ирургическим отделением  авиацион-
ного госпиталя.
   Из окон операционной была видна низенькая пожарная  каланча,  и  один
вид ее действовал на Гервасия Васильевича успокаивающе.  Последние  годы
жизни в Москве Гервасию Васильевичу все чаще н чаще приходилось  "прини-
мать" каланчу. Характер у него портился, настроение  было  почти  всегда
паршивое, и люди, знавшие его издавна,  поговаривали,  что  подполковник
буквально на глазах меняется - чем  старше,  тем  нетерпимее,  раздражи-
тельней... А ведь и хирургом был отличным, и человеком прекрасным.  Ста-
реет, что ли?
   А с Гервасием Васильевичем происходило то же самое, что и со  многими
в то время: он просто-напросто был выбит из привычной колеи. Из  привыч-
ной военной колеи, когда все было зыбким, неустойчивым, только сегодняш-
ним, когда человек не знал и не ведал, наступит ли завтра и  доживет  ли
он до следующего населенного пункта. Именно это постоянное ожидание сию-
минутных перемен и было той самой колеей, в которую война бросила милли-
оны людей, и оставшиеся в живых еще долгое время считали такое существо-
вание наиболее понятным и привычным.
   Это случилось со многими, этого не избежал и Гервасий Васильевич.
   Там тогда каждая операция была его личной победой. И сотни  маленьких
побед над чужими смертями создавали ореол бессмертия вокруг самого  Гер-
васия Васильевича. И ему казалось тогда, что он будет жить вечно и будет
вечно всем нужен.
   Первый послевоенный год он еще находился в каком-то инерционном запа-
ле. Может быть, потому, что в госпиталях еще долечивались раненые, а мо-
жет быть, потому, что время от времени почта приносила ему из разных да-
леких мест конверты и треугольники, и там лежали одному ему адресованные
слова вроде: "...век буду помнить...", "...не побрезгуйте  приглашением"
или "...бога за вас молить".
   Сквозные пулевые ранения, рваные осколочные раны и  тяжелые  контузии
сменялись пневмониями, язвами желудков,  фурункулезом  и  аппендицитами.
Словно с человечества спало четырехлетнее нервное напряжение,  державшее
в узде людской организм, и наружу поперли мирные хвори, которые в  войну
были редки и удивительны.
   И Гервасий Васильевич потерял себя.
   В первый год он еще помнил,  что  вот  у  этого  синего  конверта  из
Горького было тяжелое ранение правого легкого, а у этого треугольника из
Красноярской области - осколочное ранение бедра с разрывом бедренной ар-
терии... Потом и это стал забывать.
   Письма приходили, напоминали, благодарили,  приглашали  в  гости,  но
Гервасий Васильевич отвечал на них все реже и реже  и  уже  не  давал  в
письмах десятки советов, как быть здоровым, а ограничивался лишь открыт-
ками с короткими словами благодарности.
   Иногда на улицах к нему подходили незнакомые люди, обращались по зва-
нию, называли себя и свое ранение и  были  убеждены,  что  Гервасий  Ва-
сильевич их, конечно, помнит.
   Гервасий Васильевич вежливо улыбался, говорил: "Как же, как же!.."  -
уже ни о чем не расспрашивал, о себе ничего не рассказывал и, распрощав-
шись, даже и не пытался восстановить в памяти этого человека.
   А еще через год в госпиталь стали приходить молодые врачи. И Гервасий
Васильевич с грустью убеждался, что он им совсем не нужен, вроде бы  они
чтото такое знают, что недоступно его пониманию.  Это  его  нервировало,
раздражало и восстанавливало против всех.  Бывали  даже  моменты,  когда
Гервасию Васильевичу хотелось рвануть на себе халат, стукнуть кулаком по
столу и закричать этим соплякам, что он при свете трех коптилок в  дере-
венской бане из черепа осколки извлекал! Что он без наркоза,  под  огнем
ампутации делал, и культи - любо-дорого посмотреть! Что он по семнадцати
раз в сутки оперировал! Что ему самому осколок фугасной бомбы всю  спину
распорол, когда он брюшную полость зашивал у раненого!..
   Но он молчал и ожесточался. Против себя, против  уютной  квартирки  в
Лаврушинском, против жены, сына, против всего на свете.
   В сорок седьмом ему было уже сорок семь. Сына забрали в армию и  отп-
равили в Алма-Ату - в пограничное училище.
   Гервасий Васильевич очень любил сына. Очень. Любил в нем все свои не-
достатки, свою манеру говорить, смотреть. Любил в  нем  свою  походку...
