шедшего дня и ночи, цепь рвалась, и Карцев снова начинал  слышать  голос
Ядвиги, чувствовать на своем лице горячечное дыхание Васи Человечкова  и
видеть руки следователя, раздвигающие пинцетом губы Веры для того, чтобы
Карцев хотя бы по коронкам смог определить, она это или не она... И  за-
пах! Запах в морге, запах халата.
   Карцев вскочил, схватил со стула пиджак, скомкал его и  стал  обнюхи-
вать со всех сторон. От пиджака несло бензином. Карцев бросил  пиджак  и
сорвал с себя рубашку... Права была эта старая крашеная  стерва,  теперь
за неделю не выветрится!.. А может быть, нет запаха? Может быть, никако-
го запаха и нет?.. Может быть, ему это только кажется?..
   Спустя два дня Веру хоронили.
   На кладбище ехали двумя черными похоронными автобусами.
   В первом - гроб с телом Веры, Карцев, венки и незнакомый Карцеву  па-
рень - муж какой-то Вериной приятельницы. Во втором - прилетевшая из Ял-
ты Люба, теща, заплаканная Большая Берта и еще человек пятнадцать, кото-
рых Карцев совсем не знал.
   Гроб Веры, не тот, который делал Карцев, а новый, купленный,  раскра-
шенный "под дерево", с накладными давлеными жестяными веточками на обой-
ных гвоздях, с ручками из толстой проволоки, был накрыт цветами от запа-
ха и наглухо заколочен от взоров знакомых и родственников, которым,  как
сказал капитан Банщиков, "совершенно невозможно дать смотреть  на  такое
преобразование". "Очень даже просто, - сказал Банщиков. - Могут  возник-
нуть нездоровые мнения, что это и не она вовсе..." И гроб заколотили.
   Люба вела себя мужественно и тихо, говорила негромко и  с  первой  же
минуты своего пребывания в Ленинграде стала повсюду ездить с Карцевым  и
помогать ему. А ездить приходилось много: на одно кладбище,  на  другое,
на третье. Мест не было.
   Приняли на Ново-Волковское. Высокий костистый парень в резиновых  са-
погах - заведующий - принял деньги, сам выписал квитанции, зарегистриро-
вал документы в большой разлинованной книге и сказал:
   - Значит, ваш участок седьмой, от центральной аллейки влево до  забо-
ра. Четвертый ряд от края. Там хорошо будет: место сухое, высокое -  пе-
сок... Ставить что желаете?
   Он вывел Любу и Карцева из низенького  помещения  конторы  и  показал
дворик, где из какой-то быстро стынущей массы формовали могильные "рако-
вины" с вмазанным небольшим кусочком мрамора. На мраморе высекались  фа-
милия и даты рождения и смерти.
   Они снова вернулись в низенькую контору, и парень в резиновых сапогах
взял с них по прейскуранту за "раковину" и снова  выписал  квитанции.  А
потом написал на бумажке имя и фамилию Веры, год ее рождения  и  год  ее
смерти, сосчитал все буквы и цифры, умножил на что-то и опять стал выпи-
сывать квитанцию.
   - Вы их не  теряйте,  -  сказал  парень.  -  Как  захоронять  будете,
предъявите их сюда, в контору, вас и проводят на место. А то меня  может
не быть, и вас без этих бумажек на территорию не пустят.
   На кладбище пропустили только одну машину с  гробом.  Из  второй  все
вышли и пошли вслед за первой машиной по центральной аллее. Но и  первая
машина до могилы не доехала, а остановилась около фанерного указателя  в
виде стрелочки: "Участок N 7". Гроб пришлось нести на руках, и ноги  лю-
дей сползали с песчаной узкой дорожки и давили бурые комья сухой земли.
   Около неглубокой могилы сидели трое с лопатами. Они курили,  подстав-
ляя лица солнцу, и их загорелые шеи и кисти рук резко граничили с  белым
телом, выглядывавшим из расстегнутых рубах. И  когда  гроб  опустили  на
землю, один из них встал и безошибочно подошел к Карцеву. Подошел  дели-
катно, сзади и тихонечко сказал:
   - Хозяин, мы там, значит, досточки для крепления  "раковины"  принес-
ли... Это, конечно, если хотите. Чтоб потом дождями не подмыло. Так  что
вот, пожалуйста...
   Карцев дал ему пять рублей и, не зная, что делать дальше, стал  отря-
хивать испачканный глиной пиджак.
   Подошла плачущая теща. Люба держала ее под руку и не сводила  глаз  с
крышки гроба.
