ко лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата?
А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, - а для матери
моряка они кажутся особенно длительными, - уйдет сын. И снова в томительном
терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа.

Дедушка успокаивал маму:

- Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли - и в
пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли - и опять
сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, капитан
обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом будет кофий пить... А бывало
уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь
в море погибнуть - надо еще мозгами пораскинуть...

Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать
как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он
сам и как его сыновья, - это ему по душе.

Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или
отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она
бросала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и
подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко
спрашивал "Ну как?" Потом мать принималась хлопотать об ужине.

В первый день, возвращаясь из школы, я еще с улицы увидел у окна маму. Она
сидела и что-то шила Она тоже увидела меня и встала. И улыбнулась той
светлой улыбкой, которая запомнилась мне со времен отца.

Не означала ли эта улыбка, что в моей мальчишеской жизни наступила новая
пора?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
СВОИМИ РУКАМИ

В учебной мастерской на стене висел огромный фанерный щит. На щите были
укреплены изделия тех ребят, которые учились уже второй год. Поблескивали
отполированными гранями слесарные ручники, различных размеров клуппы с
плашками для нарезания резьбы, ручные тисочки, угольники, плоскогубцы и
круглогубцы. Нам никак не верилось, что такие замечательные вещи
изготовлены нашими соломбальскими мальчишками, которые еще год назад лазили
по заборам, играли в "чижика" и не смогли бы сказать, для чего служит
кронциркуль.

Но вот прошел месяц, и Василий Кондратьевич уже многому научил нас в
слесарном деле. Мы прорубали крейцмейселем канавки в железе и чугуие,
выравнивали напильниками поверхности, действовали ножовками, дрелями и
шаберами.

Все ребята спешили поскорее закончить одну работу, чтобы получить
очередную, более сложную.

Костя был в числе первых - он уже опилил поковку болта, нарезал его и
теперь делал для этого же болта гайку.

Мы с Илько застряли на просверливании отверстий. Просверлить ручной дрелью
десять отверстий в толстой чугунной плитке - это была для нас нелегкая и
очень длительная работа.

Гриша Осокин отстал даже от нас.

И вдруг произошло невероятное. Накануне Гриша начал также сверлить
отверстия в чугунной плитке. Часа полтора перед окончанием работы он
яростно крутил рукоятку дрели, но дело у него двигалось плохо. Он не
просверлил и одного отверстия. На другой день Гриша снова принялся усердно
трудиться.

Вдруг он спросил у меня:

- Много еще осталось?

- Скоро восьмую досверлю.

- А я уже закончил все десять.

- Не ври! - не поверил я.

Гриша подошел ко мне и показал свою плитку. В ней действительно были
просверлены насквозь десять отверстий.

Я усомнился:

- Это не твоя плитка.

- Ну да, не моя! Видишь, номер мой.

На изделии каждого ученика выбивался личный номер. На плитке, которую
показал мне Гриша, стоял его номер - "19".

- Что-то очень быстро, - удивился я. - Когда ты успел?

- Вот сумей-ка! - Он усмехнулся и пошел сдавать работу мастеру.

- Осокин нас опередил, - сказал я Илько.

Илько продолжал сосредоточенно работать и ничего не ответил.

"Нужно торопиться", - подумал я. Мельчайшие, словно пыль, серые опилки
чугуна сыпались из-под сверла на губки тисков. Рукоятка проворачивалась с
трудом.

Когда, по моим расчетам, сверло уже должно было выйти с обратной стороны
плитки, неожиданно что-то хрустнуло. У меня помутилось в глазах. Отдернув
дрель, я увидел кончик сверла, торчащий в плитке. Другой кончик оставался в
дрели. Сломал!

Я положил дрель на верстак и огляделся. Все ребята работали, мастера
поблизости не было. Кажется, никто не заметил этого неприятного
происшествия.

Но что же делать? Не следовало торопиться и сильно нажимать на дрель. Если
бы где-нибудь достать сверло такого же размера!

Я попытался вытащить обломок сверла из плитки, но тщетно. Стальной
стерженек со спиральными вырезами словно врос в чугун. В этот момент к моим
тискам подошел Илько. Он хотел что-то спросить, но заметил поломанное
сверло и встревоженно взглянул на меня:

- Сломал?

- Ну да, только молчи. Попадет мне теперь! Что делать?

- Не горюй, Дима, - участливо заметил Илько. - Давай скажем Косте.

