бъяснить. Я
смотрел то на Костю, то на ненца, и вдруг у меня мелькнула смутная мысль.

- Послушай, Костя, - сказал я, - а что если спросить, знает ли он Ленина?

Ненец прислушался и просиял:

- Ленина?

- Да, - сказал Костя, оживившись. - Ты знаешь, кто такой Ленин?

В первый раз ненецкий мальчик радостно и доверчиво улыбнулся нам. Глаза его
расширились, словно он увидел что-то долгожданное, родное.

- Ленин знаю, Ленин - очень-очень хороший ненец. Ленин любит ненцев. Но
Петр Петрыч сказал, что Ленин хороший, и Петр Петрыча за это инглиши убили.

- Ну вот видишь, а ты нас боялся. Мы вместе с Лениным, и Ленин вместе с
нами... Как тебя зовут?

- Илько.

- Илько... Илья, что ли?

Ненецкий мальчик кивнул и подтвердил:

- Илья.

- Постой, а ты говорил про какого-то Григория. Это лесник, что ли, вот там
в избушке на берегу живет? Одной руки у него нету...

- Да, да, да, - быстро заговорил Илько, продолжая улыбаться. - Я у Григория
живу. Очень хороший Григорий.

- Ну, конечно, лесник, - сказал Костя. - А дядя Матвей какой?

- Дядя Матвей, кочегар с парохода "Владимир". Он в Соломбале живет. Ты
знаешь, где Соломбала?

Костя засмеялся:

- Еще бы не знать! Да мы все из Соломбалы! И сейчас все в Соломбале живем.

- Правда, в Соломбале? - обрадовался Илько. - И дядю Матвея знаете?

- Нет, Матвея мы не знаем. Мало ли Матвеев в Соломбале!

Глаза у Илько вдруг снова расширились. Он как будто что-то вспомнил и опять
заулыбался. Хлопнул себя по голове и даже подпрыгнул от радости.

- Правильно, правильно ты сказал - мало ли Матвеев! Не дядя Матвей, а дядя
Матвеев!

- Это как же: не дядя, а дядя? - не понял Костя.

Зато понял я и объяснил:

- Это не имя, а фамилия. Не Матвей, а Матвеев. Он забыл, перепутал. Ты
знаешь, Костя, какого-нибудь кочегара Матвеева в Соломбале?

Костя подумал и потом сказал:

- Нет, не помню. А зачем тебе этот Матвеев? Откуда ты его знаешь?

- Матвеев хороший, он помог мне убежать с парохода "Владимир" от инглишей.

- Помог от инглишей убежать? Значит, в самом деле хороший. Ну, ничего,
Илько, мы тебе поможем разыскать Матвеева. В Соломбале это нам раз плюнуть,
если фамилию знаем. Найдем твоего Матвеева!

Тут мы вспомнили о нашей окуневой ухе и поспешили к костру, позвав с собой
Илько. Он, должно быть, наконец, поверил, что ничего плохого мы ему не
сделаем, и охотно пошел с нами.

Уха совсем остыла, и костер погас. Только тлеющие угольки удивленно
посматривали из-под пепла на нового нашего товарища. Гриша занялся
разжиганием костра, а Костя спросил у Илько:

- Как же ты сюда попал из тундры?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ИЛЬКО

Илько жил далеко-далеко, за рекой Печорой, в тундре. Его отец был пастухом
у богатого оленевода Теняко. Жилось плохо, в холоде и голоде, в постоянных
кочевых переездах. Хозяин оленьего стада, которое пас отец Илько, был
жадный и жестокий человек. Отец страдал тяжелой болезнью желудка, а Теняко
знать ничего не хотел ни о каких болезнях и только посмеивался. Его батрак
худо смотрит за оленями, значит, он лентяй. А лентяев не нужно. А если у
тебя и на самом деле болезнь, значит, и есть мясо тебе не нужно и жить на
свете не нужно. Больной должен умирать. Так говорил, посмеиваясь, богач
оленевод Теняко.

Однажды в стойбище из далекого селения Пустозерска приехал русский человек.
Люди окружили его - думали, что русский привез спирт, чай, порох и дробь.
Зачем приезжать русскому, если он не хочет выменять у жителей тундры на
свои товары шкурки красивых песцов!

Но спирта, чая и пороха у русского не оказалось. Узнав об этом, Теняко
разочарованно посмотрел на русского и ушел к себе в чум, даже не
осведомившись, зачем же приехал гость из Пустозерска.