   - И место-то какое нехорошее, - еще сильнее заплакала теща.  -  Сырое
да низкое... Ни один цветочек не примется...
   - Это вы напрасно, - огорченно сказал человек с лопатой. - Место  са-
мое что ни на есть... Очень даже хорошее место.
   Все стояли и досадливо оглядывались по  сторонам,  словно  выискивали
того, кто знал, как нужно поступать дальше. До того момента,  пока  гроб
не опустили на землю, все было понятно, правильно и скорбно. Потом, ког-
да гроб опустят в могилу, все будет тоже ясно. Женщины перестали плакать
в ожидании. Они покачивали горестно  склоненными  головами  и  любопытно
поглядывали на Карцева, Любу и тещу.
   Откуда-то подошла старушка с высокой палкой и профессионально жалост-
ливым выражением лица. Через плечо у нее висела матерчатая сумка от про-
тивогаза, а маленькая старушечья головка была по брови затянута в черный
непроницаемый платок. В руке два цветочка из стружек - красный и  синий.
Старушка подошла к Большой Берте и спросила,  показывая  подбородком  на
гроб:
   - Как звали-то?
   - Вера... - машинально ответила Берта.
   - Женщина, значит, была... - удивленно-распевно  сказала  старушка  и
добавила: - А лет-то сколько?
   - Тридцать четыре...
   - Не пожила, не пожила... - пропела старушка и быстренько перекрести-
ла себя трижды.
   Человек с лопатой шагнул к старушке, наклонился над ней и  беззлобным
шепотом сказал:
   - Ну-ка брысь... Тебя тут не хватало. - Потом повернулся  к  Берте  и
спросил деловито: - Говорить будете?
   И тогда из кучки пожилых незнакомых женщин, стоящих слева  от  Берты,
отделилась одна и надрывно-уверенно произнесла:
   - Дорогие товарищи! Все сотрудники нашей кафедры поручили  мне  выра-
зить глубоков соболезнование...
   И, несмотря на то что женщина роняла в могилу круглые, привычно катя-
щиеся слова и с детства знакомые, слышанные, читанные фразы,  все  вновь
почувствовали горе и сладостную жалость ко всему на свете. Женщины  зап-
лакали, тоненько заголосила теща, припав к плечу  своей  старшей  дочери
Любы, мужчины тискали и мяли руками лица.
   Карцева трясло, и он даже не пытался унять дрожь, только смотрел  по-
верх голов в черные безлистые ветки старой облезлой березы, и в глазах у
него стоял Мишка, удивленный, замурзанный, с просвечивающей бледно-голу-
бой жилкой на левой щеке. Потом гроб опускали в могилу, и  Карцев  снова
запачкал пиджак и брюки. Трое с лопатами быстро и ловко засыпали  могилу
и установили "раковину" с высеченными золотыми буквами.
   Ах какая жестокая штука - поминки! Ах страшная штука!..
   Будто держат человека на весу за шиворот и мотают его  из  стороны  в
сторону - то дадут ему под винегретик забыть про покойника, то под  ста-
кан водочки вспомнить заставят. И все вразнобой, вразнобой... Один расс-
казывает, что ему сказала покойница в прошлом году "вот почти в это  са-
мое время", другой тихим приличным голосом жалуется, что лето на  исходе
"и на юг уже не выберешься"...
   А потом вдруг все замолкнут разом, послушают, как в кухне мать покой-
ницы пьяненько соседкам тоску свою прокричит, покачают головами, и снова
пойдет нелепая путаница настроения и слов.
   Соседки по квартире, чистые, прибранные, будут гостям селедочку пред-
лагать и уговаривать быстрее масло в картошечку класть, а то "картошечка
остынет и маслице в ней нипочем не разойдется"...
   И хорошо, что Люба сидит рядом и за руку держит. И хорошо,  что  Любе
сейчас так же плохо, как и ему, Карцеву, от всего этого.  Самый  близкий
сейчас человек - Люба. Сестра. Их здесь только двое близких - он и Люба.
   - Ты не слушай, не слушай...- шепчет Люба и по руке гладит. - Ты  про
Мишеньку думай. Ты про Мишеньку думай... Ты теперь должен всем для  него
быть...
   - Люба... Люба...
   Карцев низко наклоняется и целует Любину руку. И нет у него сил  под-
нять голову. Сейчас никто из этих не должен видеть лица Карцева...
   А Люба все гладит его, спичку подносит.
   - Ты подумай, Шуренька, может, не стоит тебе увозить  его?..  Как  ты
там с ним один будешь?.. Он же маленький... Вот уйдешь из цирка, начнешь
жизнь нормальную, оседлую, тогда и... А пока...