Мы позвали Костю на совещание. Но чем он мог мне помочь? Костя наморщил
лоб, ничего не придумал и сказал:

- Нужно показать мастеру.

- Заругается.

- Верно, - подтвердил Илько, - покажи мастеру. Ведь не нарочно же ты
сломал! Иди, Дима, не бойся. Хочешь, я с тобой пойду?

- Нет, лучше я один.

С душевным трепетом и дрожью в коленях подошел я к конторке, где сидел
Василий Кондратьевич.

В дверях я столкнулся с Гришей Осокиным. Он был сумрачен и не сказал мне ни
слова.

- Василий Кондратьевич, - боязливо начал я, едва переступив порог, - у меня
несчастье случилось...

- Что такое? - Мастер отодвинул журнал посещаемости, который он заполнял.

- Вот видите... сверло сломалось...

Я подал ему плитку с застрявшим кончиком сверла. Мастер осмотрел обломок и
сказал:

- Пленка, с трещинкой сверло было. А ты перепугался небось?

- Перепугался, - признался я.

- Ты тут не виноват. С браком сверло было. Вот возьми другое, только
осторожнее сверли, равномерно и не пережимай. И хороший инструмент нарушить
можно, если без осторожности.

Мастер зажал мою плитку в маленькие тиски, достал какую-то рогульку и без
особого труда вывернул из плитки обломок.

С чувством облегчения вернулся я к своим тискам и торжественно показал
Косте и Илько новое сверло.

- А Гриша все снова сверлит, - сообщил Костя. - Мастер здорово рассердился
на него.

Секрет быстрой сверловки Гриши раскрылся очень просто. Мастер взглянул в
отверстие плитки на свет и строго спросил:

- Где сверлил? На каком станке?

Гриша начал было уверять, что все отверстия он просверлил сам ручной дрелью.

Мастер посмотрел на него долгим укоризненным взглядом:

- Тут просверлено на станке, по отверстию видно. Ты что же, Осокин, сюда
пришел учиться или обманом заниматься?

Гриша не выдержал и во всем сознался.

Оказывается, накануне вечером он положил плитку в карман и унес ее домой.
Утром, пока мы были в школе на уроках, Гришин брат, работавший в
механическом цехе лесопильного завода, за несколько минут просверлил в
плитке десять отверстий на сверлильном станке. В перерыв он передал плитку
Грише.

Оказывается, это же самое Осокин предлагал сделать и Илько. Однако Илько
честно отказался. "Я сам просверлю, - сказал он. - Мне научиться надо. И
тебе не нужно делать на станке, это неверно". Но Гриша не стал слушать
Илько.

Перед окончанием работы Василий Кондрдтьевич созвал всех ребят нашей
группы. Он рассказал о мальчике, который десяти лет пошел на завод в
ученье. Ученье заключалось в том, что парнишка подметал цех, убирал от
станков стружки и таскал тяжелые поковки. Три года ему не разрешали к
инструменту даже прикасаться. А однажды, когда он попробовал ножовкой
отпилить кусочек от железного стержня, мастер цеха надавал ему
подзатыльников.

- Этот парнишка был я, - сказал Василий Кондратьевич с горечью. - Так нас в
старое время учили.

Потом он рассказал об одном ученике, не назвав фамилии, который сегодня
хотел обманом опередить товарищей и получить хорошую отметку.

- Кто это? Кто? - спрашивали ребята.

Гриша Осокин стоял, потупив глаза. Было видно, что он тяжело переживает
свой поступок.

За обман начальник школы на первый раз объявил Осокину выговор. При этом он
сказал:

- Твой старший брат, видимо, не очень любит тебя, если не хочет, чтобы ты
сам учился хорошо и терпеливо работал.

Вскоре история с Гришкиной плиткой почти забылась.

С каждым днем все шире и многообразнее открывался для нас мир мастерства. С
каждым днем, с каждым часом жизнь становилась интереснее. Мы, мальчишки,
вчерашние голубятники и ветрогоны, познавали основу основ жизни, самое
прекрасное на земле - труд.

Василий Кондратьевич вручил мне железный, откованный в кузнице болт с
круглой головкой. Это была первая настоящая работа. Ведь все, что я делал
до сих пор, в дело не шло. Просто меня учили пользоваться инструментом.
Плитки, шпильки, куски железа, мною обрубленные, опиленные, отшлифованные и
просверленные, ни на что не годились. Болты с гайками - это был заказ,
полученный морской школой от какого-то предприятия.