Русский поселился в чуме отца Илько. Звали его Петр Петрович, а занимался
он делом, казавшимся для жителей тундры, по крайней мере, странным: рисовал
на полотне красками. Он рисовал бескрайние снежные просторы тундры, высокое
небо, островерхие чумы и оленьи упряжки.

Илько любил смотреть, как рисует Петр Петрович. Художник казался ему
волшебником.

Вначале на холсте ничего нельзя было разобрать. Потом в густых мазках белил
начинали проступать тени, снег чуть синел, небо оживало и становилось
похожим на настоящее. Каждый мазок усиливал впечатление. Расплывчатые,
неопределенные фигурки на холсте постепенно превращались в оленей, тоже
словно в живых, настоящих.

Наблюдая за работой художника, Илько волновался. Он уже ощущал радость
творчества, хотя ни разу не брал в руки кисть. Он чувствовал, что краски,
цвета, оттенки, свет и тени - все это будет подчиняться и его желаниям, его
рукам.

Мысль о том, что он возьмет кисть и перенесет краски с палитры на холст, -
эта мысль даже пугала его. Она казалась Илько дерзкой и неосуществимой.

Петр Петрович замечал, что мальчик почти не отходит от него. Однажды он
спросил:

- Хочешь, Илько, я научу тебя писать красками?

Илько смутился и ничего не сказал. Мог ли он мечтать о таком счастье!

- Кто знает, - продолжал Петр Петрович, - может быть, из тебя выйдет
настоящий художник. Будет время - и у твоего народа появятся ученые и
писатели, художники и архитекторы, не будет в тундре шаманов, а будут
учителя и врачи.

Илько не понимал тогда, о чем говорил Петр Петрыч, как он называл русского
человека.

Петр Петрыч и Илько подружились. И когда художник стал собираться в
обратный путь, он попросил отца Илько, чтобы тот отпустил мальчика на время
с ним в Пустозерск.

Живя в Пустозерске у Петра Петрыча, Илько учился говорить по-русски,
привыкал к новой, необычной для него жизни в просторной деревенской избе.

Петр Петрыч жил не так, как жил отец Илько. Отец любил чай и выпивал по
пяти, а иной раз и по десяти кружек. Еще больше любил отец водку. Петр
Петрыч водку совсем не пил, а чаю выпивал одну кружку.

Отец ел сырое оленье мясо, и Илько ел сырое мясо. В доме, где жил Петр
Петрыч, была печка, в которую ставили горшки с мясом или с рыбой.

Отец не любил Теняко, хозяина оленьих стад, но боялся и слушался шамана.
Петр Петрыч называл Теняко кулаком, а шамана - обманщиком и говорил, что их
обоих полагалось бы прогнать из тундры.

На Север Петр Петрович приехал не по своей воле - сюда его выслало царское
правительство за то, что он состоял в подпольной революционной организации.
Из рассказов художника Илько уяснил, что царь считается самым главным в
России, что в России тоже есть богачи - такие, как Теняко. Но есть люди -
большевики, которые идут за бедняков и которые скоро прогонят царя и всех
богачей.

Почти полгода прожил Илько у Петра Петрыча. Он уже разговаривал с
художником по-русски и учился рисовать. А Петр Петрыч говорил, что будет
обучать Илько читать книги и писать карандашом на бумаге.

Когда стало известно, что стада Теняко остановились невдалеке от
Пустозерска, Петр Петрыч и Илько отправились в тундру. И тут они узнали
печальную новость: отец Илько несколько дней назад умер.

Горько плакал Илько, и теперь ему уже ничего не оставалось делать, как
снова вернуться с Петром Петровичем в Пустозерск. Жили они так вдвоем еще
два года - охотились, ловили рыбу, выезжали далеко в тундру. Илько научился
и читать и писать, но больше всего он любил рисовать.

Петр Петрович говорил:

- Подожди, Илько, придет время - поедем с тобой в большой город. Выучишься,
приедешь в тундру учителем, будешь маленьких ненцев обучать грамоте.

И казалось, что такое время наступает, потому что стал Петр Петрыч
готовиться к отъезду. Но вдруг на Печоре появились американцы и англичане.
Они приплыли сюда на больших военных кораблях.

