ослях пугливые утиные выводки.

Птичьим пересвистом и пощелкиванием встречается утро в лесу и в прибрежных
кустарниках. А вечером, когда лежишь у затухающего костра, назойливо
тянется в тишине над самым ухом тончайшая комариная струна. Взмахнешь рукой
- и сорвется струна, а полминуты спустя опять: з-з-з-з...

Ничего нет более радостного и волнующего для рыбака, чем неожиданный и
сильный, как взрыв, всплеск крупной рыбы. Тут остается только гадать:
щука-злодейка за мелюзгой гоняется или красноперый язь на поверхности
резвится?

Впрочем, дед Максимыч в таких случаях долго не раздумывал и не гадал.

- Греби, Димка, к тому берегу! - говорил он мне чуть слышно и лукаво
подмигивал. - Сейчас возьмем ее, голубушку. Только тихо, не спугни!

И вот из карбаса заброшен невод. Деревянные лопаткообразные поплавки,
поддерживающие сеть в воде, расположились на реке полухороводом. А в
середине, там, где у невода матица, чуть покачивается главный поплав,
напоминающий маленькое седло.

Мы с дедом вылезаем на берег. Дед тянет одно крыло невода, я - другое.
Постепенно мы сходимся, торопливо вытягивая сеть. Главный поплав все
приближается и приближается к берегу.

- Ниже нижницу! - кричит дед и с ожесточением бросает ком глины в воду
перед главным поплавом.

Это для того, чтобы рыба, испугавшись, шла наутек и попадала в матицу. А
матица - такой мешок из мелкой сетки в середине невода, из которого рыбе
уже не выйти.

Вдруг бац! Вырвалась рыба из воды вверх, сверкнула серебряной чешуей и
перелетела по воздуху через поплавки - только ее и видели.

- Ах ты, лихорадка, ушла ведь! - досадует дед, а сам, склонившись в воде,
продолжает поспешно выбирать сеть.

В крыле ему уже попалась не успевшая уйти в матицу белобокая плотва. И
кто-то тяжелый и сильный буравит воду - окунь, а может быть, и налим. Эх,
только бы не шмыгнул под нижницу, не перепрыгнул бы через верхницу!

Разгораются рыбацкие страсти...

И все это видит и переживает дед Максимыч, хотя он сейчас и лежит на
кровати под дряхлым своим полушубком.

Как диво дивное, стоит за окном светлая северная ночь. Наступил тот самый
изумительный час, когда нет солнца, а заря заката слилась с зарей восхода.
Не спится старому Максимычу. Думает он и сетует на свою болезнь.
Привязалась она не в урочный час. Но все равно Максимыч ее пересилит,
смерти не дастся. Добро бы год-два назад, когда жизнь была такая - хоть
ложись да помирай. А теперь не то время, чтобы зазывать к себе старуху
смертушку.

Смотри, сколько заботы о старике! Перед маем заходил Николай Иванович и
сказал:

- Особым постановлением тебе, Андрей Максимович, Советская власть
установила пенсию. И за квартиру теперь будете платить по самой малой
норме, как семья героя труда и пенсионера. Да не Орликову, потому что
отныне этот дом ему не принадлежит, а принадлежит коммунальному хозяйству,
народу, значит.

- Ну что ж, - ответил дед, - скажи спасибо Советской власти. Бывало
отовсюду гнали безногого старика, едва на месте сторожа-фонарщика держали,
а теперь Советская власть в герои труда произвела и пенсию назначила.
Спасибо!

Дед помолчал, с благодарностью глядя на Николая Ивановича, потом спросил:

- Ну, как дела у нашей Советской власти?

- Дел много, - ответил Николай Иванович. - Не унимаются враги. Польские
паны на Украину полезли. Киев захватили. Вот с ними покончим да Врангелю
шею сломаем, тогда жизнь будем устраивать. Много дела, Максимыч, очень
много!

- Как не много, - согласился дед, - все разрушено, сожжено. Война - она
война и есть. Тут теперь сила великая нужна, чтобы все поправить.

- А у нас такая сила есть, Максимыч. Партия наша, Советская власть, а с
ними - народ. Эта сила все свершит!

...Однажды пришло деду письмо: "Андрею Максимовичу Красову". И в письме:
"Дорогой товарищ Красов! Комитет профессионального союза приглашает вас на
торжественное собрание, посвященное Международному празднику труда -
Первому мая".

