня и мрамора, назовите одно из них Почтамтом, другое  Патентным
управлением и третье Казначейством; добавьте заводские дворы  (без  заводов)
всюду, где, естественно, должны бы пролегать улицы, утром нестерпимую жару и
вечером невыносимый холод, да еще налетающие время от времени порывы ветра и
тучи пыли, - это и будет Вашингтон.
     Гостиница, в которой мы живем, представляет собою длинный  ряд  домиков
фасадом на улицу,  выходящих  в  общий  двор,  где  висит  большой  железный
треугольник. Когда кому-либо нужен слуга,  его  вызывают,  ударяя  по  этому
треугольнику от одного до семи раз, в зависимости от номера того  дома,  где
требуется его присутствие, и так как все слуги постоянно  нужны  и  ни  один
никогда не является, это веселое  приспособление  целый  день  не  перестает
действовать. Тут же во дворе сушится белье; взад и вперед,  выполняя  всякие
поручения, носятся невольницы в бумажных платках, повязанных вокруг  головы;
двор пересекают во всех направлениях черные лакеи с  блюдами  в  руках;  две
большие собаки играют на груде кирпича посреди небольшого садика;  поросенок
греет брюхо на солнышке и хрюкает: "Как уютно!"; и ни мужчины,  ни  женщины,
ни собаки, ни поросенок, ни одно живое существо  не  обращает  ни  малейшего
внимания на треугольник, который не перестает бешено греметь.
     Я подхожу к окну,  выходящему  на  улицу,  и  смотрю  через  дорогу  на
длинную,  неровную  вереницу  одноэтажных   домов,   заканчивающуюся   почти
напротив, чуть левее, унылым пустырем, поросшим сорняком и похожим на клочок
поля, который запьянствовал и потерял свой облик.  На  пустыре  стоит  нечто
перекошенное и нелепое, точно  метеорит,  свалившийся  с  луны,  -  какое-то
странное кривобокое, одноглазое деревянное строение, нечто вроде  церкви,  с
флагштоком величиною с нее самое, торчащим  над  колокольней  чуть  побольше
жестянки   из-под   чая.   Под   окном   -   небольшая   стоянка   экипажей;
возницы-невольники греются на солнышке у нашего крыльца и от  нечего  делать
болтают. Три самых заметных  дома  поблизости  самые  убогие.  На  одном,  -
лавчонке, в которой не видно никакого товара и дверь которой всегда закрыта,
намалевано большими буквами:  "Городская  закусочная"".  В  другом,  который
выглядит  как  пристройка  к  чему-то  еще,  а  на   самом   деле   является
самостоятельным строением, можно получить "Устрицы во всех видах". В третьем
- совсем крошечной портняжной мастерской -  "изготовляют  по  мерке  штаны",
иначе говоря, шьют брюки на заказ. Это и есть наша улица в Вашингтоне.
     Его называют иногда Городом Грандиозных Расстояний, но гораздо резоннее
было бы назвать его Городом Грандиозных Замыслов, так как  лишь  взобравшись
на Капитолий и взглянув оттуда на город  с  птичьего  полета,  можно  вообще
уразуметь обширные замыслы честолюбивого француза, который его планировал *.
Простертые авеню, начинающиеся неизвестно где  и  неизвестно  куда  ведущие;
улицы в милю длиной, которым недостает только  домов,  мостовых  и  жителей;
общественные здания, которым недостает лишь посетителей; и украшения больших
проспектов, которым не хватает лишь  самих  проспектов,  где  они  могли  бы
красоваться,  -  таковы  характерные  черты  этого  города.  Кажется,  будто
окончился сезон и большинство домов навсегда  выехало  за  город  вместе  со
своими владельцами. Для  почитателей  больших  городов  это  -  великолепный
мираж, широкий простор, где  может  вволю  разыграться  фантазия,  памятник,
воздвигнутый похороненному проекту, на котором не  разобрать  даже  надписи,
вещающей о его былом величия.
     Таким, как сейчас, он, видимо, и останется.  С  самого  начала  он  был
избран резиденцией правительства, дабы избежать соперничества и столкновения
интересов различных штатов; возможно также, это было задумано  и  для  того,
чтобы правительство находилось подальше от  толпы,  -  соображение,  которым
нельзя пренебрегать даже в Америке. Здесь нет собственной промышленности или
торговли; мало или почти вовсе  нет  населения  -  только  президент  и  его
приближенные, представители законодательной власти, пребывающие тут во время
сессий, чиновники и служащие различных департаментов, содержатели гостиниц и
пансионов  да  торговцы,  поставляющие  им  провизию.  Климат  здесь   очень
нездоровый. Насколько я понимаю, мало кто стал  бы  жить  в  Вашингтоне,  не
будучи вынужден к этому, и даже поток эмигрантов и спекулянтов,  приливающий
и отливающий без разбору, вряд ли когда-либо потечет в такое скучное стоячее
болото.
