н боцмана. Он долго наблюдал за
игрой, стоя около нас. Потом сказал:

- Никакой тактики. И не чувствуется тренировки. Так они, конечно, проиграют.

- Типун тебе на язык! - огрызнулся боцман.

И в ту же минуту почти вся команда "Октября", прорвавшаяся на половину поля
противника, вдруг осталась без мяча.

Матвеев заметался в воротах. Момент был критический и самый неприятный. От
сильного удара Свенсена мяч ворвался в ворота подобно снаряду.

Свист и оглушительное гиканье словно взорвали стадион. Рядом со мной
раздался вопль. Иван Пантелеевич схватился за голову.

- И я еще на свои деньги купил им мяч!

Через несколько минут свисток судьи возвестил о перерыве. Разочарованный и
обозленный Иван Пантелеевич даже не встал с места.

- Иди расскажи этим молокососам и шалопаям, как нужно играть! - сердито
сказал он сыну.

Весь перерыв Георгий Родионов разговаривал с футболистами "Октября". Он
упрекал их за неслаженность в игре и за излишнюю горячность, советовал
"держать" игроков противника.

Во второй половине норвежцы стали играть напористее. Они все чаще и чаще
прорывались к нашим воротам. Было видно, что Матвееву приходится
трудновато. Он прыгал, падал и под одобрительные выкрики и аплодисменты
брал мячи мертвой хваткой.

Между тем игра подходила к концу, и над командой "Октября" нависала угроза
проигрыша с "сухим" счетом. И вдруг всех удивил - кто бы вы думали? - Костя
Чижов. Матвеев выбил мяч далеко на середину поля. Мяч был принят матросом
Якимовым и стремительно передан Павлику Жаворонкову. Радист ловко обвел
полузащиту норвежцев и ударил по воротам. Зрители ахнули - мяч угодил в
стойку ворот и отскочил. И тут подвернулся Костя Чижов. Может быть,
случайно, но Костя так ударил по мячу, что тот влетел под планку и
затрепетал в сетке.

Я хотел броситься на поле обнимать Костю, но боцман удержал меня. Впрочем,
и сам Иван Пантелеевич от радости и восторга едва сидел на скамейке.

Оля и Галинка неистово аплодировали Косте.

Международная встреча так и закончилась вничью со счетом 1:1.

Команды поприветствовали друг друга. И в это время наш боцман вышел на
середину поля и торжественно передал Павлику Жаворонкову, капитану команды,
букет цветов. При этом он тихо, чтобы не слышали посторонние, пробурчал:

- Хотел козам отдать, да ладно уж...

Я тоже вспомнил о своем букете и поспешил отдать его сегодняшнему
имениннику, моему другу Косте Чижову. Тут были астры, георгины, анютины
глазки...

Костя смущенно взял букет, повертел его и потом спросил у меня:

- А что если я их тоже подарю?

- Кому?

Костя решительно подошел к капитану команды "Луизы" Карлу Свенсену и подал
ему цветы. Норвежец широко улыбнулся, взял цветы и обнял Костю, а его
товарищи захлопали. Рукоплескал и весь стадион.

- Это на дружбу! - сказал Костя.

- Спасибо, - сказал норвежец и повторил: - На дружбу! Хау хапи ай ам!

- Он говорит, что очень счастлив, - перевел Павлик Жаворонков.

Костя был героем. И главное, все это видела Оля. Я радовался за друга и
втайне завидовал ему.

Когда мы возвращались на "Октябрь", Иван Пантелеевич все время шел с Костей
и расхваливал его. Вот такие ребята никогда не ударят лицом в грязь и не
уронят честь команды советского парохода.

А через час я снова слышал ворчливый голос боцмана, раздающийся со спардека:

- Эй, парень, ты забыл, что находишься на палубе "Октября"?! Я тебя в одну
минуту приучу к порядку.

Эти слова относились к Косте Чижову, который нечаянно обронил на палубу
кусок пакли.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА

Дед Максимыч вернулся с рыбалки. Вместе с ним приехал лесник Григорий. За
то время, которое я его не видел, он почти не изменился, был такой же
загорелый, могучий и застенчивый.

