ю.

Английские офицеры пожимали руки Орликову и Анне Павловне, а те, довольные
и гордые, улыбались.

Умолкшая на время музыка вновь загремела над двинскими волнами.

Все это очень походило на ярмарку. Я вспомнил карусель, разряженную
петрушку, шарманку и многоцветную, пестреющую перед глазами толпу.

В толпе нестройно кричали "ура". Орликов поднимал руки и резко опускал их,
подавая сигналы:

"Ур-а-а!".

- Они привезли сюда белого хлеба и консервов, и шоколаду, - сказал нам
Аркашка Кузнецов. - Вот заживем!

Костя нахмурился. Он, должно быть, что-то знал, но молчал. Неделю назад
Костя сказал мне, что где-то в Кеми англичане расстреляли трех большевиков.

Мне было понятно лишь одно: если Орликовы так рады иностранцам, значит, им
жить будет не хуже. Красные ушли из Архангельска. А что же будет с
Советской властью, которая, как обещал Костин отец, хотела устроить для нас
хорошую жизнь?

Я спросил об этом Костю.

- Молчи! - шепнул он мне.

Вечером войска иностранцев маршем проходили по главной улице Соломбалы.
Дробно гремели по булыжникам подковы американских ботинок, и нелепо
болтались на шотландских солдатах короткие юбочки.

Зачем они приехали в Архангельск?

Орда голодных босоногих ребятишек кружилась около солдат. Забавляясь,
солдаты с громким хохотом бросали на дорогу галеты и обливали ребят водой
из фляжек.

Необычная, странная форма солдат, незнакомая речь, оружие - все это не
могло не интересовать нас.

На площади у собора в окружении своих офицеров стоял английский генерал и
любовался маршем. Вдруг он поднял руку. Какие-то непонятные нам слова
мгновенно привели в движение всех его приближенных.

Вытянутая рука генерала указывала на крышу маленького деревянного домика,
где помещался заводской комитет.

Над крышей колыхался яркий красный флаг.

Офицеры - два англичанина и русский белогвардеец - побежали к заводскому
комитету и скрылись в воротах. Через минуту они вытащили на улицу человека.
Это был молодой рабочий во флотском бушлате, но с черными простыми
пуговицами. Он, должно быть, не успел даже надеть фуражку; волосы его
растрепались.

Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал:

- Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил
рабочего по лицу.

- Гады! - услышал я шепот Кости.

Толпа зашумела и сдвинулась с места.

- За что бьете? - послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули
рабочего к домику и заставили лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз
и попробовал подняться на руках до скобы, удерживающей водосточную трубу.
Но руки его сорвались, и он упал на землю.

- Поддержите его штыками!

Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего.

Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на
крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагрудный
карман.

Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали бушлат. Едва он поднялся, как
новые удары кулаков и прикладов посыпались на него. С окровавленным лицом,
закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю.

Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге.

Четыре солдата под командой офицера увели избитого рабочего с площади.

- Куда его? - спросил я Костю.

- Известно куда! - мрачно ответил Костя. - На расстрел.

Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что
этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале,
сейчас расстреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только
сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих...

Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу
комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой
скамеечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он
пел протяжную поморскую песню:

Не веяли ветры, не веяли,

Незваны гости наехали...

О каких незваных гостях он пел? Может быть, о тех, которые сегодня приехали
в Архангельск?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел
по деревянному тротуару, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосившимся
тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел.

В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел
настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале "Всемирная
панорама". На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой
посередине. Над тонким маленьким лицом Юрки возвышалась широкая
остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И
на туго затянутом ремне с портупеей висела кобура настоящего револьвера.

Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был
прапорщик Орликов - тонкий, высокий, гордый.

Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать:
фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.

- Зачем у него такие карманы? - спросил я Костю.

- Для оружия, конечно, - ответил мой приятель, - ну для маузера, для
гранат...

- Для какого маузера?

Костя презрительно посмотрел на меня. "Эх ты, простофиля, не знаешь!" -
говорили его глаза.

- Скажи, Костя, - не унимался я, - скажи, что тебе, жалко, что ли...

- Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры...

Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ребятами, я соврал:

- У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять.

- Не ври! - крикнул Аркашка Кузнецов. - Твой дедко - сторож, водолив.

- А когда он боцманом плавал, думаешь, не было... не было, да?

Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого
замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей
Чижовым.

- У боцманов не бывает кольтов, - сказал Костя. - Бывает у капитанов, да и
то не у всех. Вот у нас, у отца...

Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не
проговорился.

В этот момент шедший впереди Орликов ударил стеком по последней тумбе и
свернул в ворота своего дома.

...Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя
Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате
Чижовых и потом увели отца Кости.

Все стали говорить, что Чижов - большевик.

Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся.

Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как
того рабочего на параде.

Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюшку. Но это бесполезное
занятие мне быстро наскучило: колюшка - несъедобная рыба.

Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходящими от бортов.

- Эй, на лодке! - услышал я голос с берега.

На берегу стоял Костя.

- Иди сюда, покачаемся! - позвал я его.

Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо
заговорил:

- Я тебе что-то скажу. Только ты никому!

- Ясно, никому.

- Хочешь бежать?

- Куда?

- К красным, на фронт.

И он поведал мне свои планы.

Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои
документы и револьвер в полотенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом
он дал ведро Косте и послал его на речку.

Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к
Кузнечевскому валу, у Шилова острова. Здесь он стал ожидать отца. Из
Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по
Двине на лодке.

Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот
момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя
спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес
отцовский сверток и спрятал в нашем погребе - в том погребе, где мы обычно
играли.

- Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.

Мне стало страшно, и в то же время я с восхищением смотрел на своего друга.

Когда Костя показал мне из кармана, словно птичку, рукоятку револьвера, я
решил, что буду действовать заодно с приятелем.

Подступала ночь - светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное,
голубое, раскинулось над притихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие
пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна
зияли на домах черными ямами.

Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тоской взглянул на меня.

Я понял, что Костя думает об отце.

- Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?

- Ну да, большевик. Да ты не болтай!

- Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?

- Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длинный, - строго сказал Костя.
- Ему ничего нельзя говорить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю
Лукину, вот она молодец!

Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину,
дочь капитана каботажного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне
нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на
свете. Это была самая большая моя тайна.

- Ей и говорить не надо, - усмехнулся Костя, - она больше тебя знает!

Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше
меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между
баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать рифовый узел.
Наконец, я был уверен, что если ее посадить за весла, то она будет
размахивать ими, как птица крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя,
заставило забыть обиду.

Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была
Советская власть, к капитану Лукину тайно явились два незнакомых человека.
Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за
вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных
иностранных кораблей. И капитан наотрез отказался.

Об отказе капитана Лукина вспомнили теперь. Его обвинили в содействии
большевикам.

- Утром Оля с матерью к нам приходила, - продолжал рассказывать Костя. -
Она даже не плакала. Ее офицер допрашивал. Только она ему ничего не
сказала. Молодец!

История с капитаном Лукиным страшно удивила меня. Кто бы подумал, что в
нашей Соломбале произойдут такие события!

Непонятно! Ведь говорили, что англичане и американцы приехали помогать
России воевать против немцев. А на самом деле они арестовывали русских
рабочих и даже расстреливали их.

До нашего дома мы шли молча. Костя заговорил первым:

- Теперь я буду работать, на хлеб зарабатывать.

- Где работать?

- Пойду на пароходы котлы чистить.

- А как с фронтом? - спросил я. - Не побежим?

- Денег матери заработаю - тогда и на фронт.

- И учиться не будешь?

- Когда красные придут, Советская власть будет - тогда буду учиться на
механика.

- А когда красные придут?

- Разобьют всех белогадов и этих инглишменов, освободят от них
Архангельск...

- А разве англичане и американцы тоже будут воевать против красных?

- А зачем же они приехали сюда!

- Орликов говорил: против немцев нам помогать...

- Дурак ты, Димка! Слушай больше Орликова, он наговорит...

- Да я его не слушал, а у Кузнецовских говорили, что он говорил. Ну
ладно... А это ты хорошо придумал, Костя, - работать! Я тоже буду работать.

Кто в детстве не мечтает зарабатывать деньги, помогать отцу и матери! Я уже
представлял, как принесу маме свой первый заработок. Вот она обрадуется!
Ведь ей так тяжело теперь работать одной, стирать белье в людях.

Но, к моему удивлению, мать совсем не обрадовалась. Она даже сказала, что
не отпустит меня работать.

Первое, что пришло мне в голову, - это зареветь. Желание работать
удвоилось. Мне было бы стыдно признаться Косте, что меня не отпускают. Но
слезы не помогли.

Зато помог дедушка.

- Пусть поработает, - сказал он - Мы в его годы рыбу промышляли,
зуйками[10] плавали.