   И тут Карцев почувствовал, как далека от него Люба, как она ничего не
поняла в нем и как ей теперь совсем нет до него никакого дела.
   Он один. Он за этим столом один. Нет у него близких. Нет у него ника-
ких сестер! И братьев нет!.. Никого... Сын у него есть - Мишка. Его сын.
И все.
   - Не пей больше, Шуренька, - шепчет Люба.
   "А провалитесь вы!.." - думает Карцев, и в уши  его  вползает  чей-то
голос:
   - ...И долг наш, сидящих за этим столом,  помочь  матери  незабвенной
Верочки, Ангелине Петровне, воспитать своего внука Мишеньку и  поставить
его на ноги...
   Карцев вскочил бешено, опрокинул стул, рванул на себя скатерть:
   - Раскаркались!.. Сволочи!!
   На вокзал Карцева и Мишку провожали теща и Большая  Берта.  Люба  еще
третьего дня улетела в Ялту, одарив мать деньгами, а Мишку сладостями  и
очень красивым пластмассовым пароходом. С  Карцевым  Люба  разговаривала
сдержанно и тихо, как с тяжелобольным, и просила на будущее лето привез-
ти Мишку к ней. Они будут снимать под Москвой дачу, а так как Карцев  из
цирка в цирк ездит все равно через Москву, то  он  сможет  видеть  Мишку
когда ему вздумается. Карцев поблагодарил и не отказался, но Люба  поня-
ла, что Карцев этого не сделает, и махнула рукой.
   В такси теща и Берта сидели сзади, и теща тихонько рассказывала  Бер-
те, как хоронили Сережу Рагозина. Сама она на похоронах не была, но мать
и отец Сережи, которые приехали из Костромы, приходили к ней и даже  но-
чевали у нее две ночи.
   - Не хотели у невестки, - сказала теща. - Одну ночь провели, а больше
не хотели.
   А потом, рассказывая, как хоккеисты посадили у могилы Рагозина берез-
ку и какой хороший участок им выделили, рядом с оградой, у самой  аллеи,
теща дважды принималась плакать, и Карцев понимал, что все это говорится
для него и в упрек ему, и поделать ничего не мог, а  только  прижимал  к
себе сонного Мишку и был рад, что Мишка всего этого не слышит.
   - Говорили, к зиме сложатся и мраморный памятник ставить  будут...  -
всхлипнула теща.- Конечно, им легко... Их вон сколько...
   Карцев прижимал к губам мягкие Мишкины пальцы и  тоскливо  ждал  вок-
зальную площадь. Почему-то он вспомнил Тима Чернова, с которым  ездил  в
Лугу за Мишкой. Они были давно знакомы, еще с тех пор, когда Тим  учился
в электротехническом институте. Потом Тим стал очень известным эстрадным
писателем, и самые неприступные конферансье разговаривали с  ним,  иска-
тельно заглядывая в голубые веселые Тимовы глаза. Тима это всегда  очень
смешило.
   Мягко раскатывая букву "р", Тим пел свои песни слабым приятным голос-
ком, аккомпанируя себе на гитаре. Он не был "сатириком", как его называ-
ли в эстраде. Впрочем, всех пишущих для эстрады  называют  "сатириками".
Тим был лирик, он был влюблен во всех, даже в самых случайных женщин,  и
обаяние его песен было его внутренним обаянием, и это  чувствовали  все,
кто хоть один раз видел Тима.
   Последние годы он много зарабатывал и легко тратил. Каким образом  он
умудрился купить машину, никому не было ясно. Тим говорил, что сам этого
не понимает. На самом деле все было просто: Тим тяжело заболел облитери-
рующим эндартериитом, его долго лечили и, наконец,  ампутировали  пальцы
левой ноги. Несколько месяцев он пролежал в клинике и не успел истратить
деньги. Вот и машина...
   Когда Карцев позвонил ему и попросил съездить с ним в Лугу за Мишкой,
Тим немедленно согласился и сказал, что приедет за ним  в  девять  часов
утра. Тим, наверное, знал все и ни о чем не спрашивал.
   Спустя несколько часов, ночью, Тим позвонил Карцеву.
   - Слушай, Шурка, - сказал Тим. - А что, если я сейчас за тобой приеду
и двинем в Лугу?.. К утру там будем.
   - Давай подкатывай, - сказал Карцев.
   - Только ты меня у ворот жди, - сказал Тим и повесил трубку.