За всю свою долгую жизнь ни разу не был дед Максимыч на торжественных
собраниях. Подумал: нужно идти, коли приглашают. Часа за два до начала
собрался и отправился.

В это время мы, ребята, наигравшись, сидели у ворот и разговаривали. Костя
Чижов сказал, что морская школа для соломбальских ребят будет открыта
осенью. Я показал друзьям книги, которые взял в детской библиотеке.
Вспоминали картину - в этот день в кинотеатре "Марс" был дневной сеанс для
ребят. Изменилась наша жизнь с тех пор, как прогнали из Архангельска
американцев, англичан и белогвардейцев.

Конечно, в жизни не все еще было хорошо, не все так, как нам хотелось бы.
Был тяжелый двадцатый год. Дома мы ели прохваченную морозом водянистую
картошку и хлеб с мякиной. Штаны у меня были, как говорится, заплата на
заплате, а сапоги совсем развалились и "просили каши". У Кости Чижова и у
Гриши Осокина одежда была не лучше моей.

И все-таки мы чувствовали себя почти счастливыми. А Костя постоянно говорил:

- Погодите, не вдруг Москва строилась!

Вдруг к нашему дому подкатили дрожки.

Возница, не сходя с дрожек, говорит нам:

- Позовите-ка товарища Красова!

- Дедушку, что ли? - спрашиваю я. - Его дома нету, на собрание ушел.

- А какой он на вид? Может быть, я его догоню и хоть полдороги подвезу.

- Догнать его очень просто, а узнать еще легче. На деревянной ноге он,
старый и седой весь.

Возница погнал лошадь и настиг деда Максимыча на полпути, уже у
Кузнечевского моста.

- Садись, дедушка!

- Я так дойду. Непривычно на легковых кататься. Поспешай по своему делу.

- Так у меня и дело - тебя на собрание доставить.

- Меня? - Дед усмехнулся и махнул рукой. - Обознался ты, милый.

- Нет, не обознался. Ты - Андрей Максимович Красов?

- Я.

- Тогда залезай поскорее. Мне еще надо за председателем потом поехать.

Влез дед на дрожки и сам не верит тому, что происходит. Ведь вот так, из
таких же дрожках, Орликов еще полгода назад катался. А теперь едет на них,
как хозяин, дед Максимыч.

Огляделся старик. Знакомых нет. Приметил вдали заводские трубы. Стоят
мертвые, не дымят. Пароходы у причалов на приколе - жизни на них не видно.

Дед Максимыч тяжело вздохнул.

- Что вздыхаешь, дедушка? - участливо спросил возница.

- Дак как не вздыхать! Суда-то без ремонта стоят, а на носу навигация. Все
порушено, все разорено. Трудно поправиться!

- Поправимся, дедушка, встанем на ноги, дай срок! Не тужи - завтра
праздник. Вот на собрании все скажут, как восстанавливать будем.

Приехал Максимыч на собрание, прошел в зал и сел на заднюю скамейку.
Недолго посидел - попросили его поближе пройти, и не в первые ряды, а прямо
на сцену пригласили. Усадили смущенного деда за стол, покрытый красной
материей. Не успел он опомниться и разглядеть сидящих с ним в президиуме,
как слышит - председатель собрания говорит:

- На нашем собрании присутствуют старейшие моряки Архангельского порта Иван
Васильевич Куликов и Андрей Максимович Красов.

В зале моряки так захлопали, что и голоса председателя не стало слышно.
Видит Максимыч: сидящий с ним рядом человек поднялся. Посмотрел дед ему в
лицо. О, да ведь это же и есть Иван Васильевич Куликов, машинист, с которым
Максимычу когда-то целую навигацию на одном судне плавать пришлось!
Постарел-то как, приятель!

По примеру Куликова поднялся со стула и дед Максимыч, разволновался,
смотрит в зал на приветствующих его моряков и ничего не видит. Слезы,
нежданные стариковские слезы застилают глаза и катятся по морщинистому лицу
на усы и бороду.

Садится дед Максимыч, наклоняет пониже голову, чтобы не видели люди его
небывалой слабости, и думает: "До чего же ты, боцман, остарел! Слезу за
глазами держать не можешь... Опозорился перед народом..."

...А три дня назад приходил доктор и осматривал деда. На своем веку
Максимыч не лечился у докторов. В больнице только один раз побывал, когда
ногу ампутировали. Докторам платить нужно, а этот ничего не потребовал,
выписал микстуру и, кроме того, заявил:

- Пришлем к вам на днях человека. Он мерку снимет, и закажем вам в
Петрограде протез с металлическими шинами. Ваша деревяшка неудобна и даже
вредна.