     Главное в Капитолии - это несомненно помещения двух палат конгресса. Но
помимо них в центре здания имеется  прекрасная  ротонда  в  девяносто  шесть
футов диаметром и девяносто шесть высотой, круглые стены  которой  разделены
на ячейки, украшенные историческими картинами. Для четырех  из  них  сюжетом
послужили крупные события из истории борьбы за независимость.  Они  написаны
полковником Трамболом *, который сам принадлежал к штабу  Вашингтона,  когда
происходили эти события, что придает картинам особый интерес. Недавно в этом
же зале была установлена огромная статуя Вашингтона работы мистера  Гринофа.
Она несомненно обладает  большими  достоинствами,  но,  мне  кажется,  образ
Вашингтона получился  уж  слишком  неистовый  и  напряженный.  Впрочем,  мне
хотелось бы посмотреть на статую при более благоприятном освещении, чем  то,
которое возможно в этом месте.
     В Капитолии имеется очень приятная  и  удобная  библиотека;  и  есть  с
фасада балкон, откуда, как я упоминал уже, можно видеть  с  птичьего  полета
весь город вместе с великолепной панорамой  его  окрестностей.  В  одной  из
самых красивых зал Капитолия стоит статуя Правосудия, во  доводу  которой  в
путеводителе сказано: "Скульптор первоначально предлагал  сделать  ее  более
обнаженной,  но  его  предупредили,  что  в  Америке  чувство   общественной
благопристойности не потерпит этого, и он из осторожности впал,  пожалуй,  в
противоположную крайность". Бедная Фемида! Ее рядили  в  Америке  даже  и  в
более странные одежды, нежели те, в  которых  она  задыхается  в  Капитолии.
Будем надеяться, что она сменила портниху с тех пор, как они были скроены, и
что не "чувство общественной благопристойности" кроило  то  платье,  которое
скрывает ее стройный стан в наши дни.
     Палата  представителей   помещается   в   красивом,   просторном   зале
полукруглой формы; потолок его поддерживают чудесные колонны. Часть  галереи
отведена для дам, и там они сидят в первых рядах и входят и выходят,  как  в
театре  или  на  концерте.  Кресло  председателя  стоит  под  балдахином  на
значительном возвышении; у каждого из членов палаты имеется  свое  кресло  и
собственный письменный стол, - кое-кто из  непосвященных  порицает  это  как
весьма  неудачный  и  предосудительный  порядок,  располагающий   к   долгим
заседаниям и скучным речам. Зал с  виду  изящен,  но  никуда  не  годится  в
отношении акустики. Сенату предоставлен зал поменьше, он свободен  от  этого
недостатка и на редкость хорошо приспособлен для тех целей, для которых  его
предназначили. Вряд ли нужно добавлять, что заседания происходят  днем;  все
парламентские процедуры скопированы  с  тех,  которые  существуют  в  Старой
Англии.
     Во время моих разъездов по городам Америки меня иногда  спрашивали,  не
поразили ли меня головы законодателей в Вашингтоне,  причем  подразумевались
не  руководители  или  лидеры,  а  буквально  их   собственные,   лично   им
принадлежащие головы, на которых  растут  их  волосы  и  которые  на  взгляд
френолога отражают духовный склад каждого законодателя; и не раз вопрошавший
лишался от  возмущения  дара  речи,  услышав  мой  ответ:  "Нет,  что-то  не
припомню,  чтобы  они  меня  поразили".  Поскольку,  каковы   бы   ни   были
последствия, я вынужден повторить свое признание, я подкреплю его  рассказом
по возможности немногословным, о своих впечатлениях.