Мать молчала, и я понял: она меня отпустит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ОРЛИКОВЫ ВЕСЕЛЯТСЯ

Никогда я не думал, что в Соломбале так мною большевиков.

Ночью и даже днем приходили в дома офицеры и солдаты. Они уводили рабочих в
тюрьму. Я слышал, что многих арестованных расстреливали за городом, на Мхах.

"Мхи" стало страшным словом, и его всегда произносили шепотом. Нам об этом
разговаривать строго запрещалось. За это могли поплатиться и мы, ребята, и
наши родители.

Вскоре на нашей улице арестовали еще троих рабочих.

Появилось новое слово, еще более страшное и жуткое - "Мудьюг".

В сорока верстах от Архангельска, в Белом море, лежит низкий болотистый
остров. Раньше по воскресным дням рабочие лесопильных заводов ездили туда
за клюквой. Тихо плескались беломорские волны о берега острова Мудьюга.

Теперь о Мудьюге тоже разговаривали шепотом.

Белогвардейцы и интервенты устроили на Мудьюге каторгу. В заполненных водой
землянках, опоясанных колючей проволокой, жили заключенные. Измученные
голодом и пытками люди были похожи на призраков. И сам Мудьюг - остров
смерти - казался нам призраком, чудовищем, встающим из морских волн.

Оказалось, что арестовывают, сажают в тюрьму и ссылают на Мудьюг не только
большевиков. На моих глазах американцы схватили одну женщину, отобрав у нее
какую-то прокламацию.

Я знал эту женщину. Ее звали тетя Мотя. Читать она не умела и, найдя
прокламацию на улице, попросила прочитать другую женщину. За это ее
арестовали.

Что это за прокламация? Хоть бы одним глазком взглянуть и узнать, о чем там
написано!

И вот такой случай представился. Небольшой листок бумаги лежал на
деревянных мостках. Я заметил его еще издали, когда шел по набережной
Соломбалки. Листок был не помятый, с ровными обрезанными краями.

Не оставалось сомнения: это была прокламация, наверняка прокламация.

Я оглянулся: никого! Наклонился, незаметно взял ее и сунул в карман.

Потом я спокойно прошел еще несколько шагов и оглянулся. Нет, никто ничего
не видел. Я свернул в первую улицу, обошел квартал. Навстречу шли
английские офицеры. Если бы они знали, что лежит у меня в кармане! Было
страшно и немного весело.

Но англичане даже не взглянули на меня. Я ушел на кладбище, на пустырь.
Здесь можно было читать прокламацию без опасения.

С трепетом вытащил я листок, теперь уже измявшийся в моем кармане, и
расправил его.

- "Дорогие товарищи!" - прочитал я шепотом и еще раз про себя повторил эти
слова.

Я лежал на траве, под кустом, но не забывал поглядывать по сторонам.

- "...Мировая гидра контрреволюции в лице американского и английского
империализма..."

Многие слова в прокламации были непонятны: "мировая гидра", "колонии". Зато
я понял, что англичане и американцы решили задушить революцию. Они хотят,
чтобы в России была не власть рабочих и крестьян, а власть богачей. Они
воюют против русских рабочих и крестьян, а их пароходы увозят в Англию
русский лес. В прокламации говорилось, что нужно вступать в ряды Красной
Армии и с оружием в руках защищать Советскую власть от мировых разбойников.

Должно быть, Костя Чижов читал такие прокламации, если он решил бежать на
фронт к красным.

Вначале я хотел завернуть в прокламацию камень и утопить в речке. Нельзя же
было хранить ее в кармане! Но потом, заметив, что поблизости никого нет,
прицепил прокламацию на гвоздик к забору. Пусть соломбальцы прочитают и
узнают, зачем иностранные офицеры и солдаты приехали в Архангельск.

...В то время как всюду шли аресты и Соломбала жила в постоянной тревоге, в
квартире Орликовых каждый вечер было шумно и весело.

Юрий Орликов являлся домой в сопровождении других офицеров. Часто с ним
вместе приходили англичане и американцы.

Наш потолок дрожал от топота. Наверху танцевали. Через открытые окна,
завешенные прозрачным тюлем, были слышны звуки фисгармонии; шумный,
многоголосый разговор прерывался смехом и звоном стаканов и рюмок.

Ночью компания выходила во двор.

- Господа, - кричал Юрий, - кому сегодня мы нанесем визиты? Ордера есть?

- Я арестовываю без ордеров, по своему усмотрению, - отвечал один из
офицеров.

