ла меня до
ворот.

- Мы скоро вернемся, мама, - дрожащим голосом сказал я.

Она обняла меня. Прихрамывая и опираясь на палку, подошел дед Максимыч. Я
уже с ним прощался, но старик не выдержал и тоже вышел проводить меня.

- До свиданья, мама! До свиданья, дедушко!

- Счастливого плавания, Димка'

Я помахал им и торопливо зашагал по улице. На половине пути обернулся. Мама
и дед все еще стояли у ворот и смотрели мне вслед.

День тянулся на судне на редкость медленно. После вахты я успел пообедать,
побродить по причалам, сыграл три раза в шахматы с радистом Павликом Жаво
ронковым, послушал рассказ повара Гаврилыча о том, как он плавал вокруг
света.

Томясь ожиданием, мы с Илько сошли на берег, осмотрели с причала все
поблизости сюящие пароходы и пришли к заключению, что среди них "Октябрь" -
самое красивое и, пожалуй, самое мощное судно.

Вдруг Илько схвагил меня за руку и крикнул:

- Бежим, Дима' Смотри, отходной подняли! На задней мачте "Октября",
подзадориваемый ветерком, трепетал синий с белым квадратом отходной флаг.
Мы вбежали на палубу. По всему заметно было, что пароход отправляется в
плавание.

Дым над трубой стал гусчьш и черным - кочегары шуровали. Из машинного
отделения слышались тяжелые вздохи. Это прогревали главную машину.

На мостик поднялся капитан. Мы с Илько переживали торжественные минуты, а
лицо у капитана было спокойное, даже равнодушное. Конечно, ему приходилось
уходить в море, наверно, сотни раз. Чего ему волноваться или радоваться!

Ровно в восемь часов оглушительный басовый гудок трижды разорвал
застоявшуюся к вечеру двинскую тишину. На мостике металлическим перебором
зазвенел телеграф, словно кто-то железной палочкой провел по стаканам,
поставленным в ряд. И сразу такой же металлический перезвон послышался из
машинного отделения.

Матросы сбросили швартовы на палубу. Капитан в мегафон что-то кричал с
мостика старшему штурману, стоявшему на полубаке. Буксирный пароход оттащил
"Октябрь" от причальной стенки.

Глухо заработала машина. Было слышно, как под кормой винт взбивает упругую
воду. Зашевелились и поползли у фальшборта штуртросы, соединяющие рулевую
машину штурвальной рубки с рулем.

"Октябрь", сделав полукруг, ходко пошел вниз по реке.

Мы стояли у правого борта. На высоком берегу белыми зданиями и зеленью
бульвара сиял под вечерним солнцем родной Архангельск.

Неожиданно, выйдя на самое широкое место Северной Двины, "Октябрь" стал
поворачивать влево. Я в недоумении взглянул на рубку, где стоял штурвальный
матрос. Неужели "Октябрь" будет еще где-нибудь пришвартовываться?

- Куда это он? - спросил я у Илько.

Но тот и сам не знал, почему пароход так круто меняет курс.

"Октябрь" вначале шел, пересекая реку, затем еще больше взял влево. Берега
с причалами, зданиями, деревьями разворачивались вокруг нас. Можно было
подумать, что штурвальный, если не сошел с ума, то просто забавляется.
Пароход уже описал огромный полукруг и плыл в обратную сторону. Однако
странные действия штурвального, кроме нас, никого не смущали и не удивляли.
Капитан и вахтенный штурман расхаживали но мостику, сохраняя полное
спокойствие.

Все объяснил нам поднявшийся на палубу Николай Иванович.

- Уничтожают девиацию, - сказал он. Мы с Илько посмотрели друг на друга и
вместе спросили:

- А что это за девиация такая?

- Девиация? Это отклонение магнитной стрелки компаса от магнитного
меридиана. Иначе говоря, это ненормальность в компасе. Эту ненормальность
нужно устранить, чтобы пароход в море не сбился с правильного курса.

Пока Николай Иванович нам объяснял, "Октябрь" снова вышел на середину
фарватера.

- Теперь уже в море, - сказал старший механик. Архангельск остался далеко
за кормой.

- Смотри, Илько, наша Соломбала! - крикнул я. - Вот Мосеев остров, а вон
флотский полуэкипаж. А это что за хибарка на берегу?

- Это не хибарка, - сказал Матвеев смеясь. - Не узнал? Это же кинотеатр.

