амраев любому человеку,  от  которого  не
ждет ни помощи, ни участия.
   Как-то Хамраев не пришел на ставшую теперь обычной вечернюю прогулку,
и Гервасий Васильевич решил сам зайти за ним. Встретила его мать Хамрае-
ва, худенькая обаятельная старушка Робия Абдурахмановна, и сказала,  что
Сарвар в клинике. Его туда срочно вызвали.
   От нечего делать Гервасий Васильевич пошел в клинику.  Вернее,  не  в
клинику, а просто так, по направлению к городской больнице. Может  быть,
Хамраев скоро освободится и они еще успеют погулять перед сном.
   Хамраева Гервасий Васильевич увидел уже выходящим из калитки больнич-
ного сада.
   - Что там у вас стряслось? - спросил Гервасий Васильевич.
   Хамраев посмотрел на него усталыми глазами и ответил:
   - Худо дело, Гервасий Васильевич... Человек помер.
   - От чего?
   - От безграмотности... От безграмотности врача, делавшего операцию.
   - А все-таки? Конкретнее.
   - Позавчера  удалили  больному  малоизмененный  отросток,  а  сегодня
больной скончался от нераспознанной прободной язвы желудка.
   - Чего же они, не видели, что оперируют аппендицит в условиях перито-
нита?
   - Значит, не видели...
   - Черт бы их побрал, - выругался Гервасий Васильевич. - Что за  сред-
невековье?!
   - Вот такие дела, Гервасий Васильевич, - сказал Хамраев.
   Они стояли у забора больничного сада, и только желтый  свет  углового
фонаря освещал их в черноте этого азиатского вечера.
   - Слушайте, вы, заведующий горздравотделом! - вдруг зло сказал Герва-
сий Васильевич и еле удержался от того, чтобы не  схватить  Хамраева  за
отвороты пиджака. - Вы что думаете, будто я тешу себя мыслью,  что  вам,
молодому, здоровому, интересно проводить время со мной,  старым  хрычом?
Да? Вы думаете, я не понимаю, что вам от меня нужно? Какого... вы плете-
те вокруг меня кружева? Нужен вам хирург или нет? Я вас спрашиваю: нужен
я вам или нет? - повторил Гервасий Васильевич.
   - Нет, - жестко ответил Хамраев. - Мне - нет. А вот  больным  вы  еще
могли бы понадобиться.
   - Чего же вы молчали, черт вас побери?! Я буду работать в вашей воню-
чей клинике рядовым хирургом,  слышите?  И  никаких  месткомов,  никаких
профкомов, никаких комиссий по снятию остатков больничного  пищеблока!..
Слышите?
   - Слышу! - улыбнулся Хамраев.
   - Какого черта вы улыбаетесь?  -  завизжал  от  злости  Гервасий  Ва-
сильевич.
   С тех пор утекло много воды, и сейчас, спускаясь  в  приемный  покой,
Гервасий Васильевич думал о том, что он скажет этому пареньку из  цирка,
который плачет и просит, чтобы его пустили к Волкову.
   Он об этом думал до самой последней ступеньки и, уже шагая по коридо-
ру, понял, что ничего успокоительного придумать не может. Он  разозлился
на себя и на этого циркового парня, который торчит в приемном покое.
   Он сделает вот что: он возьмет и расскажет этому мальчишке всю  прав-
ду. И как здоровый человек погибает из-за того, что в их дурацком  цирке
нет постоянного опытного врача...
   - Это вы к Волкову? - спросил Гервасий Васильевич  у  Стасика.  Кроме
Стасика в приемном покое сидел старик в пыльном выгоревшем халате и чер-
ной тюбетейке, порыжевшей от старости. Старик сидел прямо на полу, держа
между ног истертую полевую сумку.
   - Я, - ответил Стасик.
   - Дохтур... - не вставая с пола, с трудом проговорил старик. -  Зачем
лепешка нельзя передать? Боурсак - нельзя,  курд  -  нельзя...  Из  аула
спускался... Семнадцать километров шел. Виноград взял, лепешка, говорит,
нельзя... Я старый - ты старый... Иди скажи. Пусть лепешка берут...
   И старик вынул из сумки две лепешки, завернутые в чистую  тряпку.  Он
протянул их Гервасию Васильевичу и повторил:
   - Пойди скажи... Ты старый.
   - Простите, - сказал Стасику Гервасий  Васильевич  и  наклонился  над
стариком: - Как фамилия?
   - Ниязов, - охотно ответил старик.
   - Ниязова - жена? Алтынай - жена? - спросил Гервасий Васильевич.
   Старик, кряхтя, поднялся с пола.
   - Жена, жена, - радостно подтвердил он.
   - Нельзя ей лепешки, аксакал. Нельзя, - развел  руками  Гервасий  Ва-
сильевич. - Вот придет Алтынай домой - сколько  угодно  можно  будет.  А
сейчас нельзя.
   - Э-эх!.. - тряхнул бородой старик. - Не придет. Умирать будет.
   - Придет. Недельки через полторы придет, -  сказал  старику  Гервасий
Васильевич, но старик уже не слушал его, что-то  недобро  бормотал  себе
под нос и, придерживаясь за стенку рукой, направился к выходу.