- А где Илько? - спросил Григорий.

- Он у Кости Чижова. Я сейчас его позову.

Я сбегал к Чижовым и привел Илько к нам.

Лесник любовно оглядел своего питомца.

- Ну, моряк, когда у тебя отпуск? - спросил он, усаживая Илько на стул. -
Поедем ко мне! У меня теперь хозяйка есть. Козу теперь сам не дою, да и с
горшками и ухватами дел больше не имею.

Мама расставила на столе посуду и разлила по тарелкам уху из свежих,
привезенных дедом окуней.

- Ох, - воскликнула мама, - я чуть и не забыла. Для тебя, дедушка,
припасено. И гостя как раз угостим!

Она достала из посудного шкафа и поставила на стол бутылку и два маленьких
стаканчика.

- Вот за это спасибо, Татьяна, - сказал дед. - Невестка у меня, Григорий
Нилыч, заботливая. Давай-ка пропустим под ушку!

Григорий выпил стаканчик, потом - второй, но от третьего отказался, как ни
упрашивал его дед.

- Достаточно, - сказал он, отодвигая стаканчик. - Я ведь, Максимыч, до
этого не охоч. Разве изредка, когда застынешь, или с устатку маленько. Вот
дай-ка я с Илько потолкую.

- Ну-ну, - согласился дедушка. - Потолкуй, а я с дороги прилягу пока.
Наломался на веслах.

Почувствовав, что Григорию хочется побыть с Илько наедине, я вышел на улицу.

В саду играл духовой оркестр. Может быть, там, на гулянье молодежи, Оля?

На горбатом мостике, перекинутом через Соломбалку, я неожиданно встретил
Галинку Прокопьеву.

Я остановился и тихо сказал:

- Здравствуйте.

Она тоже остановилась, и я испугался. Я думал, что Галинка усмехнется, как
обычно. Но она не улыбалась. Глаза ее были грустные.

- Вы знаете, Оля заболела, - сказала она и вдруг отвернулась.

- Заболела? А где она?

- Дома... лежит. До свидания! - И девушка, должно быть, чтобы не показать
своих слез, быстро отошла от меня.

- Постойте! - крикнул я, но она не обернулась.

Я бросился было за Галинкой, надеясь расспросить ее обо всем, но она уже
скрылась. Вероятно, она вошла в какой-нибудь дом.

Что мне делать? Я знал, где живет Оля, но пойти к Лукиным не решился.

Оркестр в саду играл задорную "Венгерку". Мне встречались и обгоняли меня
веселые парни и девушки. Всюду слышался смех. А мне было грустно и очень
тяжело на душе. Если бы хоть на одну минуту я мог увидеть Олю!

...Меня мучило желание повидать Олю, узнать, что случилось. Через день
"Октябрь" снова пойдет в море, и я останусь в тревожном неведении.

Можно зайти к Лукиным под предлогом взять у Оли какую-нибудь книгу. Можно
написать Оле записку и послать с кем-нибудь из маленьких ребят. Или
подкараулить врача, когда он выйдет из дома Лукиных, и разузнать у него о
болезни Оли.

Возвратившись на свою улицу, я долго стоял у ворот, издали наблюдая за
домом, где жила Оля. Никто в дом не входил, никто из него не выходил.

Дома я вырвал из тетради страничку и, пристроившись у кухонного стола,
принялся за письмо.

"Оля! - написал я. - Галя сказала, что ты заболела. Что с тобой - меня это
очень беспокоит..."

Подумав, я зачеркнул последнюю фразу. Пришлось писать заново.

"Можно ли к тебе зайти, навестить? Может быть, принести какую-нибудь книжку
или еще что-нибудь? Скоро я скова ухожу в рейс. До свидания. Д. Красов"

Конверта у меня не было, и я свернул записку пакетиком, подобно
аптекарскому с порошками.

Как назло, ребятишек на улице не оказалось. Вдруг я услышал голос Илько:

- Дима! Где ты?