- А по какой же это будет цене? - полюбопытствовал дед Максимыч.

- Вам, как инвалиду-пенсионеру, потерявшему ногу и трудоспособность на
работе, протез будет изготовлен бесплатно.

Как потом стало известно, доктора вызывал отец Кости Чижова, узнавший от
сына о болезни деда.

Сколько забот о старике, сколько почета! Ничего похожего не знал Максимыч
раньше, и ни за что на свете не хочет он теперь помирать, когда такую
справедливую жизнь Советская власть налаживает. Жить захотелось, как
никогда еще, кажется, не хотелось. И вдруг - болезнь, несносная,
простудная, да еще в такое время, когда на рыбалку нужно ехать, натуру
рыбацкую потешить, душу отвести.

Лежит дед и вздыхает, досадуя на свою старость и на свою болезнь. А за
окном проходит тихая и прозрачная, с запахами недалекого моря
величественная северная ночь.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Я - ЧЕЛОВЕК!

На берегу Юроса, у устья речонки Еловуши, на любимом месте ночевок деда
Максимыча, горел огромный костер. Даже по пламени костра, метавшемуся
широко и высоко, опытный соломбальский рыбак или охотник сразу бы сказал,
что Максимыча тут нет. Дед не любил большого огня. Опасно - лес можно
поджечь. Да и к чему большой костер? Варка на нем плохая, баловство одно.

Деда и в самом деле на этот раз на рыбалке не было. Хотя он уже и пересилил
болезнь, выезжать ему доктор пока не советовал.

У костра сидели три, конечно, бывалых и, конечно, опытных рыбака: я, Костя
Чижов и Гриша Осокин.

Такой костер распалил Гришка. Разумеется, я протестовал, но стоило мне
отвернуться в сторону, как Гришка, этот младенец в рыбацком деле, снова
подбросил в огонь охапку сучьев. Пламя взметнулось вверх, а Гришка прыгал и
визжал, как сумасшедший.

- Не смей баловаться! - сказал я строго. - Тут до избушки лесника рукой
подать. Заметит - худо нам будет!

- Не заметит. Да и чего бояться, река рядом. Мигом весь костер в воду.

- Он злой, говорят, этот лесник, - сказал Костя. - Как его зовут?

- Григорием.

- Мой течка, значит! - обрадовался Гриша. - Я никогда его не видел. Правда,
что он безрукий?

- Ну да, однорукий. А только он одной рукой делает больше, чем другой
двумя. Избушку один построил, огород раскопал, рыбу ловит, птицу на лету из
двустволки бьет.

- Как же он на лодке-то гребет?

- А он не гребет - галанит. У него на корме уключина. Одним веслом с кормы
как начнет в ту да в другую сторону крутить, что твой винтовой катер
гонит...

- Чего рассказываешь! - пренебрежительно прервал меня Гриша. - Не знаю я,
что ли, как галанить нужно! У нас Сашка так галанит, что твоему Григорию не
угнаться. Обставит как дважды два!

Я знал, что Гришка Осокин хвастается и привирает. Может быть, его брат
Александр и умеет галанить, но только ему до лесника Григория в гонке все
равно, что пескарю до щуки.

- А сколько ему лет, Григорию? - спросил Костя. - Очень старый?

- Сказал тоже - старый! Бороды нету и морщин нету. Молодой еще и здоровый.
Только руку на германской войне потерял. Теперь вот и живет один и зиму и
лето тут, в глуши. Дедушко рассказывал - горе у него какое-то в жизни.
Невеста, кажется, от него отказалась, когда он в деревню с войны без руки
воротился.

- Дура... - угрюмо заметил Костя.

- Ясно дело, не умная. Дедушко говорит, он человек самостоятельный, со
смекалкой, и рука хоть и одна, а золотая. Что хочешь смастерит. А невеста у
него дочка ижемского богатея была, с норовом. Да и батька у нее не захотел
зятя безрукого.

- Потому, наверно, он и зол теперь на людей, - задумчиво предположил Гриша.

- Не знаю... все бывает.

Наступило молчание. Я думал о Григории, о красивом и сильном человеке, о
его несчастливо сложившейся судьбе. Вероятно, о том же думали и Костя, и
Гриша. Костер прогорал, пламя стало совсем маленьким, чуть заметным. Гриша,
не вставая с места, осторожно положил на огонь две небольшие сухие ветки.
Наверное, ему уже надоело любоваться высоким пламенем, или после разговора
о Григории он не хотел досаждать человеку, которому поручено охранять лес.