Неужели это "Марс"? Каким он издали кажется маленьким и смешным! Эх, ребята
наши не знают, что мы в море пошли. Костя Чижов только знает, мы ему
говорили. Но он на своем пароходе, на "Канине". Тоже готовится в рейс...

- А отсюда нашей улицы не видно.

- А ты заберись на мачту, тогда увидишь.

- Нет, не увидеть. Далеко, и домов много...

Мне казалось, что вся Соломбала приветствует нас и желает нам счастливого
плавания. До свиданья, мама. До свиданья, дедушка Максимыч! Счастливо
плавать, Костя! Счастливо оставаться, наша родная Соломбала!.,

"Октябрь", выпустив струю пара, резко затрубил. Впереди тоже послышался
свисток. Навстречу нам шел огромный морской пароход-лесовоз.

Лесовоз шел без груза. Подобно могучей скале, возвышался его корпус над
водой. Было видно, как крутится под кормой у руля большой винт. Лопасти
винта, оголяясь, разбрасывали по сторонам пену и брызги.

- Из дальнего возвращается, - заметил я солидно и со знанием дела. - Из-за
границы...

"Октябрь" долго шел судоходным рукавом Северной Двины - Маймаксой. На
берегах Маймаксы стояли лесопильные заводы, тянулись лесные биржи Кое-где
от заводов остались лишь высокие кирпичные трубы. Заводы были сожжены
интервентами.

Но вот река расширилась, и уже стал виден морской простор. Вскоре "Октябрь"
вышел в Белое море.

Длинный низкий остров с одинокой башней маякг разлегся в море, недалеко от
устья Северной Двины.

- Мудьюг, - сказал кто то из команды. Так вот он какой, этот остров смерти.
Здесь были в заключении отец Кости - котельщик судоремонтных мастерских
большевик Чижов - и отец Оли - капитан Лу-кин.

И я вспомнил недавние страшные дни арестов, расстрелов, издевательств -
палаческие дни кровавых американских и английских захватчиков.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В ПЕРВОМ РЕЙСЕ

Я проснулся с необычным чувством. Какая-то непонятная сила поднимала меня
вместе с постелью и подушкой. Вдруг эта сила словно пропала, и я стал
медленно опускаться. Откуда-то доносился глухой и тоже непонятный шум.

Открыв глаза, я увидел большой медный чайник, раскачивающийся над столом,
словно маятник. Чайник висел на крючке.

Иллюминаторы были закрыты и крепко завинчены ушастыми гайками-барашками. В
толстые стекла то и дело била волна.

- На вахту пора, - сказал кочегар Матвеев. - Вставай завтракай.

Я поднялся и стал одеваться. Тут обнаружилось, что пропал один ботинок.
Странно... Куда он мог деваться? Может быть, кочегары решили надо мной
подшутить и спрятали ботинок? Но вскоре оказалось, что "подшутил" надо мной
шторм. Мой ботинок "уехал" в другой конец кубрика, и я насилу его разыскал.

Завтракать не хотелось. Я выпил кружку горячего чая и вышел на палубу.
Шторм был не сильный, но качка изрядно чувствовалась. "Октябрь" одиноко шел
по неспокойному морю, сплошь покрытому мутно-зелеными валами. Когда палуба
опускалась, на нее взлетали бесчисленные брызги воды. Вокруг стоял
непрерывный и монотонный шум моря. Берегов не было видно.

Уже пробило восемь часов, и я поспешил в машинное отделение на вахту. На
палубе было прохладно. В машинном отделении меня приятно обдало теплом.
Здесь горело электричество и после мокрой, обдуваемой ветром палубы
казалось уютно. Свет электрических лампочек красиво искрился на
полированных частях машины, обильно смазанных маслом.

Машина работала неравномерно. Когда корма парохода поднималась и винт
оголялся, машина работала быстрее. Но стоило корме опуститься, винт получал
в воде нагрузку, и машина поворачивала коленчатый вал медленно, с трудом.

Старший машинист Павел Потапович объяснил, в чем заключается моя работа во
время хода. Мне нужно было смазывать машину и щупать подшипники -
проверять, чтобы они не нагревались.