   Через двадцать минут Тим подкатил, и Карцев, усевшись в машину,  уви-
дел, что Тим сидит за рулем, поджав левую ногу под себя.  Тим  рванул  с
места, и машина понеслась по набережной. Правой ногой Тим  привычно  уп-
равлялся и с тормозом, и со сцеплением, и с акселератором.
   - Что с тобой? - спросил Карцев.
   Тим улыбнулся, вытащил сигареты и попросил:
   - Прикури мне, пожалуйста... Понимаешь, дрянь какая: замучила прокля-
тая!.. - И Тим показал на левую ногу.- Болит и болит! Я подумал, что всв
равно не спать, и позвонил тебе...
   Машина мчалась по светлым пустынным улицам.
   - Мне еще в прошлый раз предложили ампутацию до колена, а я не согла-
сился... А потом, когда полстопы отхватили...
   - Какие полстопы?! - спросил Карцев.- У тебя же только пальцев нет!..
   - Пальцы в первый раз отрезали. А я еще потом лежал там  же.  Ну  да,
тебя же давно не было! Ты же ни черта не знаешь... Слушай, Шурка, я  для
цирка несколько репризочек написал. Я тебе список дам,  а  ты  будешь  в
Москве, посмотри в репертуарном отделе, что в работе, а  что  не  пошло.
Ладно?
   - Ладно. Хочешь, я за руль сяду?..
   - Нет, Шурик, не надо... Так я хоть чем-то, кроме боли, занят.
   Потом, когда уже возвращались из Луги, Тиму стало  немного  легче,  и
оставшуюся дорогу они с Мишкой пели "На далеком  севере  эскимосы  бега-
ли..." и еще какую-то песню с нескончаемым количеством  куплетов.  Мишка
эту песню не знал, и Тим его учил.
   Приехали на Васильевский. Мишка попрощался с Тимом и помчался наверх,
а Карцев пожал Тиму руку. Не отпуская руку Карцева, Тим прикурил у  него
и сказал:
   - Ты счастливый, Карцев... У тебя сын есть. Знаешь, как я тебе  зави-
дую?..
   - Женись, Тим, и у тебя сын будет.
   - Ты меня не понял, старик, - грустно улыбнулся Тим и  отпустил  руку
Карцева.- Я не хочу жениться. Я хочу сына...
   Мишка не знал, что Веры нет в живых. Карцев с самого начала жестко  и
неумолимо потребовал от тещи и Любы молчания. Была выработана ложь,  ко-
торой неизвестно сколько придется пичкать Мишку. На любой его  вопрос  о
матери нужно было говорить, что мама далеко, в командировке,  и  приедет
не скоро. Потом когда-нибудь сказать, конечно, придется... Но только по-
том! И теща и Люба согласились, чему Карцев был удивлен и обрадован...
   Поэтому сейчас, сидя в такси, Карцев нервничал и  боялся,  что  Мишка
услышит все, о чем говорила теща. Но Мишка, утомленный последними неясно
тревожными днями, находившийся в состоянии нервного перевозбуждения  от-
того, что он снова едет с папой в цирк, уснул еще дома, в ожидании  так-
си, и теперь сон его становился все глубже и глубже...
   На вокзал приехали рано. Уложив Мишку спать в крайнем двухместном ку-
пе, Карцев, теща и Берта долго стояли в тамбуре. Теща  плакала,  просила
Карцева беречь Мишеньку и писать ей  часто  и  подробно.  Берта  курила,
стряхивая пепел в большую, пухлую согнутую ладонь.
   За пять минут до отхода поезда теща прошла в купе и долго смотрела на
Мишку. Подбородок у нее трясся, и дрожащие пальцы все поправляли и  поп-
равляли на Мишке толстое мохнатое железнодорожное одеяло. А потом  вышла
на перрон и сказала Карцеву:
   - Хорошо, что вдвоем только поедете... Ты уж не кури там, Шуренька...
Потерпи, а то в коридорчик выйди...
   И тогда Карцев обнял тещу и стал целовать ее старое, мокрое  лицо,  а
Большая Берта стояла в стороне, так и держа в одной руке пепел, а в дру-
гой давно погасшую сигарету. Она стояла в центре перрона, и поток  бегу-
щих людей плавно рассекался перед ней и, миновав ее,  снова  смыкался  в
одну торопливую струю...
   А потом перрон тронулся и медленно потянулся назад, к вокзалу. Карцев
стоял за спиной проводницы и, как в детстве, махал рукой. С каждым взма-
хом он чувствовал, что силы, которыми он сдерживал  себя  все  эти  дни,
стали покидать его; будто на пол с неслышным лязгом падали одна за  дру-
гой части кованых лат, защищавшие его от всего на свете...