Если раньше русские торговцы поили ненцев-промышленников водкой и
обжуливали их на обмене песцов, то американцы и англичане силой заставляли
отдавать дорогую пушнину. Когда Ефим Лаптандер не захотел отдать добытых им
песцов, его пристрелили.

Однажды чужеземцы в сопровождении русских белогвардейцев пришли в избу, где
жили Петр Петрыч и Илько. Они перерыли все вещи, кричали на Петра Петрыча,
угрожая ему пистолетами, а потом забрали с собой всю этюды, картины и
книги. Когда инглишн оставили дом, Петр Петрыч сказал:

- Нужно, Илько, уходить в тундру, иначе они убьют меня. И тебя не пощадят.

Из рассказов Петра Петрыча Илько знал о Ленине, о большевиках, которые
хотят всех бедняков сделать счастливыми людьми. Он знал также, что Петра
Петрыча ненавидят пустозерские кулаки, а они заодно с инглишами. Мальчик
понимал, почему Петру Петрычу нужно уходить.

Но уйти они не успели. Снова пришли инглиши, и белогвардейцы вывели Петра
Петрыча во двор, а Илько заперли в избе. Мальчик слышал выстрелы, он кричал
в отчаянии и тщетно стучал кулаками в дверь.

Так Илько остался один, лишившись человека, которого он любил как родного
отца.

А потом американские офицеры насильно увезли Илько на пароход.

Пароход был русский и назывался "Владимир". И вся команда на пароходе была
русская. Но хозяевами здесь были американские офицеры. Они приказывали не
только своим солдатам, не только русским матросам, но и русскому капитану
парохода.

Илько жил на палубе, потому что все каюты и кубрики на судне занимали
иностранные офицеры и солдаты. Даже команде пришлось изрядно потесниться.

Когда шел дождь, мальчик укрывался где-нибудь под брезентом и мучительно
раздумывал над своей странно и горько сложившейся судьбой. Он не знал, что
будет с ним и что хотят от него американские офицеры. Илько даже не
подозревал, что чужеземцы замышляли взять его с собой за океан и показывать
там своим приятелям как диковинку.

Мысль захватить Илько принадлежала маленькому гривастому американцу в
очках, и потому он теперь считал себя хозяином ненецкого мальчика.

Если выглядывало солнце и становилось теплее, Илько выходил на берег и
открывал свою заветную тетрадь. Он нарисовал несколько раз "Владимира" -
ему нравился этот большой красивый пароход с невысокими мачтами и широкой
трубой, с белыми палубными надстройками и маленькой каютой на корме. Не
будь американских офицеров, Илько согласился бы жить на "Владимире" всю
жизнь.

Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика
и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду.
Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где
всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на
"Владимире", хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в благодарность
нарисовал кочегару "Владимира", а потом нарисовал и портрет Матвеева.

Перед отходом из Печоры на пароход явилось много американских офицеров.
Среди них были такие, которых раньше Илько никогда не видел.

Очкастый "хозяин" подозвал к себе Илько и стал показывать его друзьям.
Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил
куски на лету.

Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротивлялся, кусался и
царапался. Перепуганный и обозленный, он с ненавистью смотрел на
американцев.

- Ничего, приучим, - сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько
ошейник и привязать к дверям каюты на корме.

Через несколько дней "Владимир" пришел в Архангельский порт.

Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бежать от ненавистных людей,
которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар
тайком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику
незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на
окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.

Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень
трудно - идти сотни километров через леса и болота. На это, вероятно, не
отважился бы ни один опытнейший охотник, будь он в положении Илько - без
пищи, без оружия, без карты и компаса.

Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу,
питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел
Григорий.

Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому
питомцу и полюбил его.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
У ЛЕСНИКА

Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил,
минуты две мы молча сидели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно
ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то
далеко-далеко, поверх леса.

Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, казалось, застыла. В
дремотном забытьи притихли деревья и кустарники. Только одинокая осина и
при полном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба.
Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно
вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.

Молчание нарушил Костя.

- Ничего, Илько, - ободряюще сказал он, - теперь тебе некого бояться. И
пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь
на Печору, к себе домой.

- Теперь Петра Петрыча нету, - с тоской сказал Илько.

- А если хочешь - оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или
учителем.

- А художником можно? - спросил Илько нерешительно.

- Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хочешь - профессором: звезды
считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или
внутренности у человека для медицины. Сколько угодно. Ленин сказал, что все
ребята должны обязательно учиться.