Кто знает, может быть, если бы не сын, Гервасий Васильевич и к  жене  бы
не вернулся. Остался бы он с Екатериной Павловной и  был  бы,  наверное,
счастлив с ней всю жизнь. Была у него на  фронте  Екатерина  Павловна  -
прекрасной души женщина.
   Уже потом, когда Гервасий Васильевич вернулся домой, когда  поуспоко-
ился, частенько думал о том, что в жизни мужчины хоть  ненадолго  обяза-
тельно должна была быть такая женщина. Это всегда будет возвышать мужчи-
ну в собственных глазах, беречь от цинизма...
   В пятьдесят первом умерла жена  Гервасия  Васильевича.  Простудилась,
поболела совсем недолго и умерла.
   Из Средней Азии прилетел сын.  Такой  худенький,  строгий  лейтенант.
Взрослый, небритый, а в глазах детская мука и растерянность.
   Похоронили на Ваганьковском, поплакали.
   Сын после похорон четыре дня в Москве прожил, а потом  они  вместе  с
Гервасием Васильевичем сели в метро и поехали на Казанский вокзал. Прие-
хали рано, состав еще к посадке не подали.
   Гервасий Васильевич в штатском был, и сын держал его  под  руку.  Так
Гервасий Васильевич ничего и не узнал про  сына.  Все  какие-то  обычные
вопросы задавал: как служится в горах, что за подразделение, кто  коман-
дир... И сын отвечал коротко к скучно и после каждого ответа втягивал  в
себя воздух, словно хотел сказать что-то еще, но  раздумывал  и  отводил
глаза в сторону.
   А Гервасию Васильевичу ужасно хотелось прижаться лицом к шинели этого
худенького и очень чужого лейтенанта, и попросить у него разрешения  уе-
хать вместе с ним, и обещать не мешать ему и не задавать идиотских  воп-
росов. Просто быть рядом и, если потребуется, вылечить этого  лейтенанта
и сберечь.
   И когда до отхода поезда оставалось минут десять, сын посмотрел  Гер-
васию Васильевичу в глаза и с виноватой улыбкой сказал:
   - Пап, ты знаешь, мне не хотелось бы писать тебе об  этом  в  письме,
но... Я понимаю, нужно было, наверное, раньше...
   "Он женился..." - подумал Гервасий Васильевич и  вдруг  почувствовал,
что никуда с этого перрона не уйдет, что поезд  сейчас  тронется,  а  он
просто ляжет сейчас здесь и умрет от тоски и жалости к самому себе...
   - Я женюсь, пап... - сказал сын. - То есть вообще-то я  уже  женился,
но... Мы еще не расписались.
   Гервасий Васильевич молчал.
   - Она в педагогическом учится, -  сказал  сын  и  взял  Гервасия  Ва-
сильевича за руки.
   Гервасий Васильевич понял, что для сына  это  была  последняя  спаси-
тельная фраза.
   - Ну так прекрасно же!.. - Гервасий Васильевич даже сумел улыбнуться.
- Чего же ты волнуешься?
   Сын наклонился к руке Гервасия Васильевича, прижался к  ней  щекой  и
раскрепощенно сказал:
   - У нас будет ребенок...
   Он нахмурил брови, поднял глаза в законченное сферическое  вокзальное
перекрытие, посчитал, шевеля губами, и добавил:
   - Через шесть месяцев.
   - Я приеду к тебе, - быстро сказал Гервасий Васильевич.  -  Я  обяза-
тельно к вам приеду. Ты мне только пиши! Только пиши!..
   ...Они погиб все трое. Сын, жена сына и их ребенок. Сель -  грязе-ка-
менный поток - вырвался из-под сверкающих ледников и  с  диким  грохотом
понесся вниз, унося с собой громадные горные валуны,  стирающие  с  лица
земли все на своем пути. Это было весенней ночью, когда на вершинах  на-
чали таять снега, и от крохотного военного городка осталась только трех-
метровая, уродливо застывшая кора грязи, вспученная огромными, многотон-
ными камнями.
   Спаслись только те, кто был этой ночью в наряде.
   Гервасий Васильевич демобилизовался, получил пенсию, запоздалое  зва-
ние полковника, сдал райсовету квартиру в Лаврушинском  и  уехал  в  ма-
ленький среднеазиатский городок, недалеко от которого погибли  его  сын,
его невестка, которую он никогда не видел, и его внук, которого  он  ни-
когда не держал на руках...
   И жизнь Гервасия Васильевича в этом городе  была  похожа  на  сонное,
теплое умирание.
