- Здорово! - ответил я.

Матрос присел на корточки. Пламя костра осветило его лицо и надпись на
ленточке бескозырки: "Флотский полуэкипаж".

Мне часто приходилось видеть военных матросов. Они жили в Соломбале в
огромном каменном доме, который так и назывался - флотский полуэкипаж. В
будни матросы командами выходили на работы, а в воскресенье они гуляли по
Никольскому проспекту.

- Где Костя? - неожиданно спросил матрос.

- Сейчас придет. А что нужно?

- Нужно.

Подгоревший костер рухнул. Рой искр взмыл кверху.

Матрос поднялся, отошел, еще с минуту постоял, словно что-то обдумывая.

В этот момент появился Костя. Он заметно смутился. Должно быть, ему не
хотелось, чтобы я знал о его знакомстве с матросом. Он поманил и отвел
матроса от костра.

- Ну как, ходил? - спросил матрос.

Костя утвердительно кивнул головой.

- Что сказали?

- Сказали - не готова обувь...

Я видел, как матрос вытащил из кармана маленький сверточек и передал Косте.
Что он говорил, я не слышал.

- Ладно, - ответил Костя. - Все будет сделано.

Матрос ушел.

Что будет сделано? И кто этот матрос? Почему он знает Костю? Я сгорал от
любопытства. Я думал, что Костя сейчас же все расскажет. Но он и слушать не
хотел моих просьб.

- Я тоже кое-чего знаю, - сказал я, - и тебе уж ни за что не скажу.

Однако хитрость не удалась. Костя молчал. Потом он начал болтать всякую
чепуху, конечно, для того, чтобы я отстал от него. Но мне тоже не просто
заговорить зубы Тогда Костя пообещал обо всем рассказать завтра.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Изо всех сил старался я скрыть свое любопытство. Утром, направляясь на
работу, я внимательно рассматривал тумбы у деревянных тротуаров, словно в
тумбах скрывалась какая-то загадка. Дважды даже заходил в ворота чужих
домов, вслух считал свои шаги. Я делал вид, что занят чем-то особенно
важным и интересным. Пусть Костя думает, что мне ровным счетом наплевать на
его тайны.

А на самом деле мне хотелось лишь привлечь внимание приятеля. Если он
спросит, чем я занят, я тотчас потребую рассказать все без утайки.

Словом, мысль о матросе не выходила из моей головы.

А Костя шагал рядом и как ни в чем не бывало напевал песенку о кочегаре,
который не в силах был вахту стоять.

В конце концов мы рассорились. Собственно, это была не настоящая ссора,
какая обычно бывает у ребят. Мы не показывали друг другу кулаков, не
устрашали угрозами. Я лишь сказал, что не буду у Кости помощником и сам
придумаю кое-что более интересное, чем побег. Но Костя упорно молчал.

В этот день нас разъединили. Меня послали на паровую шаланду. Костя остался
на "Святом Михаиле".

Шаланда имела странный вид. Единственная мачта находилась на самом носу, а
труба высотой с мачту - на корме. На середине у шаланды палубы не было, и
подвесной горбатый мостик был перекинут с бака на корму. Все здесь было
какое-то смешное и несуразное. Даже капитана на шаланде называли
багермейстером.

На паровой шаланде перевозили землю и песок, вычерпанные на углубляемых
местах реки.

Я не был в восторге, очутившись на этом грязевозе. И как это хочется
команде плавать на таком судне! Меня встретил старик-механик, очень добрый
на вид, с большими седыми усами. На шаланде все его называли Николаем
Ивановичем. Механик вытер паклей руки и протянул их мне.

- Уже трудишься, - сказал он. - Ладно. А чей будешь?

- Красов.

- Андрея Максимовича внук, стало быть. Давно не видел старика... Все
рыбачит?

- Рыбачит.

- А батько где? Что-то не помню его. Он в верхней или в нижней?

Старый механик разговаривал со мной, как со взрослым, и это мне нравилось.
Он спрашивал, в какой команде отец - в верхней или в нижней, то есть матрос
или кочегар.

- В верхней был.

- Значит, рогаль! - засмеялся механик. - Один дух стоит рогалей двух, а под
осень - восемь. Слыхал?

С давних пор матросов называют рогалями, а кочегаров и угольщиков - духами.
Летом, когда на море штиль, матросы на палубе отдыхают. Зато внизу, у
котлов, мучаются кочегары. Нет ветра - нет тяги, плохо держится пар. Но
осенью, когда на море шторм и волна за волной катятся через палубу, тяжело
и опасно работать матросам. И в это время блаженствуют, как они сами
говорят, кочегары. В кочегарке нет сумасшедшей жары, и пар держится хорошо.