"А если попросить Ильке?" - подумал я и крикнул:

- Илько, иди-ка сюда!

- Что ты там делаешь? - спросил он, выходя на крыльцо.

- Илько, - сказал я тихо. - Я хочу что-то тебе сказать. Только пообещай
мне, что ты об этом никому не расскажешь, даже Косте.

- Если нельзя, то не буду говорить.

- Пойдем на переднюю улицу... Вон видишь тот дом с зеленой крышей,
одноэтажный. Там живет Оля Лукина. Она болеет. Сходи, Илько, к ней, снеси
эту записку и попроси ответ. Только никому ни слова.

Илько взял записку и взглянул на меня:

- А что ты ей написал?

- Илько, - мой голос натянулся, как струпа. Я почти не соображал, что
говорю. - Илько, если я скажу тебе, что люблю ее, ты не поверишь и будешь
смеяться.

Я сказал это и испугался.

- Почему я буду смеяться? - спросил Илько. - Я не буду смеяться.

Понимал ли меня Илько, понимал ли он, что я переживаю?

Сколько прошло времени, пока не было Илько, я не знаю. Может быть, минут
пятнадцать, а может быть, час. Наконец он вернулся и подал мне записку.

- Меня не пустили, - прошептал Илько. - Мне сказали "нельзя". Вот она тебе
написала, пока я ждал.

- Спасибо тебе, Илько. Пойдем домой.

В ответной записке Оля писала:

"Дима! Я болею, и ко мне прийти нельзя. Спасибо, что вспомнил. До скорого
свидания. О. Л.".

Несколько раз перечитал я записку. Слова "до скорого свидания" особенно
обрадовали и взволновали меня. Во-первых, они говорили, что Оля скоро
выздоровеет, во-вторых, что она согласна со мной повидаться и поговорить.
Мне хотелось прыгать от счастья.

Через день наш "Октябрь" снова вышел в море, в очередной рейс.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
РАЗГОВОР С КОСТЕЙ

Вторая половина навигации проходила в жестоких штормах.

"Октябрь" совершил еще три рейса. Стоянки в Архангельске были короткие.
Дома приходилось бывать мало. Теперь мы с нетерпением ожидали отпуска.
Илько мечтал о поездке к Григорию. Конечно, я собирался поехать с ним.

Каждый раз по возвращении из рейса я надеялся повидать Олю. Но мне никак
это не удавалось. Или Оля все еще болела, или в те часы, когда я смотрел из
окна или простаивал у своих ворот, она не выходила на улицу. Не встречал я
и ее подругу.

В свободное время в море мы занимались английским языком, сражались в
шахматы, читали и мечтали о том времени, когда по окончании школы получим
дипломы.

Нам сообщили, что наш маленький китайский товарищ Ли с погибшего
английского парохода остался в Советском Союзе и помещен в детский дом. Это
известие было восторженно встречено всей командой "Октября". А мы с Костей
и Илько решили в ближайшее же время навестить Ли.

Костя так и остался на "Октябре" машинистом. На пароходе его любили и уже
уважали, как взрослого члена экипажа. Из-за коротких стоянок нашей
футбольной команде играть почти не удавалось, но слава "классного" игрока
после встречи с норвежскими моряками крепко упрочилась за Костей.

Вскоре нам пришлось расстаться с Павликом Жаворонковым. Он перешел на
другой пароход и отправился в дальнее плавание - за границу. Признаться, мы
завидовали Павлику. Нам тоже очень хотелось побывать в чужеземных портах,
посмотреть мир.

На комсомольском собрании секретарем ячейки мы избрали Костю Чижова.

Однажды между рейсами я ночевал дома. Утром, собираясь на судно, я
торопливо пил чай и разговаривал с дедом Максимычем. Дед жаловался на
ветреную погоду - нельзя было выехать на рыбалку.

Мама укладывала чистое белье в мой "рейсовый" чемодан. Вдруг она сказала:

- Димушка, ты помнишь у Лукинских Олю?

На нашей улице почему-то очень часто Кузнецовы назывались Кузнецовскими,
Осокины - Осокинскими. О нашем дедушке можно было услышать: "Вон у
Красовских дед опять рыбачить собрался".