Пусть ребята с нашей улицы, которые не учатся в морской школе, думают, что
обработать болт - работа пустяковая. Пусть они так думают! А сумеют ли они
сделать разметку шестигранника на круглой головке болта? Им и в голову не
придет забелить головку мелом, чуть смоченным водой. Они вряд ли догадаются
воспользоваться циркулем и кернером - специальным инструментом для
пробивания точек на металле.

Головку нужно опилить так, чтобы мастер, проверяя ее шестигранник с помощью
тупого стодвадцатиградусного угольника, не заметил ни малейшего просвета.
Потом мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между
всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку
болта - опиливать, шлифовать, нарезать резьбу.

Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-таки радостно сознавать, что
вот этот первый, тобою обработанный болт с гайкой пойдет в дело, к
какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться - такой он
хорошенький, тяжеленький, блестящий и, главное, сделанный своими руками.

Гриша Осокин и Илько одновременно со мной закончили обработку болтов. Гриша
ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-заданием,
где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота.

- Точность, срочность, чис-то-та, - повторял Гриша. - Точность, срочность,
чис-то-та!

Впереди нас ждали более сложные задания по учебной программе - изготовление
самых разнообразных инструментов.

Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в
жизни морской школы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
"ВЛАДИМИР" ИЛИ "ЭДУАРД"?

Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему.
Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре,
умеет управлять оленьими упряжками и говорить на не понятном для нас языке.

Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил
у Илько из рук напильник.

- Это мой напильник, - сказал Илько. - Отдай!

- Ты его у меня из ящика стащил! - крикнул Валька и побежал.

Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло -
он никогда не брал чужого.

Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он
подошел к Вальке Толстикову:

- А ну-ка, дай сюда напильник!

- Какой еще напильник? - с усмешкой спросил Валька.

- Который ты у Илько взял.

- Это мой, иди ты подальше!

Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но
Костя держал его крепко.

- Добром говорю: отдай! А то плохо будет!

- А где мой напильник?

- Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, - Костя отпустил Вальку и взял
напильник.

Ребята уже окружили поссорившихся.

- И запомни, - сказал негромко Костя, - кто обидит Илько, будет иметь дело
со мной.

- И со мной, - сказал я.

- И со мной, - повторил Гриша Осокин.

- Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! - крикнул кто-то из ребят.

Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту.

- Подумаешь, - зло усмехнулся Валька Толстиков, - из-за какого-то
самоедского тюленя...

Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и
замахнулся:

- Повтори, что ты сказал!

Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ребят, молчал.

- Ох, - сказал Костя, опуская кулак, - или дурак ты, Валька, или гад...

Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться.
Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал:

- Ты не сердись на меня, Илько.

- Я и не сержусь! - Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает,
ничего.

Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь
по русскому языку. Но все мы старались помогать ему.

Он часто вспоминал русского художника Петра Петровича, который так много
доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр
Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую
боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его
воспитанник из далекой тундры.

Работая у тисков, Илько напевал. Песня была однотонная, тихая, как шуршание
напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного
полозьями легких нарт.

Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла
из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о
дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут
победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди.

Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой
поднимается новое солнце, что его народ будет жить счастливо и весело, не
зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище -
в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет
портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: "Это Ленин, большой
человек, который заботится о ненцах, посылает в тундру учителей и докторов.
Учитесь у него жизни!"

Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый
пароход на Печору. Его снова потянуло в родные края, на поросшие оленьим
мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту,
день и ночь ходит по кругу над тундрой.

В школу на уроки мы теперь не ходили, но продолжали работать в мастерской.
Постепенно ребята заканчивали курс слесарного и токарного дела, переходили
в кузницу - учились ковать, потом учились паять оловом и медью, рубить
заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь
делать каждый корабельный машинист и механик.

Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали
Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки,
Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внутреннего сгорания. Из
всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной
школе морским пароходством.

Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить
ее на воду.

На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно
столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель.

Ребят было много, и понятно, что всем хотелось прокатиться на моторке.

- Придется в две очереди, - решил мастер.

Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых.
Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны
раскатывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и
размеренно постукивать. Василий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и
сказал:

- Хорошо... Как швейная строчит!

Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь
легко дышалось. Слабый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи
смолы и морских водорослей.