Обо всем этом я знал. Шутка механика не обидела меня.

- На каком же плавает отец? - спросил он.

- На "Ольге" плавал и погиб.

- Вот оно как... Знаю это дело, знаю...

Механик замолчал. Он вытащил большие часы-луковицу, посмотрел на небо,
словно сверяя время по солнцу, и сказал:

- Время идет, работать нужно.

- Почему вы плаваете на шаланде? - спросил я.

- А где же еще плавать?

- Ну, на большом пароходе, в море.

- Хватит, наплавался.

Конечно, я не мог удержаться, чтобы не поговорить со старым моряком о том,
как интересно плавать в море.

- Мы с твоим дедом поплавали, - перебил механик, - повидали, поработали, и
никто нам спасибо не сказал. Обоих нас с моря прогнали. Максимыча - за то,
что он калека. Меня - за другое...

- За что?

Механик усмехнулся:

- Будешь много знать - скоро состаришься.

Пока мы стояли на палубе, Николай Иванович рассказал о работе землечерпалок.

Грязные шаланды, землечерпалки и рефулеры наводили чистоту в гавани
портового города. Напористая моряна и весенние разливы наносят по песчинке,
по камешку целые острова. Постепенно гавань мелеет, дно поднимается. И
давно большие морские транспорты перестали бы входить в порт, если бы не
работали землечерпалки.

- Мы, как дворники, чистим и подметаем фарватер, - сказал механик с
усмешкой.

Машинное отделение на шаланде было такое же, как и на морских пароходах.
Кочегарка тоже отделялась железной стенкой - водонепроницаемой переборкой.
Металлические поручни, надраенные шкуркой - наждачной бумагой, сверкали
отражением света.

В котле я работал старательно: мне хотелось заслужить похвалу старого
механика. Вдруг они встретятся с дедушкой. "Дельный, - скажет Николай
Иванович, - у тебя внук, старина".

Но механик даже не зашел в кочегарку, не полез в котел. Он позвал меня
задолго до окончания работы:

- Беги домой, на сегодня хватит. Кланяйся Максимычу, скажи, что зайду
как-нибудь, навещу старика.

Обрадованный, я убежал с шаланды. Котлы надоели. Когда я работал,
согнувшись между дымогарными трубками, я страшно уставал и всегда думал о
нашей тихой улице. Там дул свежий ветерок и было так хорошо играть!

Первым делом нужно забежать на "Михаила", к Косте. Хотя мы и поссорились
утром, но обиды у меня уже не было. В самом деле, на Костю невозможно долго
сердиться. Без него скучно. Я привык к нему.

Взбежав по трапу на палубу "Михаила", я заглянул в вентиляторную трубу и
громко позвал:

- Костя!

Теплая струя воздуха из кочегарки щекотала лицо. Мой голос оглушительно
прогудел в листах железа. Но никто из кочегарки не ответил.

- Костя, я пошел домой!

Труба снова гулким ревом повторила окончания моих слов.

Внезапно тяжелая рука схватила меня сзади за плечо:

- Чего надо?

Я обернулся и увидел над собой худое лицо кочегара, серое от угольной пыли
и потное.

- Костю, котлочиста, зову.

- Нету здесь Кости, - нахмурившись, ответил кочегар. - Он что, братишка
тебе будет?

- Нет, мы с одной улицы. Товарищ мой.

Кочегар опять нахмурился и отвернулся:

- С ним тут нехорошая штука вышла. Ну вот, так дома твой Костя.

- Дома? Какая штука вышла?

- Ошпарился он, домой его увезли. Не выжить, наверно, парню.

Сломя голову помчался я к Косте. Неужели он уже умер? Не может быть этого!
Мигом добежал я до домика, где жили Чижовы. Мне встретился Гриша Осокин. Он
куда-то бегал, запыхался и не мог говорить.

- Костя... Костя... весь... весь... ошпарился.

Значит, правда.

Я тихонько пошел к Чижовым.

Костя лежал на кровати бледный, с закрытыми глазами. У кровати сидела мать
и плакала.

У Кости были ошпарены руки и ноги.