   Так Гервасий Васильевич жил больше года. Снимал комнату  с  верандой,
готовил себе завтраки, где-то обедал, что-то припасал на ужин, а по  ве-
черам пытался вникнуть в веселую и бессвязную болтовню  хозяина  дома  -
старого Кенжетая Абдукаримова.
   Раза два его вызывали в военкомат, расспрашивали о житье-бытье, пред-
лагали квартиру, или, как там говорили, "однокомнатную секцию"  в  новом
доме, и однажды даже попросили прочесть лекцию призывникам.
   Гервасий Васильевич от всего отказывался, вяло благодарил  и  возвра-
щался домой, на свою веранду. Там он садился на старое скрипучее кресло,
обитое бывшим бархатом, и подолгу смотрел на снежные вершины гор,  такие
красивые, что и представить нельзя было, что из-под них может принестись
отвратительный, грязный, грохочущий поток и похоронить под собой  людей,
дома и абрикосовые деревья.
   К вечеру на веранде становилось совсем темно, снег на горах синел,  и
Гервасий Васильевич, с трудом сбросив с себя бездумное  оцепенение,  шел
через чистенький теплый дворик в кухню - кипятить чай.
   Там его перехватывал Кенжетай и со страстью долго молчавшего человека
начинал говорить, говорить, говорить... Иногда Кенжетай увлекался,  отб-
расывал неудобный для себя русский язык и продолжал рассказывать  что-то
уже на своем родном языке, совершенно забыв, что Гервасий Васильевич его
не понимает. Кенжетай вскрикивал, хохотал, хлопал себя по ляжкам  сухими
коричневыми руками и заглядывал в глаза Гервасию Васильевичу.
   Потом в кухне появлялась жена Кенжетая, что-то коротко говорила мужу,
и Кенжетай, уже по-русски пожелав Гервасию Васильевичу доброй ночи, ухо-
дил спать.
   А Гервасий Васильевич возвращался в свое кресло и еще долго  сидел  в
темноте и слушал, как по крыше веранды  постукивают  маленькие  падающие
яблоки.
   Иногда вечерами Гервасий Васильевич уходил из дому. Но и то  ненадол-
го. Пройдется по темным улицам в вязкой духоте, послушает, как течет во-
да в арыках, да и забредет за край города, благо край его рядом с  цент-
ром. Посидит на камнях около узенькой злой речушки с ледяной водой,  по-
дышит свежестью и, не утерев с лица брызг, направится потихоньку домой.
   После таких прогулок Гервасий Васильевич  обычно  уже  не  садился  в
кресло, а проходил в комнату, раздевался и укладывался в кровать.  Выку-
рив папиросу, он засыпал легким сном, и только один  раз  ему  приснился
сын - бледный, обросший щетиной, и Гервасий Васильевич во сне  плакал  и
просил у него за что-то прощения...
   Однажды Гервасий Васильевич возвращался с речки домой и увидел  сидя-
щего у ворот Кенжетая. Кенжетай молча взял Гервасия Васильевича за  руку
и усадил рядом с собой.
   - У тебя гость, - сказал Кенжетай.
   - Кто? - спросил Гервасий Васильевич.
   - Хороший человек, - ответил Кенжетай и что-то негромко  запел,  счи-
тая, что ответил исчерпывающе.
   Гервасий Васильевич прошел на свою веранду. Навстречу ему из-за стола
поднялся широколицый элегантный мужчина с припухлыми веками, лет тридца-
ти.
   - Здравствуйте, Гервасий Васильевич. Меня зовут Сарвар. Сарвар Хамра-
ев.
   - Добрый вечер, - Гервасий Васильевич пожал руку парня.  -  Садитесь,
пожалуйста. Садитесь, Сарвар.
   "Это его сослуживец... - подумал Гервасий Васильевич. -  Он  один  из
тех, кто уцелел. Где же он был в то время? "
   Как-то к нему уже приходили приятели его  сына  -  молодые  смущенные
лейтенанты. Они называли его "товарищ полковник", робели, держались ско-
ванно, словно были виноваты в том, что остались живы. Разговор шел томи-
тельно, тягостно, и только один раз лейтенанты оживились - когда расска-
зывали про свадьбу сына. А потом долго и облегченно прощались и  просили
немедленно  сообщить  им  в  подразделение,  если  Гервасию  Васильевичу
что-нибудь понадобится...
   - Гервасий Васильевич, - рассмеялся Хамраев. - Вы уж простите меня за
вторжение, но я просто пришел поздравить вас с днем рождения!