Фарватером прошел буксирный пароход "Бревенник". Крутая волна высоко
подняла наш катерок и бережно опустила. В груди появилось знакомое ощущение
невесомости.

Перестук мотора над рекой звучал особенно отчетливо.

У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь,
вились прозрачные струйки дыма и пара.

Вдруг на одном из пароходов звонко и весело ударили склянки. И моментально
мелодичные, легкие в вечерней тишине, словно мячики, металлические звуки
побежали по всем кораблям.

- Восемь часов, - сказал я.

- Да, смена вахт, - подтвердил Василий Кондратьевич. - Скоро они будут
звонить и для вас.

- Еще не скоро, - Костя вздохнул. - Через год.

Катер шел вниз по реке. Остались справа на набережной окраинные дома
Соломбалы. Впереди возвышались штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная
биржа походила на уменьшенный в масштабе город небоскребов. У причала
грузились досками морские транспортеры-лесовозы.

Не рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвижно замерли два парохода.
Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные,
дрожащие очертания корпусов.

- Иностранцы, - разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. - Один -
норвежец, другой - англичанин.

Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с
мастером, и глаза его, устремленные на иностранный пароход, казалось,
остекленели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть?
Вероятно, он вспомнил страшные дни, пережитые на пароходе, в неволе у
американских офицеров.

Василий Кондратьевич круто развернул катер в обратную сторону.

Илько на мгновение ухватился за его руку:

- Подождите...

Мастер с недоумением посмотрел на Илько:

- Что такое?

- Нет, ничего... я так...

Илько отвернулся и стал смотреть в противоположную сторону. Потом он вновь
повернул голову и долгим, запоминающим взором окинул рейд, где стоял
английский пароход с широкой двухполосной маркой на трубе.

Пока катер шел по Северной Двине и потом по Соломбалке, Илько молчал в
непонятном раздумье. На берегу он отвел меня в сторону и сказал:

- Дима, мне нужно лодку.

- Какую лодку?

- Вашу "Молнию".

- Зачем?

- Нужно поехать к английскому пароходу.

- А чего ты там забыл?

- Это, кажется, тот пароход, "Владимир". Он не английский...

- Как не английский? - не понял я. - На нем самый настоящий английский флаг.

- Не английский, - повторил Илько. - Это украденный у русских пароход. Меня
везли на нем из Печоры. Только он теперь перекрашен.

Я оторопел. Мне было известно, что англичане и американцы увели с Севера
несколько русских пароходов.

- Не может быть, Илько! Ты, наверно, спутал.

- Не знаю. Нужно поехать и посмотреть получше.

Мы подозвали Костю и рассказали ему о подозрении Илько.

- Поедемте сейчас, - решил Костя, но тут же передумал. - А если Илько
ошибся?.. Кому-нибудь взрослому бы сказать...

- Николаю Ивановичу, - предложил я. - Или твоему отцу...

- Отца дома нету, он до завтрашнего дня в затон уехал. А Николая Ивановича
где сейчас искать? В город нужно идти. За это время "англичанин" и уйти
может.

- А если Матвееву? - спросил Илько. - Матвеев много лет плавал на
"Владимире", он "Владимир" хорошо знает.

- Вот это правильно! - обрадованно вскричал Костя. - Если это "Владимир",
Матвеев в один миг его узнает. Хороший моряк свое судно по гудку и по дыму
даже узнает.

- По дыму не узнает. Дым у всех пароходов одинаковый, - возразил я.

- Да ладно, Димка, тебе бы только спорить! Тут не дым, а весь пароход будет
на виду. А уж по виду-то Матвеев сразу скажет... Вот что. Ты, Дима, беги и
приведи сюда "Молнию". А мы с Илько побежим за Матвеевым. Потом как ни в
чем не бывало проплывем около парохода и посмотрим!

- Мне нужно взять тетрадку Петра Петрыча, - сказал Илько. - Там есть
"Владимир", я его рисовал.

- Ладно, - согласился Костя, - иди за тетрадкой.

На речке опять застучал мотор - Василий Кондратьевич, как обещал, повез
вторую группу ребят на Северную Двину.

Илько отправился в общежитие за тетрадкой, Костя - к Матвееву, а я,
взволнованный необычайным сообщением, помчался по набережной Соломбалки к
нашей улице, где на речке стояла старая, заслуженная "Молния".

Десяти ми