На "Святом Михаиле" два котла. Один котел чистил Костя, другой был под
парами. Кочегар велел котлочисту заползти под площадку и перекрыть клапан.
Костя отвернул штурвальчик вентиля, и в этот момент сорвало резьбу. Со
страшной силой и шумом вырвался пар и опрокинул котлочиста.

Я ушел от Чижовых с тревогой за своего друга.

Вечером на следующий день, когда я пришел с работы, к нам прибежала мать
Кости:

- Димушка, тебя Костя зовет. Ему сегодня легче.

Когда мы вошли в комнату Чижовых, Костя лежал с открытыми глазами. Он слабо
улыбнулся мне. Обе руки у него были забинтованы.

- Димка, - прошептал Костя, когда мать вышла из комнаты, - дай честное
слово, что не скажешь...

Я не понял, о чем говорит Костя.

- Нужно одно дело сделать. Я тебе скажу. Дай честное слово, что никому...
ни одному человеку...

- Честное слово, Костя! Никому!

Костя приподнял голову с подушки и стал говорить еще тише:

- В Соломбале есть один человек, дядя Антон. Он большевик. Только об этом
никто не знает. И ты молчи. Понимаешь?

Я кивнул головой.

- У меня письмо от него есть. Нужно в город снести. Снесешь? - И Костя
рассказал мне, куда нужно отнести письмо.

- Ясное дело, снесу,

Костя глазами показал на подушку:

- Вот тут возьми.

Я вытащил из-под подушки конверт.

- Спрячь подальше! - шепнул Костя.

- А чего этот... дядя Антон... делает? - спросил я.

- Он матрос из флотского полуэкипажа. Батькин товарищ. Он делает известно
чего: работает против белогадов. Только об этом ни гу-гу. Понял?

Однако еще не все было мне понятно. Но другие мысли уже захватили меня,
когда я шел от Кости домой.

Мой друг, который вместе со мной чистил котлы и который играл с ребятами в
казаки-разбойники, мой приятель Костя помогал большевикам, был у них вроде
как почтальон. Ведь за это его могли отправить на Мудьюг или даже убить. Но
он ничего не боялся. Смелый парень!

- Костя... Костя... - повторял я, нащупывая в кармане конверт. - Вот ты
какой!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
МЕХАНИК С ПАРОВОЙ ШАЛАНДЫ

На другой день я пошел в училище. Кончилось лето - кончились каникулы.

Длинный коридор приходского училища был заполнен ребятами. Снова на
переменах игра в арапки, "куча мала", плавные круговые полеты бумажных
ворон и голубей.

Сторожиха Уляша долго звонит маленьким ручным колокольчиком. Мы бежим в
класс.

Новость! В нашем классе новая учительница. А где же Яков Парамонович?

- Где Яков Парамонович?

Учительница смущается, мнется. Она еще совсем молодая.

- Он больше у нас не будет... Он... он... уехал.

- Куда уехал? Он никуда не собирался уезжать

- Дети, начинаем урок. У нас сегодня арифметика.

У меня возникают сомнения. Действительно, Яков Парамонович никуда не хотел
уезжать. Может быть, и его... Я пугаюсь этой мысли. Яков Парамонович был
хороший учитель, и мы его очень любили.

Урок тянется долго и тоскливо.

Впереди меня сидит Оля Лукина, дочь арестованного капитана, девочка,
которая мне нравится. Ни одна девчонка в Соломбале мне не нравится. Только
одна Оля. У нее красивые глаза и красивые волосы. Волосы чуть волнистые,
заплетенные в косы. А чем красивы ее глаза - я и сам не знаю.

Оля оборачивается и спрашивает:

- Красов, ты решил задачу?

- Нет, - сердито отвечаю я.

Сейчас я не думаю ни об Оле, ни о задаче Я думаю о конверте, лежащем у меня
в кармане. Сегодня нужно идти в город по поручению Кости.

Черная доска стоит на треноге. Крупными меловыми буквами и цифрами на ней
написано условие задачи:

"Барышник заплатил рыбаку за 1 пуд рыбы 50 копеек. На рынке он продал рыбу
по 3 копейки за фунт. Сколько он получил барыша?"

Я видел перед собой трепещущую серебристую рыбу, вытаскиваемую бородатым
рыбаком из садка, представлял барышника: он был похож на Орликова. Но, как
я ни старался, задачу решить не мог. Каждую минуту я ощупывал в кармане
конверт и пытался вдуматься в смысл задачи.