Смазывать на ходу главную машину вначале казалось очень трудно. Носочек
масленки никак не хотел попадать в воронку, и масло лилось впустую. Но
вскоре я освоился и научился смазыванию. Некоторые части машины смазывались
не маслом, а просто мыльной водой из специальной спринцовки. Это было даже
интересно - пускать струю воды на машину. Еще совсем недавно в Соломбале я
делал такие спринцовки из трубчатого растения, которое у нас называлось
бадронкой.

Щупать подшипники оказалось сложнее. Было немного страшновато смотреть,
когда Павел Потапович выбирал момент и в такт машине несколько раз спокойно
накладывал руку на движущийся вкруговую мотыле-вый подшипник. Но на первой
же вахте я научился и этому делу.

Перед окончанием вахты я почувствовал тошноту. И в это самое время Павел
Потапович послал меня в тоннель набить густым маслом - тавотом - подшипники
главного вала. Тоннель - узкий и низкий коридор - шел от машинного
отделения к корме. На корме качка ощущается особенно сильно. Кроме того,
воздух тесного тоннеля насыщен испарениями масла.

Я еще сильнее ощутил головокружение.

Поспешно набив коробки маслом, я выбежал из тоннеля. Вероятно, вид у меня
был жалкий, потому что старший машинист спросил:

- Ты чего побледнел? Море бьет?.. Ну, беги скорее на палубу!

На палубе от свежего воздуха мне стало легче. Минут десять спустя подошел
кочегар Матвеев, тоже сменившийся с вахты:

- Какова первая ходовая вахта? Пойдем умываться, да перекусить надо.
Проголодался я здорово.

Качка так подействовала, что я не мог даже думать о еде. И тем удивительнее
было смотреть, с каким аппетитом уничтожал обед кочегар Матвеев.

- Во время качки мне поесть только подавай, - намазывая хлеб маслом и
ухмыляясь, сказал он. - Во время качки у меня аппетит двойной. И тебе
советую есть побольше. Кто не ест, тот к морю никогда не привыкнет.
Заставить себя нужно.

Он взял ломоть хлеба и густо посолил его:

- Вот для начала такой бутерброд съешь, а потом постепенно привыкнешь - все
будешь употреблять.

На Илько качка совсем не действовала. Он отстоял свою вахту как ни в чем не
бывало. Но к этому времени и я уже освоился с качкой.

Так началась наша морская жизнь.

Команда на "Октябре" была дружная. С такими моряками жилось весело, и
вскоре я забыл о тех приключениях, о которых мы раньше так часто мечтали с
Костей. Еще два дня назад мне казалось, что самые невероятные приключения
начнутся сразу же, как только мы выйдем в море. Однако жизнь на "Октябре"
шла обычно и даже однообразно. И пока мы шли в Мурманск, ничего выдающегося
не случилось. Правда, утром на третьи сутки море накрыл туман. "Октябрь"
шел замедленным ходом, и вахтенный матрос почти непрестанно бил в рынду.
Звоном рынды он предупреждал суда, которые могли встретиться "Октябрю".

Вначале я, признаться, побаивался: а вдруг произойдет столкновение! Но ни
одно судно нам не встретилось, и вообще все обошлось вполне благополучно.

"Октябрь" вошел в Кольский залив. Нас окружали высокие скалистые берега.

Пароход отдал якоря на рейде. После обеда мы на шлюпке отправились на
берег, чтобы посмотреть портовый город Мурманск.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В МУРМАНСКЕ

Жизнь свою, пока еще небольшую, я прожил в Ар-хангельске и никогда не видел
других городов. Я читал названия далеких портов на кормах пароходов, и
мальчишеское воображение рисовало мне просторные рейды, высокие причалы,
десятки судов, стоящих под погрузкой, прямые пыльные улицы, уходящие от
набережной к центру города.

Шагая по улицам Мурманска, я переживал какое-то совсем новое, еще не
знакомое мне чувство. Раньше в своих играх мы "заходили" на кораблях в
портовые города всех частей света. А тут был настоящий город, находящийся
за много сотен миль от Архангельска, от речки Соломбалки, от нашей улицы,
от старого погреба, где мы так любили играть. Это был первый настоящий порт
на пути наших морских странствований.

Я чувствовал, что заканчивается детство, заканчиваются мальчишеские игры.
Впереди была уже "взрослая" жизнь. Она манила в свои широкие просторы,
открывая множество самых разнообразных дорог.

"Октябрь" увлек нас из Архангельска, но мы были на пароходе не пассажирами.
Мы сами заставляли пароход двигаться - смазывали машину, запускали донки,
питали водой котлы, шуровали в топки уголь.