   - С каким днем рождения? - удивился  Гервасий  Васильевич  и  тут  же
спохватился: - Ах да, верно. Сегодня же седьмое сентября. А  я  и  забыл
вовсе. Ну спасибо, спасибо... А вы-то откуда узнали? Прямо  мистика  ка-
кая-то...
   - Сейчас я вам все объясню, - сказал Хамраев. - Никакой мистики.  Все
предельно просто. Судя по тому, что вы не помните день своего  рождения,
гостей вы не приглашали. Я единственный гость-самозванец, и, если позво-
лите, я буду и устроителем торжеств.
   Хамраев вытащил из-под стола туго набитый портфель и  стал  выгружать
из него какие-то свертки.
   - Вы же все равно не готовы к приему гостей, - говорил Хамраев.  -  А
чтобы вы не чувствовали себя неловко, я вам  потом  сообщу  день  своего
рождения, и вы сможете притащить такой же портфель. Вот мы и будем  кви-
ты. Подержите, пожалуйста... Тут есть такая кастрюлечка, а в  ней  такой
потрясающий лагман, который умеет готовить только моя мать! Вы когда-ни-
будь ели лагман?..
   И Гервасий Васильевич озадаченно помогал Хамраеву доставать эту каст-
рюлечку с лагманом и даже был рад, что в его доме  вдруг  появился  этот
незнакомый забавный парень Хамраев.
   - Слушайте! - сказал Хамраев. -  Нет,  подождите...  Давайте  сделаем
так: вы будете сидеть и слушать, а я буду накрывать на стол и  рассказы-
вать. Где у вас какая-нибудь посуда? Нет, нет, не вставайте!  Сидите.  Я
уже сам вижу...
   Хамраев быстро и ловко выложил все в несколько тарелок и продолжал:
   - Сегодня в адрес горздравотдела на ваше имя  пришла  поздравительная
телеграмма. Вот вам и вся мистика. Держите.
   Хамраев вынул телеграмму из внутреннего кармана пиджака и протянул ее
Гервасию Васильевичу.
   - Честно говоря, мы ее распечатали, - сказал Хамраев. -  Знаете,  те-
леграммы бывают разные...
   - Пустяки, - сказал Гервасий Васильевич.
   Телеграмма была из Перми. "Дорогой мой поздравляю вас с  днем  рожде-
ния. Желаю вам счастья мужества долгих лет Екатерина".
   Гервасий Васильевич сидел потрясенный и растерянный. Это была  первая
весточка от Екатерины Павловны с тысяча деаатьсот сорок пятого  года,  с
того момента, когда Гервасий Васильевич закончил войну и вернулся к сво-
ей семье. И сознание того, что все эти годы Екатерина Павловна помнила о
нем, а судя по телеграмме, неведомо как следила за его существованием  и
уж, наверное, была в курсе всех событий в  жизни  Гервасия  Васильевича,
обрадовало, смутило и опечалило его.
   - Почему вы загрустили? - спросил Хамраев. - Неся вам эту телеграмму,
я был убежден, что несу вам радость.
   Он уже успел снять пиджак, закатать рукава рубашки и  повязать  живот
кухонным полотенцем, словно фартуком.
   - Вы принесли мне гораздо больше, - сказал Гервасий Васильевич.
   Хамраев смущенно рассмеялся.
   - Нет, все-таки Восток - могучая штука! Я только что сказал  до  пош-
лости пышную фразу: "Неся вам эту телеграмму" - и так далее. - Черт  по-
бери! Ведь, казалось бы, полная ассимиляция! А  все-таки  нет-нет  да  и
прорвет что-то султанно-минаретное.
   Хамраеву было не тридцать лет, как показалось Гервасию Васильевичу, а
все тридцать семь. Уже несколько лет он возглавлял городской отдел здра-
воохранения, был умен, ловок и интеллигентен. О Гервасии Васильевиче  он
знал все с первой минуты его приезда в город. И каждый раз, когда в  от-
вет на жалобы Хамраева о недостатке квалифицированных хирургов в клинике
городской комитет партии предлагал ему пригласить на работу Гервасия Ва-
сильевича, Хамраев неопределенно покачивал головой или так же  неопреде-
ленно соглашался. Но ни в том, ни в другом случае даже не пытался позна-
комиться с Гервасием Васильевичем.