Вернувшись из училища, я не мог сидеть дома. Когда ждешь - время, как
назло, идет невероятно медленно. Я выходил на улицу, сидел на тумбочках,
пел песни. Так я спел все песни, какие знал, но оказалось, что песен нужно
знать по крайней мере в пять раз больше. Тогда я стал считать. Но это скоро
надоело. Время шло удивительно медленно. Однако я помнил наказ Кости: идти
можно только вечером, когда стемнеет.

А вдруг меня задержат? Тогда конверт нужно незаметно уничтожить. Иначе
узнают о дяде Антоне, о большевиках, которые втайне действуют в
Архангельске. И маму и деда Максимыча арестуют, хотя они ничего и не знают
обо всей этой истории.

"Ничего, Димка, не бойся! - успокаивал я себя. - Ведь Костя не боится. Он
смелый парень!"

Наконец, как мне показалось, время пришло. Я старался идти не торопясь, но
ноги сами несли меня вперед. Вскоре я уже был на Кузнечевском мосту.

Встречались и обгоняли дрожки. Лошади с черными наглазниками легко мчали их
по гладкому деревянному настилу.

За устьем Кузнечнхи в далекий берег Северной Двины уткнулось заходящее
солнце. Большая река, широкая, потемневшая, лежала спокойно и, казалось,
застыла.

Вначале я шел по набережной. Потом свернул в улицу, которая называлась
Садовой. Тут действительно был сад. Он занимал целый квартал. Высокие
березы роняли на тротуары желтые листья. Сад был обнесен железной
решетчатой оградой. Хорошо бы поиграть в этом саду! Но увы... ребят туда не
пускают.

Я не заметил наступившей темноты. Нужно было торопиться, и я побежал
разыскивать флигель с комнатой на чердаке.

В Летнем саду играл оркестр. Но я не мог ни минуты задерживаться. Надо
успеть вернуться в Соломбалу до выхода патрулей.

Шагая по Поморской улице, я пересек два проспекта и скоро нашел двухэтажный
дом, во дворе которого стоял приземистый пятиоконный флигель. Вместо
обычного одного слухового окошка на крыше светились три окна. Я обошел
флигель и поднялся по узкой чердачной лестнице.

- Что скажешь, мальчик? - услышал я тихий голос из темноты.

От волнения я чуть не перепутал условную фразу:

- Дядя Миша... дядя Миша, я вам принес сандалии починить, Агния Ивановна
послала...

- Работы много, скоро не сделаю, - последовал ответ.

Все шло так, как говорил Костя.

- У Агнии Ивановны носить нечего. К среде будут готовы?

- Давай сандалии. Заходи!

Кто-то открыл дверь. Полоса тусклого света ударила по чердаку.

Я вошел в комнату. Все в этой комнате было обычное: комод, покрытый
кружевной дорожкой, на столе самовар, на стене - множество фотографических
карточек в большой общей раме, на треножниках - глиняные горшки с геранями.

- Давай сандалии... О, да мы знакомы, оказывается!

Передо мной стоял усатый механик с паровой шаланды, Николай Иванович. Я
оторопел. Мне уже показалось, что я ошибся и попал не в тот дом.

- Давай сандалии, - повторил Николай Иванович.

Я вытащил конверт, и это нисколько не удивило механика. Значит, все
получается так, как надо. Николай Иванович разорвал конверт и прочитал
записку.

- Так, так... - сказал он.

Я ждал, что еще скажет механик. Может быть, он мне даст еще другое, более
опасное поручение? А он сказал:

- Садись, выпей чайку!

- Спасибо, Николай Иванович. Мне домой поспеть надо до патрулей.

- Ах, вот что! Это верно. Патрули... Значит, ты наш, Ну, смотри,
осторожнее! - Он помолчал, потом улыбнулся и сказал: - Максимычу поклон
передал? Ну-ну, беги. А патрулей этих скоро опять не будет. Заживем!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЗИМОЙ

Вскоре я сам увидел дядю Антона. Он пришел к Чижовым навестить Костю. Он
был одет в парусиновую матросскую рубаху с большим синим воротником -
гюйсом. На ленточке его бескозырки я прочитал: "Флотский полуэкипаж".

Дядя Антон появился у Чижовых на минутку. Ему нельзя было задерживаться: за
ним могли следить шпики. Он оставил нам новое письмо, пожелал Косте скорее
выздороветь и ушел.

Еще три раза ходил я в город к Николаю Ивановичу с письмами от дяди Антона.