Где, в какой стороне Архангельск? Где-то там далеко, на юго-востоке. Там
осталось наше детство. Там мама, дед Максимыч, Костя Чижов, которого
направили учеником на пароход "Канин".

Архангельск стоит на шестьдесят четвертой парал-чели. В конце октября
морозы уже сковывают Северную Двину и навигация до мая там прекращается. А
Мурманск значительно севернее Архангельска, он находится за Полярным
кругом. И все-таки порт не замерзает, навигация продолжается круглый год.

- Это потому, что сюда подходит теплое течение, - поясняет Матвеев.

Он уже много раз бывал в Мурманске и теперь рассказывал нам все, что знал
об этом молодом городе.

После бегства англо-американских интервентов город на некоторое время
притих. Страшные следы иноземных пришельцев были видны всюду; в пепелищах
на месте зданий, в разбитых причалах, в искалеченных корпусах судов.

Теперь порт постепенно начинал оживать. В Кольский залив то и дело входили
пароходы и рыболовные боты. Слышались гудки, перестук судовых двигателей.
Над причалами ветер гнал запах рыбы, машинного масла и отработанного пара.

На мачтах и флагштоках судов колыхались красные флаги. Встречались и флаги
других стран - норвежские, шведские, голландские, английские.

На окраинах Мурманска многие жилища имели странный вид. Крохотные, высотой
чуть побольше человеческого роста, эти жилища были собраны из досок,
фанерных листов и старого кровельного железа. Населения в городе
становилось все больше, а жить было негде. Но тут же неподалеку мы видели и
поднимающиеся стены новых домов - в городе начиналось строительство.

Кроме рабочих, моряков, советских служащих, в Мурманске в те времена было
немало и таких людей, которые спекулировали, занимались контрабандой -
незаконно, тайком перевозили через границу из Норвегии и Финляндии шелка,
костюмы, вина, сигареты.

Часто в городе устраивались облавы, в которых коммунисты и комсомольцы -
рабочие и моряки - помогали чекистам и милиции вылавливать контрабандистов,
спекулянтов и шпионов.

- Когда все наладится, Мурманск будет одним из лучших портов Советского
Союза! - сказал Матвеев.

- А куда еще пойдет "Октябрь"? - спросил Илько, стараясь шагать в ногу с
Матвеевым и заглядывая ему в глаза. - На Печору не пойдет?

- Говорили, что следующий рейс будет в Мезень, - ответил кочегар. - А потом
на Новую Землю или на Печору. Еще неизвестно.

- Хорошо бы на Печору! - сказал Илько мечтательно. - Теперь там у нас
хорошо, в тундре... Дима, ты хочешь к нам на Печору?

- Конечно, хочу. Я всюду хочу побывать. Вокруг Европы пойдем, на Черное
море - в Одессу, Новороссийск, а может быть, потом еще дальше - на Дальний
Восток...

Мечтая, я думал о том, какая большая наша Советская страна. Сколько морей,
океанов, портов...

На свой пароход мы вернулись только к ужину. "Октябрь" уже был подведен к
причалу. За кормой "Октября", у этого же причала, стоял английский пароход
"Снэрк". На корме его под названием был обозначен порт приписки: Глазго.

Вечер был тихий и теплый. В кубрик идти не хотелось, и мы с Илько
расположились ужинать на палубе, у трюмного люка. К нам присоединились
Матвеев и еще два кочегара.

Залив чуть заметно рябил, отражая в бесчисленных отблесках низкое
заполярное солнце. Вдоль берегов тянулись неширокие полосы безупречной
глади - казалось, что вода застыла тут на веки вечные.

В вечернем воздухе плыл смешанный запах сырости скал и водорослей, смолы,
тюленьего жира. Тишина обняла залив, корабли, причалы. Жизнь в порту словно
замерла. Редко-редко на палубе какого-нибудь из пароходов появлялся человек
и сразу же исчезал.

Ужинали мы молча. После вахты и прогулки по городу чувствовалась усталость.

Вокруг было очень тихо, и потому внезапный резкий металлический звук
заставил всех нас поднять голову. Затем сразу же раздался продолжительный
сыпучий шум, послышались всплески воды.

Матвеев вскочил и побежал на корму.

- Смотрите, что делают! - крикнул он возмущенно. Мы тоже поднялись и
направились было на корму, но Матвеев уже возвращался.