- А может, так и лучше получилось, - неожиданно произнес Костя, поднявшись
и стряхивая со штанов песок и травинки. - Я, например, был бы большой, ни
за что бы на дочке кулака не женился, да еще на такой, которая заодно с
батькой. Кулаки в деревне - это те же буржуи, против бедняков и Советской
власти идут.

- Конечно, ему теперь лучше, - согласился Гриша. - Живет себе один, хочет -
рыбу ловит, хочет - на охоту идет или купается целый день. Никто не мешает.
А что, ребята, не выкупаться ли нам еще разок?

- Еще волосы не высохли, - сказал Костя и взглянул на меня. - Вот сетки бы
посмотреть.

Сети впервые в жизни доверены мне дедом. Не хуже заправских рыбаков
загородили мы ими устье Еловуши, предварительно забив колья. Тут уж, само
собой понятно, всем распоряжался я. И ребята полностью признавали за мной
это право.

- Рановато, - сказал я и для убедительности посмотрел на солнышко. Так
делал дед Максимыч, определяя время.

Однако меня самого давно терзало жгучее любопытство. Подождав для важности
еще минут пять, я сказал:

- Сейчас, пожалуй, пора. Сталкивай карбас! Вишь как обмелел, вода здорово
падает.

Добыча оказалась невелика, но обижаться не прихолилось. Даже с дедом у нас
и то порой улов бывал скупее.

А Гриша был просто в восторге. Таких крупных подъязков и окуней он видел
лишь на базаре. Раньше он ловил только на удочку ершей, сорожек и окуньков
величиной чуть побольше пальца.

Мы снова выбрались на берег, подвесили над костром котелок с водой для ухи
и принялись чистить окуней. Всем рыбакам известно, что из окуней уха бывает
самая крепкая, наваристая и вкусная.

Когда наши окуни исчезли в кипящей ключом воде, мы снова уселись в ожидании
ужина.

Начинало вечереть. Солнце клонилось к лесу. Ветерок, который днем приносил
прохладу, совсем стих, и появились комары. Пришлось в костер подбросить
сырых веток, чтобы было побольше дыма, - испытанное средство против комаров.

- Костя, когда же мы в морскую школу пойдем? - спросил я. - Откроется она
или нет?

- А как же! Первого сентября начнутся занятия, тогда и пойдем. Сейчас там
ремонт идет и наши заявления разбирают.

- А примут нас? - снова спросил я, на этот раз с опаской.

- Примут, не бойся.

- И плавать сразу?

- Ну, плавать не сразу. Сначала устройство парохода и машину изучать будем.
Физику, геометрию станем проходить, механику всякую.

- Не всякую, а пароходную, - вставил Гриша.

- Ладно, не учи, знаем...

- Ну да, пароходную, - не унимался Гриша. - А какую еще! Нам ведь Николай
Иванович говорил. Пароходную механику и... как это... ну, металлов...

- Технологию металлов, - сказал спокойно Костя. - А потом еще практика в
мастерских каждый день. И потом уж на суда, в плавание.

- И нет, и нет, и нет! - закричал Гриша, обрадованный тем, что знает лучше
Кости. - Потом еще не в плавание, до плавания еще далеко. До плавания еще
на судоремонте будем работать!

- На судоремонте зимой, а летом в плавание.

Костя подошел к костру и стал снимать котелок с ухой.

Я достал из корзины ложки, хлеб и соль. По рыбацкому правилу осторожно
вытащил ложкой из котелка всю рыбу и сложил ее горкой на чистенькую
деревянную дощечку, до белизны выскобленную ножом и вымытую с песком в
реке. Рыбу в горячей ухе оставлять нельзя - разварится, и тогда крохотного
кусочка не найдешь.

Гриша уже занес ложку над котелком, как вдруг Костя насторожился и
прошептал:

- Тс-с... ребята, что это такое? Смотрите!

Он показывал рукой на кусты можжевельника, росшие на опушке леса. Я
оглянулся и увидел, как кусты пригибались и снова выпрямлялись. Кто-то в
них скрывался.

- На человека не похоже, - тихо сказал Костя, - шерстистое что-то, но и не
зверь - велик больно. Бежим, ребята, в обход!

- А вдруг медведь? - опасливо спросил Гриша.

Но Костя лишь отмахнулся: "Какой там медведь!" - и стремглав понесся к
опушке, показывая нам рукой, чтобы бежали в обход справа.