Костя окончательно выздоровел только зимой, когда Соломбалу занесло снегом.
Маленькие домики на нашей улице казались завернутыми в снежную вату.
Сугробы доходили почти до крыш. По обеим сторонам очищенных тротуаров тоже
высились сугробы. Под тяжестью снега сутулились тополя и березы.

С наступлением сумерек морозный воздух синел. Всюду топились печки. Сизый
дым тихо струился из труб и стлался по улице, отчего воздух еще более
сгущался.

Поздними темными вечерами мы приходили к маленькому домику на соседней
улице и усаживались на скамейку. Это было место встреч с дядей Антоном.
Вместе с письмами матрос передавал нам кусок хлеба или несколько галет. На
другой день мы относили письмо Николаю Ивановичу.

После жестоких декабрьских морозов наступили теплые дни. В Соломбале на
озерке был устроен каток. Привязав заржавленные "снегурки" к валенкам, днем
я катался по тротуарам, а вечером тайком перелезал через забор на каток.

Конечно, каток не мог идти ни в какое сравнение с рекой Кузнечихой и даже с
Соломбалкой. Но теперь лед на реках замело снегом. А осенью, когда первые
морозы сковывали реки, лучших мест для катанья искать было не нужно. Черный
лед выгибался и предательски потрескивал. Но разве соломбальских ребят
испугаешь!

На катке было всегда шумно. Большой круг занимали конькобежцы в рейтузах и
вязаных рубашках. Они носились, как птицы, резко взмахивая руками или
заложив руки за спину.

В широком кольце, обнимающем площадку, медленно двигался поток шарфов,
шапок-ушанок, шляпок, капоров и вязаных шапочек. Это было самое скучное
место на катке. Держась за руки крест-накрест, плыли парочками парни и
девушки. Многие не умели кататься и мучились, едва переставляя ноги, словно
шли по льду пешком и прихрамывали.

Именно в этой тоскливой толчее и разрешалось кататься нам, ребятам. А нам
хотелось на беговую дорожку или в центр, на площадку для фигурного катания.
В центре творились чудеса, каких даже в цирке не увидишь. Фигуристы
рисовали здесь на льду причудливые узоры, вычерчивали восьмерки, прыгали,
стремительно кружились и танцевали на коньках вальс.

Костя на каток не ходил: доктор сказал, что ему пока нужно остерегаться
резких движений.

Англичане и американцы построили в саду горку. Она возвышалась над
деревьями. Соломбальцы никогда не видали таких горок. Необычно высокая и
узкая, с вытянутым скатом горка иностранцев совсем не была похожа на наши
русские ледяные горки.

В одно из воскресений мы пошли в сад. Там собрались английские и
американские офицеры. Даже самые худощавые из них в огромных желтых шубах
казались толстяками. Офицеры курили, громко разговаривали и смеялись.

- Э, малшики! - крикнул один по-русски. - Кто хочет тысячу рублей получить?
Кто самый смелый?

Иностранцы предлагали тысячу тому из мальчишек, который скатится с горки на
коньках.

Они с ума сошли, что ли, эти американцы? Пусть-ка сами скатятся на коньках
с такой вышины!

С наших широких горок мы кататься не боялись. Но горка чужеземцев была в
два-три раза выше. Ледяная дорожка убегала от горки, извиваясь между
деревьями.

Свою горку иностранцы делали без снега. В морозы они поливали голые доски
водой. Сквозь тонкий, прозрачный ледок на горке были видны даже сучки и
щели между досками. Шутка ли - скатиться с такой горы!

И все же среди ребят смельчак нашелся. Это был Мишка Сычов,
тринадцатилетний мальчуган с Четвертого проспекта.

- Брось, Мишка, - крикнул ему товарищ. - Видишь, они пьяные. Надуют...

Но Мишка смело забирался по лестнице на верхнюю площадку горки. Однако там,
на высоте, смелость внезапно покинула его. Он дважды подходил к скату и
дважды отступал.

- Гуд, бой! Давай, малшик! - кричал офицер. - Трус, малшик!

Ребята, тесно прижавшись друг к другу и задрав головы, смотрели на Мишку и
молчали. Нам очень хотелось, чтобы Мишка Сычов доказал иностранцам смелость
русских ребят. И в то же время щемящая тревога за товарища затаилась в
груди.

- Не надо, Мишка, - с мольбой в голосе тихо сказал Мишкин товарищ. - Не
надо, убьешься. Слезай...

Но Мишка не слышал.

Самым страшным было начало - несколь