- Помню, а что? - спросил я, вздрогнув, и почувствовал, что краснею.

Но мама не заметила моего смущения.

- Вчера ее на юг отправили, в Крым. Она все лето болеет

- Надолго?

- Пока не поправится. Вон какое опять горе на Анну свалилось.

Я знал, что Анной звали мать Оли.

- Так у нее что, чахотка? - сочувственно спросил дед и покачал головой: - В
такие годы - и уже болезнь! Она ведь Димке-то ровесницей приходится.

- В один год родились, - подтвердила мама. Чувство глубокой тревоги
охватило меня. Быстро попрощавшись, я ушел из дому с тяжелыми мыслями.

- Куда пойдете? - спросила мама, как обычно, провожая меня до ворот.

- В Онегу, мама. Это уже последний рейс.

"Октябрь" отвалил от пристани в полдень. В этот час и я, и Костя были
свободны от вахты. Как всегда, во время отхода мы были на палубе.

Ветер поднимал пыль на причале, раздувал нашу одежду, разметывал над рекой
дым пароходных труб.

- На море сейчас штормит, - сказал Костя, по глубже надвигая на лоб кепку.
- Пойдем, сыграем в шахматы. А то в море долго играть не придется. Никакие
короли и слоны на доске не устоят.

- Подожди, вот Соломбалу пройдем.

По совести говоря, играть мне совсем не хотелось. Меня не оставляла мысль
об Оле. Но Костя мог уйти к себе в каюту и взяться за книгу. А мне и читать
не хотелось в эти часы. Поговорить бы с Костей, вспомнить прошедшие годы,
помечтать о будущем, рассказать ему об Олиной болезни.

- Костя, а ты хотел бы поехать на юг?

- Еще бы не хотел!

- Знаешь, Оля Лукина уехала на юг, в Крым...

Костя нахмурился и долго молчал. Почему он молчит? Может быть, он все знает
об Оле?

- Крым - полуостров, - сказал я только для того, чтобы прервать это
странное и тягостное молчание. - Там тепло и, говорят, много роз...

- Много роз... - повторил Костя. - Только можно и без роз, лишь бы здоровым
быть. А Оля Лукина больна, потому ее туда и отправили.

- Ты знал, Костя, что она больна? Почему же ты мне ничего не говорил раньше?

Костя стоял, облокотившись на поручень, и даже не взглянул на меня. Он
смотрел вниз, на волны, бегущие навстречу и бьющиеся о борт парохода.

- А ты почему мне не говорил? - спросил он. И тут я догадался, что Костя
тоже любит Олю, любит, видимо, давно, с тех, совсем еще детских лет, когда
он впервые мне о ней говорил. Да, это было давно - в дни ареста белыми
Чижова и капитана Лукина.

- У Оли - туберкулез, - глухо сказал Костя.

Я слышал об этой болезни, знал, что это - тяжелая болезнь. Но у нас, в
Соломбале, о ней говорили очень редко. Я никогда не видел таких больных. И
Соломбала всегда мне казалась местом, где живут только здоровые и веселые
люди.

"Октябрь" уже давно прошел мимо Соломбалы, а о шахматах мы даже не
вспомнили. Потом Костя ушел на вахту.

Что думал в эти часы и минуты мой друг? Мне пришло в голову непривычное
слово "соперники", и стало немного смешно и немного грустно.

А если вспомнить все годы нашей дружбы с Костей! Мы всегда старались
уступить друг другу. Может быть, потому наша дружба была крепче. Но можно
ли уступать сейчас? Да и смогу ли я так сделать?

Больше об Оле мы с Костей не разговаривали.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ

За месяц перед началом занятий в морской школе нам дали отпуск. Целый месяц
отдыха - он так и назывался у нас: отпуск.

Костя на это время уехал куда-то вверх по Северной Двине, на родину своей
матери. Он звал меня с собой, но мне хотелось побыть в Соломбале,
порыбачить с дедом Максимычем, повидаться с ребятами. Кроме того, я
надеялся, что вот-вот приедет из Крыма Оля Лукина.