Мы с Гришей переглянулись: Костя побежал - нам трусить было стыдно. И мы
тоже бросились к лесу.

"Если медведь, - мгновенно вспомнил я, - значит, нужно что есть силы
закричать, если, конечно, он тебя не видел. Испугается - и убежит. А если
он первый увидит, тогда стой как истукан и не шевелись!"

Об этом я знал из рассказов деда Максимыча. Одна женщина в Поморье
встретилась с медведем в лесу и обмерла. Даже крикнуть не могла. Стоит и ни
рукой, ни ногой двинуть не в состоянии. Это ее и спасло. Медведь подошел,
обнюхал одежду, да и ушел восвояси. Женщина в становище вернулась совсем
седая.

Я бежал, и сердце у меня колотилось часто-часто. Костя все-таки смельчак,
ничего не боится.

В зарослях можжевельника я остановился, перевел дух, огляделся по сторонам.
Невдалеке мелькнула голова Кости, и послышался его крик:

- Димка, сюда!

Потом еще громкий голос Кости:

- Стой! Не бойся, не задену!

Я выскочил из кустов на поляну и увидел Костю. Но он был не один. Перед ним
стояла какая-то очень странная, неуклюжая фигура. Конечно, это был человек,
ростом ниже моего приятеля. Но что за смешная и непонятная одежда у этого
человека!

Приближаясь и внимательно разглядывая незнакомца, я, наконец, догадался,
что на нем был надет совик из оленьей шкуры. Такую одежду без застежек,
надеваемую через голову, носят жители Крайнего Севера. Капюшон совика,
спущенный на затылок, открывал небольшую голову с черными блестящими
прямыми волосами, на вид очень жесткими. Лицо было мальчишеское,
удивительно худое и скуластое. Глаза маленькие и испуганные, как у
пойманного зверька.

Следом за мной подбежал Гриша. Незнакомец отступил на полшага назад,
видимо, остерегаясь, чтобы его не окружили и не напали сзади. Глаза его
были настороженными.

- Ты откуда? - спросил Костя. Было похоже, что он задает этот вопрос
вторично.

Незнакомец не ответил и сделал еще полшага назад, потому что Костя чуть
подвинулся к нему.

- Ты не бойся, - снова заговорил Костя, - мы тебе ничего не сделаем.

Молчание. И снова быстрый, оценивающий наши силы взгляд маленьких
беспокойных глаз.

- Ага, я знаю! - крикнул Гриша. - Это самоед. У него и одежда самоедская,
малица.

При этих словах маленький странней незнакомец словно выпрямился, поднял
голову и сказал тихо, но резко и с достоинством:

- Нет. Самоедами нас зовут нехорошие люди. Я - ненец. По-нашему это значит:
я - человек!

- Правильно, человек, - дружелюбно сказал Костя. - И мы тоже люди. Почему
же ты нас боишься?

Маленький ненец подумал, потом, глядя Косте прямо в глаза, ответил:

- Русские - нехорошие люди.

Костя рассмеялся:

- Кто это тебе сказал? Все русские нехорошие?

- Нет, не все, Петр Петрыч очень хороший, и Григорий очень хороший... и
дядя Матвей тоже. И есть еще один русский, очень-очень хороший. Только я
его никогда не видел.

Незнакомец оказался не таким уж молчаливым.

- Кто же этот русский?

- Не скажу.

- Почему?

- Петр Петрыч сказал, и за это его убили.

- Какой Петр Петрыч?

- Очень хороший Петр Петрыч. Художник.

- Кто же его убил?

- Инглиши.

- Так то инглиши, а мы - русские. Зачем же нам тебя убивать?

Все еще посматривая на нас с недоверием, ненецкий мальчик сказал:

- С инглишами тогда у нас в тундре и русские были.

- Вот ты какой чудной! Будто только что с луны свалился. Те русские были да
сплыли. Раз они вместе с инглишами - значит, контра, народные предатели.

Незнакомец ничего не сказал. Может быть, он не понял того, что говорил
Костя. Мы стояли по-прежнему: Костя, я и Гриша рядом, а маленький ненец
перед нами в трех шагах. Я успел рассмотреть его. Совик у него был
старый-престарый, грязный, ободранный.

- Теперь ни инглишей, ни американцев, ни белогвардейцев больше здесь нету,
а есть Советская власть. Понял или нет?

Костя замолчал, обдумывая, как бы получше, понятнее все о