Когда они проходили по улице, в окнах домов то там, то тут приподнимались
уголки занавесок. Бессонные от тревоги десятки глаз провожали веселую
компанию.

По утрам прислуга Мариша в огромном переднике выносила на помойку бутылки,
жестянки и пустые сигаретные коробки.

Под шоколадной и сигаретной оберткой скрывалось "золотце" - блестящая
свинцовая бумага. Обертки с непонятными золотыми буквами собирались
ребятами наравне с конфетными бумажками - "рубликами". На "рублики" играли
в бабки, на них можно было купить у ребят рыболовные крючки, самодельные
игрушки, старые книжки, картинки - словом, всякую всячину, ценную для нас.

Собравшиеся во дворе самые маленькие ребята окружали Маришу. Они умоляли ее
не выбрасывать богатства в помойку. В раскрытых жестянках оставались капли
сгущенного молока. Иногда в банках находили кусочки белого хлеба, крошки
печенья. Мы были голодны...

Ребята постарше стояли в стороне. Даже голодные, они не подходили к Марише
и с горечью смотрели на малышей, переживая их унизительное положение.

Однажды, когда вышла Мариша, во дворе был Костя Чижов. Шестилетний Борька
Кузнецов первым подбежал к ней:

- Тетенька, дайте кусочек!.. Тетенька...

Мариша сунула ему кусок булки. Но едва Борька хотел запустить в булку зубы,
как к нему подскочил Костя и сильным ударом выбил ее из рук растерявшегося
мальчика.

Борька вытаращил глаза и вдруг заревел громко и истошно, на весь двор.

- Никогда не бери! - зло сказал Костя. Он с ненавистью взглянул на окна
орликовской квартиры.

Но маленький Борька ничего не понимал и, не унимаясь, плакал. Тогда Костя
достал из кармана жестяную коробочку из-под пистонов и подал ее Борьке:

- Вот, возьми лучше это. А после я тебе хлеба принесу. Не реви!

Все ребята знали об этой коробочке и давно зарились на нее, но никакими
своими сокровищами они не могли соблазнить Костю на обмен. И тут даже самые
маленькие поняли, что Костя совсем не хотел обидеть Борьку Кузнецова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОТЛОЧИСТЫ

- Димка, вставай!

Я слышу голос Кости. Хочется спать. Ночью мне снилось страшное. Английские
офицеры гонялись за мной. Они стреляли из револьверов, но все пули миновали
меня. Потом они схватили дедушку и повели на расстрел. Дед потерял свою
деревянную ногу и прыгал, словно играл в "классы". Я бежал за дедом, чтобы
подать ему ногу, но нога вырвалась из моих рук и тоже прыгала по дороге.

Проснувшись, я обрадовался: все это только сон. Дед сидел на скамейке и
чинил свой сапог. Успокоенный, я снова заснул...

- Димка, вставай!

Если бы над головой выстрелили из пугача, если бы мне пообещали настоящую
яхту или кусок белого хлеба с маслом - в те минуты я все равно не открыл бы
глаза.

Но это пришел Костя Чижов звать меня на работу - чистить котлы.

Я надел парусиновую рубаху. Мать завернула в бумагу завтрак - кусок хлеба.
"Ну, я пошел", - сказал я. Так всегда раньше говорил отец, отправляясь на
судно.

Страшный сон забылся. Появилось любопытство, смешанное с непонятным
чувством волнения.

У Кости была бумажка, по которой нас пропустили через ворота судоремонтных
мастерских.

Я знал всю Соломбалу вдоль и поперек. Купался в запретных местах на
Северной Двине - против дома с деревянными львами на воротах. Забирался на
колокольню соломбальского старинного собора, откуда было видно не только
всю Соломбалу и весь Архангельск, но и Маймаксу. Я ходил в кинематограф
"Марс" и в цирк, ловил на кладбище птичек и катался на вагонетках за
городом по заброшенной железной дороге. И только в судоремонтных мастерских
я никогда не бывал.

Мы шли по дороге, усыпанной дробленым шлаком. Всюду чернели пирамидки
блестящего каменного угля. Вдали виднелись мачты и корпуса стоявших на
ремонте пароходов.

Конечно, мы зашли в кузнечный цех. Не поддаться такому искушению было
невозможно. Там творился ад кромешный. Вентиляторы гудели, как аэропланы.
Под колпаками в горнах пламя рвалось вверх, словно из брандспойта.

За