Опять приезжал к нам Григорий, приглашал в гости и увез с собой Илько.

Осень была неустойчивой. Дождливые и туманные дни перемежались с солнечными.

В хорошую погоду мы с Гришей Осокиным ходили на набережную Северной Двины.
Иногда выезжали на песчаные острова, густо поросшие низкорослым ивняком.
Хорошо было разжечь костер, печь в золе картошку и вспоминать, как раньше
здесь играли, купались, загорали. Мы жалели, что с нами нет Кости и Илько.

Несколько раз с дедом Максимычем я ездил на рыбалку. Как и прежде, мы
загораживали сетями речку Еловушу, варили на берегу уху из ершей и окуней,
ночевали у костра. Привычно и в то же время словно ново было спать на
вольном воздухе. Чуть слышное журчание маленькой речонки превращается в
рокот двинских волн. Голос дедушки становится каким-то далеким. Говорят уже
и Костя, и Илько, и Николай Иванович. А что они говорят, я разобрать не
могу. Я вижу улицы Соломбалы с дощатыми заборами и тротуарами. В гавани у
причалов стоят боты и большие новые пароходы. Оживший веселый портовый
город приветливо встречает и провожает своих моряков.

Я выбираю себе пароход, чтобы на нем отправиться в рейс. Оля и мама
провожают меня.

Голос дедушки прерывает сон:

- Пора снасть потрясти!

Побывали мы и у лесника Григория. Илько несказанно обрадовался нашему
приезду. Он показывал мне огород, новые рыболовные снасти, ружья Григория.
Его рассказам не было конца. Я смотрел на него и вспоминал нашу первую
встречу. Какой он был тогда худенький, пугливый и молчаливый. А сейчас он
возмужал и чувствовал себя хозяином своей жизни.

Жена Григория, приветливая и тихая женщина, угощала нас кулебяками с рыбой,
дичью, молоком.

Костя вернулся в Соломбалу поздно осенью, перед самым началом занятий.

Он пришел к нам, и мне показалось, что мой товарищ чем-то встревожен.

- Здорово, Костя! - сказал я весело. - Почему ты так долго не приезжал?

Вместо ответа Костя сказал:

- Пойдем на улицу!

Я почувствовал, что он хочет сообщить что-то важное и серьезное.

- Что случилось? - спросил я, медленно шагая рядом с другом по нашей
притихшей к вечеру улице.

Костя остановился.

- Ты не слышал? Оля Лукина умерла... там, в Крыму...

Я мог поверить во все, что угодно, но только не в это. Мне хотелось
сказать, что это неправда, но я не мог говорить.

- Сегодня получена телеграмма, - сказал тихо Костя.

- Это неправда, - все-таки сказал я и почувствовал, как дрожит мой голос.

Я боялся заплакать при Косте. Он взял меня под руку.

- Знаешь, Дима, я любил ее... И я знаю, ты тоже...

Я никак не мог представить себе, что Оли нет в живых, что больше я ее
никогда не увижу.

- А все-таки, Костя, может быть, еще это неправда?

Но это была правда, жестокая и непоправимая. Это был конец первой любви.


Весной мы закончили морскую школу и сдали экзамены. Я получил назначение
машинистом на пароход "Софья Перовская". С Костей и Илько нам пришлось
расстаться. Они получили назначение на другие пароходы.

"Софья Перовская" уходила в море.

Видели ли вы, как отправляется корабль в далекое плавание? Отойдя от
береговой стенки на фарватер, он дает продолжительный гудок. И все
пароходы, стоящие на рейде и у причалов, гудками провожают его, желают
счастливого плавания. В этих гудках грусть расставания с друзьями,
пожелание счастья, вера в доброе будущее. Эти гудки трогают сердце.

Костя и Илько стояли на причале и махали мне фуражками.

Позади осталось детство. Впереди было далекое плавание.

Впереди была большая жизнь.

                      --------------------------------

[1] Баланс - круглый лесоматериал.

[2] Диспач - вознаграждение за досрочную погрузку.