   - У человека погибла семья, - говорили  Хамраеву.  -  Человек  бросил
все, приехал, так сказать, на могилу собственного сына, чтобы, как гово-
рится, закончить свой жизненный путь в уединении и скорби. Что  в  таких
случаях должны делать партийные и общественные организации?  Они  должны
вернуть такого человека к общественно полезной деятельности.  Тем  более
что этот человек - врач, первоклассный хирург. Представитель, как  гово-
рится, гуманнейшей профессии. А в городской клинике, как докладывает сам
товарищ Хамраев, нет хирургов, которым можно было  бы  доверить  сложные
операции. Чуть что, больного на самолет - и в столицу республики. Пора с
этим делом кончать. Было уже два смертельных исхода, и хватит. Вызовите,
товарищ Хамраев, этого человека, поговорите с ним, напомните ему  о  его
долге перед партией, перед народом, в конце концов, если нужно,  предло-
жите ему персональный оклад (горком поможет) - и с богом!
   Нет, так Хамраев не мог прийти к  Гервасию  Васильевичу.  Его  умение
действовать наверняка восставало против всех предлагаемых  вариантов,  а
исконно азиатская недоверчивость и осторожность, которую он  унаследовал
от предков кочевников, заставляли его  искать  собственное  решение  или
ждать до тех пор пока судьба сама не пошлет ему повод для  знакомства  с
Гервасием Васильевичем.
   Когда принесли телеграмму на имя Гервасия Васильевича, Хамраеву пока-
залось, что долгожданный повод сам пришел к нему в руки. Но за телеграм-
мой должна была начаться тонкая и мудрая игра в заботу, которая в  итоге
принесла бы свои организационные  плоды  не  столько  для  Гервасия  Ва-
сильевича, сколько для Хамраева - заведующего городским отделом  здраво-
охранения. Он уже давно научился себя прощать и не подставлять душу тер-
заниям совести - не для себя же, для дела, для людей.
   ...К столу пригласили Кенжетая с женой. Кенжетай пришел один,  поста-
вил на стол глубокую тарелку с громадными сливами, сказал  что-то  вроде
"старая женщина должна знать свое место", выпил полстакана коньяку и де-
ликатно удалился.
   Гервасий Васильевич и Хамраев ели лагман, говорили почему-то о  кине-
матографе. Хвалили, поругивали, а потом Хамраев подробно рассказал  Гер-
васию Васильевичу содержание картины "У стен Малапаги", которую смотрел,
еще будучи студентом, и вспомнил, что после просмотра дня три-четыре хо-
дил больной. Вот какая это была картина...
   А Гервасию Васильевичу все время хотелось еще раз прочитать телеграм-
му от Екатерины Павловны, но он стеснялся Хамраева и  пытался  воспроиз-
вести в памяти текст этой телеграммы.
   Один раз он даже ушел с веранды в комнату, будто бы за  хлебом.  Там,
не зажигая света, около лунного окна он дважды  перечитал  телеграмму  и
был рад тому, что запомнил текст с первого раза...
   - Вы Соколовского Геннадия Дмитриевича не знали? -  спросил  Хамраев,
когда Гервасий Васильевич вернулся из комнаты.
   - Знал, - ответил Гервасий Васильевич. - Он был начальником  седьмого
эвакогоспиталя. Этот?
   - Не знаю. Наверное, этот. Он у нас функциональную анатомию  читал...
А Кричевскую Полину Яковлевну?
   - Прекрасный хирург, - с удовольствием сказал Гервасий Васильевич.  -
Золотые руки.
   - Она нейрохирургию у нас вела. Такая строгая дама.
   - Что вы, что вы! - оживился Гервасий Васильевич.- Добрейшей души че-
ловек. Я бы даже сказал, излишне сентиментальна.
   - Ой-ой-ой!.. - усомнился Хамраев и достал из кармана пиджака плоскую
бутылочку с румынским коньяком.
   Гервасий Васильевич убрал пустую бутылку под стол и обиженно заявил:
   - Слушайте, Сарвар, ну кому лучше знать? Полина Яковлевна  была  моим
ассистентом!
   - Я это знаю, Гервасий Васильевич, - тихо сказал Хамраев.
   - Какого же черта вы тогда спрашиваете, знаю ли я Полину  Кричевскую?
- разозлился Гервасий Васильевич.
   - Я хотел спросить - "помните ли", а "не знаете ли"...
   - Я все помню, - вздохнул Гервасий Васильевич. - Вы  где  институт-то
кончали?
   - В Москве, - ответил Хамраев. - Давайтв выпьем.
   Недели через две Гервасий Васильевич уже знал все о медицинских делах
этого городка. 0 недостатке хирургов, о трудностях с медикаментами - обо
всем, на что мог пожаловаться Х