- Ты слышал, как Ленин это сказал?

- Нет, мне отец говорил.

- А твой отец слышал?

Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он
переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а
читал в книге, которую написал Ленин.

- Вот мы осенью поступим в морскую школу учиться и потом будем моряками.

- Моряком - это хорошо, - произнес Илько. - Я бы тоже хотел стать моряком...

Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах
можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы
договориться и устроить Илько жить в Архангельске.

- Смелый парень, - наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. - Хотел
отсюда один в тундру пробраться.

- Не пробрался бы, - сказал я. - Хорошо, что Григорий его нашел. Тут до
тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу
хорошо знаешь.

- Конечно, пропал бы, - согласился Гриша. - Чудак, без ружья и без компаса
лесом! С голоду бы умер.

- Лучше уж с голоду, чем к американцам, - сумрачно вставил Костя. - Человек
ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.

Мы еще долго разговаривали об Илько, придумывая самые разнообразные планы,
как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше
всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.

После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью
костер, и легли спать.

На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали
готовиться в обратный путь - домой. Уже забравшись в карбас, я спросил,
помня аккуратность деда.

- Все взяли? Ничего не оставили?

Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не нашел. Потом взял в карбасе
жестянку, которой отчерпывали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил
угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:

- Осторожно нужно с огнем, а то разгорится...

Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка,
а маленький, любовно построенный домик с окнами, смотрящими на реку.

Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любовался этим домиком. Даже не
верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у
домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с
перилами, и труба из кирпича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое
жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на
берегу реки казался особенно привлекательным. От него веяло романтикой
охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с природой.

От берега на реку выступал узкий, в две доски, помост, который поддерживали
вбитые в дно толстые березовые колья. У этой "пристани" стояли на привязи,
лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.

На одной из стен домика были развешаны мережки[1], а неподалеку на козлах
из жердей - троегубицы и мелкие сети.

Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору,
остался в карбасе.

Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонько постучали. Дверь отворил
сам Григорий. Он был высоким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от
ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был
подогнут - руки недоставало выше локтя.

- Хлеб да соль! - сказал я, увидев у Григория ложку.

Григорий усмехнулся:

- Проходите в избу, давно гостей не бывало.

Голос у него был густой, певучий.

- Мы по делу, - сказал Костя. - Извините нас, дядя Григорий...

- Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натворили. Каково рыбачилось?

- Оно вроде ничего, спасибо, - ответил я солидно. - Деду Максимычу рыбы на
три ухи везем.

- Не богато.

- И жаркое будет.

- Едоков на двадцать? - Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно,
знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.

В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев
нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке,
должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худеньким.

В избе стояла не белђная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От
самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка
тянулась еще дальше, вдоль другой стены.

В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке -
чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону,
и узорчатое полотенце.

Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из
сеней в избу и начнет хозяйничать у печи. Но женщины в доме не было, и все
хозяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной
рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной
иглой или веслом.

Григорий пригласил нас обедать, но мы в один голос поблагодарили и
отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в
молоке картошки потекли слюнки.

- Дядя Григорий, - начал Костя, - у вас еще долго Илько будет жить?

Григорий облизал ложку и повернулся к нам:

- А это дело его. Я его не гоню и держать не держу.

- Ему бы учиться нужно.

- Хоть учиться, хоть жениться, - по-доброму рассмеялся Григорий. - У него
своя голова, и смекалистая. Учиться ему, само собой, след бы... Ты как
думаешь, Илько?

Илько застенчиво улыбнулся:

- Сначала бы в тундру...

- Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хорошо бы нынче пароходом. Да
кто тебя возьмет.

- А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, - сказал Костя. -
Может быть, и отправят.

- Что же, пусть едет. - Григорий положил ложку и почему-то начал
старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: - У меня
ему, конечно, тоже было неплохо... как у батьки... Тоскливо, может, только
в лесу, без народу... А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к
себе тянет...

Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет
расставаться с Илько. За восемь месяцев, которые прожил у него Илько,
одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может
быть, чтобы хоть еще на некоторое время оттянуть отъезд Илько, Григорий
пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске.
Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский
генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске.
Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро
приедут представители губисполкома.

Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни приедет вместе с Илько в
Соломбалу. А мы должны похлопотать об отправке мальчика до