     Прежде всего, - быть может,  в  силу  некоторого  несовершенства  моего
органа преклонения, - помнится, я никогда не падал в обморок и  не  умилялся
до слез при виде какого бы то ни было законодательного собрания.  Я  перенес
палату общин, как подобает мужчине, и не поддался  никакой  слабости,  кроме
глубокого сна, в палате лордов *. Я  присутствовал  при  выборах  в  боро  и
графства * и никогда (какая бы партия  ни  победила)  не  испытывал  желания
испортить шляпу, подбросив ее в порыве восторга в воздух, или сорвать голос,
вознося хвалы нашей славной  конституции,  благородной  неподкупности  наших
независимых избирателей или безупречной честности наших  независимых  членов
парламента. Поскольку я выдержал эти мощные атаки на твердость  моего  духа,
можно предположить, что я по натуре бесчувствен  и  холоден,  а  в  подобных
случаях становлюсь и вовсе  ледяным,  и  потому  мои  впечатления  от  живых
столпов  вашингтонского  Капитолия   надлежит   воспринимать   с   некоторой
поправкой, которой, очевидно, требует это мое добровольное признание.
     Узрел ли я в этом общественном органе собрание людей, объединившихся во
имя священных  понятий  Вольности  и  Свободы,  чтобы  при  обсуждении  всех
вопросов поддерживать целомудренное достоинство этих двух  богинь-близнецов,
тем самым возвышая в восхищенных глазах всего света Вечные Принципы, носящие
их имена, а равно и самих себя и своих соотечественников?
     Всего неделю тому назад почтенный, убеленный сединами человек, слава  и
гордость породившей его  страны,  который,  подобно  своим  предкам,  честно
служил родине и которого будут помнить через десятки и  десятки  лет,  после
того как черви, что заведутся в его разложившемся теле, обратятся в прах,  -
всего неделю тому назад этот старец в течение нескольких дней  держал  ответ
перед этим самым собранием, судившим его за то,  что  он  осмелился  назвать
позорной отвратительную торговлю, где товаром являются мужчины, женщины и их
еще не рожденные дети. Да, так оно было. А ведь в том же городе, в золоченой
раме под стеклом выставлена для всеобщего обозрения и восхищения  Совместная
Декларация  Тринадцати  Соединенных  Штатов  Америки  *,  где   торжественно
провозглашается, что  все  люди  созданы  равными  и  создатель  наделил  их
неотъемлемым правом на жизнь, свободу и  поиски  счастья,  -  ее  показывают
иностранцам не со стыдом, а с гордостью, ее не обернули лицом  к  стене,  не
сняли с гвоздя и не сожгли!
     Не больше месяца тому назад это собрание спокойно сидело и слушало, как
один из его членов угрожал перерезать другому глотку и сыпал при этом такими
ругательствами, каких не позволил бы себе бродяга  в  пьяном  виде.  Вот  он
сидит среди них, - не раздавленный презрением всего  собрания,  а  такой  же
почтенный человек, как любой другой.
     Пройдет всего лишь неделя, и еще один из членов  этого  собрания  будет
судим остальными, обвинен и предан суровей каре за  то,  что  выполнял  свои
долг перед теми,  кто  послал  его  сюда;  за  то,  что  в  этой  республике
потребовал свободы выразить их чувства и довести до  всеобщего  сведения  их
мольбы, это действительно тяжкое преступление, ибо несколько лет тому  назад
он поднялся и заявил: "Толпу невольников - мужчин и женщин -  отправляют  на
продажу; они, точно скот, прикованы друг к другу железными цепями;  вот  они
открыто проходят по улице, под окнами вашего Храма Равенства! Смотрите!"  Но
много есть всяких искателей счастья и они по-разному вооружены. Некоторые из
них обладают неотьемлемым  правом  действовать  соответственно  собственному
понятию о счастье: вооружиться плетью и бичом, припасти колодки да  железный
ошейник и (неизменно - во имя Свободы!) с гиком и свистом умножать  кровавые
полосы на теле раба, под музыку позвякивающих цепей.
     Где же сидят эти многочисленные законодатели, которые, забыв о том, как
их воспитывали, изрыгают угрозы, сквернословят и дерутся, точно  подгулявшие
угольщики? И слева и справа. Каждая  сессия  бывает  отмечена  развлечениями
такого рода, и все актеры на местах.
     Признал ли я в  этом  собрании  орган,  который  взяв  на  себя  задачу
исправлять  в  новом  мире  пороки  и  обманы  старого,  расчищает  пути   к
Общественной Жизни, мостит  грязные  дороги,  ведущие  к  Постам  и  Власти,
обсуждает  и  создает  законы  для  Всеобщего  Блага   и   не   знает   иной
приверженности, кроме приверженности Родине?