   Перрон кончился, проводница закрыла дверь, и Карцев прошел в свое ку-
пе.
   Мишка спал на боку. Одеяло с него сползло, и голая Мишкина нога  све-
силась с узкого вагонного диванчика. Карцев снял пиджак, повесил  его  у
двери, погасил верхний свет и зажег синюю  контрольную  лампочку.  Затем
сел у Мишки в ногах и, уже сидя, стал поправлять на Мишке одеяло. Он ос-
торожно уложил Мишкину ногу в постель, и Мишка от прикосновения перевер-
нулся на спину.
   Карцев сидел, бессильно забившись в угол, и смотрел на  бледное  лицо
Мишки, и не было сейчас на Карцеве ни одного защищенного места. Горячими
сильными толчками подступил кипящий комок слез, и Карцев сжался  в  пос-
леднем усилии сдержать себя. Но дыхание с хрипом  рвалось  из  груди,  и
стон, переполнявший все существо Карцева, выплеснулся в его руки,  очень
сильные руки, яростно зажавшие  собственный  рот  жесткими  от  трапеции
пальцами...
   Он долго плакал, обхватив руками голову, подняв колени до подбородка,
съежившись и закрываясь висящим пиджаком, а поезд  постукивал  колесами,
изредка и на мгновение вбирая в себя желтый свет станционных фонарей.  И
тогда лицо спящего Мишки на долю секунды несильно вспыхивало,  и  Карцев
видел в его лице лицо Веры, ее излом бровей, ее вздернутую верхнюю губу,
и был счастлив, что Мишка так на нее похож...
   А когда мимо пронеслась запоздалая электричка и пронзила  ночь  своим
птичьим криком, Мишка открыл глаза и сонно сказал:
   - Папа...
   Карцев вытер лицо полой пиджака и промолчал. Ждал,  что  Мишка  снова
уснет.
   - Папа, - тревожно повторил Мишка и приподнял голову.
   - Что, сынок? - ровно спросил Карцев.
   - Папа, я пить хочу... - сказал Мишка.

   Ты мне только пиши
   Волков лежал в коридоре хирургического отделения.
   В том месте, где стояла его кровать, было совсем темно,  и  только  в
конце коридора, на столе дежурной сестры, горела маленькая, приглушенная
абажуром лампочка.
   В левой руке толчками пульсировала боль. Боль прерывала дыхание, пок-
рывала губы шуршащей корой и сотрясала тело Волкова  мелкой  непрерывной
дрожью. Волков отсчитывал десять толчков и  на  несколько  секунд  терял
сознание. В себя его приводил далекий свет на столе дежурной  сестры,  и
Волков снова начинал считать.
   На десять толчков его хватало...
   В какое-то мгновение, кажется на седьмом толчке,  лампа  стремительно
всплывала вверх, а затем начинала неумолимо двигаться  к  лицу  Волкова,
заполняя собой все: пол, потолок, стены и  высокие  белые  двери  палат.
Весь окружающий мир становился одной только лампой, и Волкову  казалось,
что теперь он сам несется в это кипящее море света. И столкновение  Вол-
кова с этим неумолимым блистающим ужасом рождало десятый болевой толчок,
после которого Волков терял сознание. И все начиналось сначала.
   Каждый раз, когда сознание возвращалось к  нему,  он  хотел  крикнуть
сестре, чтобы она потушила эту жуткую лампу, но  боялся,  что  пропустит
счет толчков, и десятый, самый страшный, придет неожиданно...
   И тут Волков услышал, как совсем рядом начала скрипеть  дверь.  Скрип
становился все сильнее и сильнее. Он нарастал медленно и  неотвратимо  и
вдруг почему-то перешел в ровный скрежет танковых гусениц. Острой  болью
скрежет раздирал барабанные перепонки, и Волкову  казалось,  что  сквозь
него идут танки.
   "Танки!!! Танки!.." - беззвучно закричал Волков, и грохот  моторов  и
визг танковых траков, скользящих по камням, заполнили его мозг.
   Дверь остановилась. Танки исчезли. И в наступившей тишине Волков  ус-
лышал, как кто-то тихо и отчетливо спросил:
   - Как этот?.. Из цирка?
   И кто-то в ответ промолчал.
   Отец Волкова был посредственный художник и чудесный человек, а мать -
веселая, остроумная и немного взбалмошная женщина.
   Война застала четырнадцатилетнего Волкова в Териоках, в детском  доме
отдыха Литфонда, куда устроила его мать через одного знакомого литерато-
ра.
   В доме отдыха было скучно. Волков слонялся по берегу залива и получал
выговоры за опоздание на ужин. И когда