- Видите, что придумали! - сказал он, показывая рукой на "Снэрка". - Шлак
сбрасывают за борт. Засоряют гавань. Ну за это они ответят! У себя в
Лондоне или Глазго они так не делают, а у нас, думают, можно.

Засорять гавань строго-настрого воспрещается. Даже мы, соломбальские
мальчишки, хорошо знали об этом и никогда не бросали камней в гавань. А
англичане здесь, в Мурманске, высыпали в воду полные кадки шлака.
Выбрасывать шлак можно только в указанных местах на берег или в море.

- Ничего, мы их научим нас уважать! - Матвеев решительной походкой
направился в кают-компанию.

По вызову капитана явился представитель из портовой конторы. Вместе с
Матвеевым он пошел на "Снэрк".

- Почему сбрасываете шлак в воду? - спросили английского кочегара.

- Механик приказал.

- А вы знали, что это запрещено?

- Конечно, знал. Говорил механику, а он приказал сбрасывать в воду.

- А у себя в Глазго сбрасываете шлак в воду?

- Нет, в Глазго запрещено сбрасывать.

- Наглец ваш механик! - в сердцах сказал представитель порта по-русски.

Вызвали механика и капитана "Снэрка".

- Я не знал, что у вас нельзя, - пробовал увильнуть механик. У него,
конечно, были другие соображения: "Сейчас, на стоянке, вахтенному кочегару
нечего делать - пусть вирает и сбрасывает шлак, иначе в море придется для
этого вызывать подвахту".

- Сколько лет вы плаваете?

Англичанин нахмурился. Вопрос был в этом случае неприятен. Механик не мог
быть новичком.

- Это к делу не относится.

- Стесняетесь своего стажа и опыта? - усмехнулся представитель порта и
обратился к капитану "Снэрка": - Придется составить и подписать акт.

- Я отказываюсь, - заявил английский капитан.

- Дело ваше, - спокойно сказал представитель порта. - В таком случае
"Снэрк" будет задержан в порту. Мы не можем нарушение оставить
безнаказанным. Покойной ночи,сэр!

Представитель порта и Матвеев вернулись на "Октябрь". В кают-компании был
составлен акт о засорении гавани.

Меня и Илько позвали в кают-компанию. Там, кроме представителя порта и
кочегаров, были наш капитан и механик Николай Иванович.

- Вы видели, товарищи, как со "Снэрка" сбрасывали в воду шлак? - спросил у
нас портовик.

- Видели, - в один голос ответили мы.

- Тогда прошу подписать этот акт.

Дрожащей от волнения рукой я кое-как вывел на бумаге свою фамилию. Я еще
никогда не подписывался на таких важных докуменгах.

Илько тоже расписался. Николай Иванович положил руку на плечо Илько.

- Были времена, сам помню, - сказал ои, - жителей тундры в клетках через
Петербург за границу возили на помеху иностранным туристам. Как зверей, на
показ возили. И это называется у них цивилизацией! А вот теперь Илько их
будет учить культуре и порядку.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ДОМОЙ

Ночью с северо-запада подул свежий порывистый ветер. К утру ветер усилился
и перешел в шторм. Порт наполнился непрерывным шумом - свистом ветра в
снастях, тугими хлопками флагов и брезентов, ударами прибойных волн о борта
и причалы.

Я вышел на палубу.

"Снэрк" все еще стоял у причала рядом с "Октябрем" - два корабля под
разными флагами у одного причала. Но то были флаги не просто различных
стран - они были флагами различной жизни.

На корме "Октября" развевалось красное полотнище с серпом и молотом в
уголке. И это означало для нас многое - свободный труд, дружбу рабочих и
крестьян, дружбу народов.

На "Снэрке" висел британский флаг. Он утверждал силу денег, богатство одних
и нищету других, рабство колониальных народов - флаг чужого мира. На этом
пароходе, на атом маленьком плавучем кусочке Англии, именуемом "Снэрком",
были чуждые нам Законы и порядки.

Все это я уже хорошо понимал.

На палубе я почувствовал, как меня охватывает озноб.

- Прохладно, - сказал я, поеживаясь.

- Не прохладно, а холодище дикий, - ответил Матвеев. - Простынешь! Иди
оденься потеплее. Я отправил Илько одеваться, он тоже выскочил в одной
рубаш