     Я увидел в них колесики, двигающие  самое  искаженное  подобие  честной
политической  машины,  какое   когда   либо   изготовляли   самые   скверные
инструменты. Подлое мошенничество во  время  выборов;  закулисные  сделки  с
государственными чиновниками; трусливые нападки на противников, когда щитами
служат  грязные  газетенки,  а  кинжалами   -   наемные   перья;   постыдное
пресмыкательство перед корыстными плутами,  которые  домогаются  возможности
ежедневно и ежечасно сеять при помощи  своих  продажных  слуг  новые  семена
гибели, подобные драконовым  зубам  древности  *  во  всем,  кроме  остроты;
поощрение и подстрекательство  к  развитию  всякой  дурной  склонности  -  в
общественном мнении и искусное подавление всех хороших влияний; все  это,  -
короче говоря, бесконечные интриги в самой гнусной  и  бесстыдной  форме,  -
выглядывало из каждого уголка переполненного зала.
     Видел ли я  здесь  ум  и  благородство  чувств  -  настоящее,  честное,
патриотическое сердце Америки? Кое-где алели капли его живой крови,  но  они
тонули в общем потоке лихого авантюризма людей, пришедших сюда в  погоне  за
прибылью и наживой. Такова ставка, на которую ставят эти  люди,  стремящиеся
превратить органы власти в арену ожесточенной и грубой политической  борьбы,
настолько пагубной для достоинства всякого  уважающего  себя  человека,  что
натуры чувствительные и деликатные держатся от  нее  подальше,  а  им  и  им
подобным предоставлена полная свобода без помех драться  за  свои  корыстные
интересы. Так и идет эта безобразная потасовка, а те, кто в  других  странах
благодаря своему уму и положению больше всех стремился бы к  законодательной
деятельности, здесь норовят отойти как можно дальше от этого срама.
     Не приходится говорить, что среди представителей народа в обеих палатах
и во всех партиях встречаются люди благородной души и больших  способностей.
Наиболее выдающиеся из этих политических деятелей, известные в  Европе,  уже
описаны, и я  не  вижу  оснований  отступать  от  избранного  мною  правила:
воздерживаться от  всякого  упоминания  имен.  Достаточно  добавить,  что  я
безоговорочно и от чистого сердца  подписываюсь  под  самыми  благоприятными
отзывами о них и что личное и непосредственное общение с  ними  породило  во
мне еще большее восхищение и уважение, а не привело к результату, указанному
в весьма сомнительной поговорке. Эти люди поражают  с  первого  взгляда,  их
трудно обмануть, они не медлят в действии, они энергичны, как  львы,  каждый
из них настоящий Крайтон * в своей области; у них стремительные  движения  и
блестящие глаза индейцев, упорство и великодушие американцев, и они столь же
успешно представляют  честь  и  мудрость  своей  страны  у  себя  дома,  как
достопочтенный джентльмен  -  ее  нынешний  посол  при  английском  дворе  -
поддерживает ее достоинство за границей.
     Во время моего пребывания в Вашингтоне я бывал в обеих палатах чуть  ли
не каждый день. При первом моем посещении палаты представителей там возникли
споры по поводу резолюции, предложенной председателем;  однако  председатель
победил. Когда я был там вторично, кто-то прервал оратора смехом,  и  оратор
передразнил его, как это делают дети, ссорясь друг с  другом;  при  этом  он
прибавил, что "заставит сейчас своих  уважаемых  противников  запеть  другую
песню". Но прерывают редко, - обычно оратора слушают в молчании. Тут  больше
ссорятся, чем у нас, и чаще  обмениваются  угрозами,  чем  это  в  обычае  у
джентльменов любого известного нам цивилизованного общества, но сюда еще  не
импортировано  из  парламента  Соединенного  Королевства  подражание  звукам
скотного двора *. Самая  характерная  и  самая  излюбленная  черта  здешнего
ораторского искусства - постоянное повторение  одной  и  той  же  мысли  или
подобия мысли, только в новых выражениях; в кулуарах же спрашивают  не  "Что
он сказал?", а - "Сколько времени  он  говорил?"  Впрочем,  это  лишь  более
широкое толкование принципа, который принят всюду.
     Сенат - орган почтенный и благопристойный, и в  его  заседаниях  больше
торжественности  и  порядка.  Обе  палаты  убраны  прекрасными  коврами,  но
невозможно описать, в какое  состояние  они  приведены  благодаря  всеобщему
невниманию к плевательницам (которыми снабжены все государственные  мужи)  и
какие необычайные усовершенствования внесены в рисунок этих ковров  брызгами
и струйками, разлетающимися по всем направлениям. Могу лишь заметить, что  я
настоятельно советовал бы иностранцам не смотреть на пол, а если им случится
уронить что-либо, будь то даже кошелек, ни в коем случае