   В дверях он остановился, оглянулся, презрительно посмотрел на  Герва-
сия Васильевича, еще раз тряхнул бородой и выдохнул:
   - Э-э-эх!.. Ты старый человек... Ты плохой человек!..
   Он зло сплюнул и вышел, осторожно ступая кривыми ногами в  коричневых
сапогах.
   Гервасий Васильевич огорченно посмотрел ему вслед и повернулся к Ста-
сику:
   - Цирк действительно уезжает?
   - Да, - ответил Стасик и с надеждой взглянул на Гервасия Васильевича.
   - Сейчас я второй раз окажусь плохим человеком, - сказал Гервасий Ва-
сильевич. - Я не пущу вас к Волкову.
   - Как же так, доктор?.. Я же его партнер! Я же...
   - Дмитрий Сергеевич в тяжелом состоянии. Ему нужен абсолютный покой.
   - Да как же вы можете!..- закричал Стасик. - Да вы знаете, что  такое
партнер в цирке?!
   - Нет, - честно сказал Гервасий Васильевич. - Не знаю. Расскажите мне
об этом, пожалуйста.
   Гервасий Васильевич сел на клеенчатую кушетку, вынул папиросы и доба-
вил:
   - И все про Волкова.
   Через двое суток состояние Волкова резко ухудшилось.
   То, чего так боялся Гервасий Васильевич, произошло.  Начался  гнойный
перикардит. Сердце Волкова могло захлебнуться в любую минуту. Оно просто
могло не выдержать.
   Гервасий Васильевич не разрешил везти Волкова в  операционную  и  тут
же, в
   По среднеключичной линии Гервасий Васильевич  отсчитал  пятое  межре-
берье на груди у Волкова и под темным левым соском йодом поставил  золо-
тисто-коричневое, с рыжими краями, пятно. И в эту  секунду  ему  показа-
лось, что все свои шестьдесят с лишним лет он  прожил  для  того,  чтобы
сейчас спасти этого незнакомого и очень больного Волкова.
   Когда же длинная толстая игла прошла сквозь золотистое пятно под  ле-
вым соском и с первого раза точно вошла в край профессионально гипертро-
фированного сердца Дмитрия Волкова, Гервасий Васильевич подумал  о  том,
что нет у него сейчас никого ближе вот этого сильного, одинокого парня.
   Он попросил сестру-хозяйку поставить в палате Волкова еще  одну  кро-
вать и в этот вечер не ушел домой, а остался рядом с Волковым.
   В первом часу ночи в палату неслышно вошел  Хамраев  в  сопровождении
дежурного врача. На белом табурете у кровати Гервасия Васильевича стояла
маленькая настольная лампа, укутанная больничной наволочкой  с  большими
черными печатями.
   Хамраев приблизился к Гервасию Васильевичу и осторожно тронул его  за
плечо.
   Гервасий Васильевич приподнялся, вынул из кармана халата очки,  надел
их и, кивнув Хамраеву, посмотрел на часы.
   - Вот вы где, - сказал Хамраев. - Я бегаю, ищу вас по всему городу...
Мне нужно поговорить с вами.
   - Сейчас, - сказал Гервасий Васильевич и сунул  ноги  в  шлепанцы.  -
Идите, я догоню вас.
   Он подошел к Волкову, положил свои пальцы на правую кисть его руки  и
стал считать пульс. Что-то заставило  Гервасия  Васильевича  наклониться
над Волковым и заглянуть ему в лицо.
   Глаза Волкова были открыты.
   - Ты почему не спишь? - спросил Гервасий  Васильевич.  Он  неожиданно
сказал Волкову "ты" и не заметил этого.
   Волков промолчал.
   - Ты почему не спишь? - мягко повторил Гервасий Васильевич.
   - Я умру? - хрипло спросил Волков.
   - Нет, - ответил Гервасий Васильевич. - Спи.
   - Я умру во сне, - сказал Волков.
   - Это произойдет с тобой лет через пятьдесят,  -  улыбнулся  Гервасий
Васильевич. - Тебе хватит еще пятидесяти лет, чтобы привести  в  порядок
свои дела?
   - Нет, - ответил Волков и прикрыл глаза.
   - Не жадничай, - сказал Гервасий Васильевич и вышел из палаты.
   Хамраев сидел на подоконнике в конце коридора и держал в руке  незаж-
женную сигарету. Когда он увидел Гервасия Васильевича, идущего  к  нему,
он спрыгнул на пол, взял у противоположной стены стул и поставил его ря-
дом с открытым окном. Затем снова уселся на подоконник и вынул из карма-
на брюк запечатанную пачку "Казбека".
   Подошел Гервасий Васильевич.
   - Садитесь, - сказал Хамраев. - Я принес вам "Казбек".
   - Спасибо, - ответил Гервасий Васильевич. - Очень вовремя.
   - У вас спички есть? - спросил Хамраев.
   - Кажется...- Гервасий Васильевич пошарил в карманах, достал спички и
дал прикурить Хамраеву. Хамраев затянулся, посмотрел в черный проем окна
и повернулся к Гервасию Васильевичу:
   - Сегодня звонили из Москвы. Из Союзгосцирка. Предлагают  нам  отпра-
вить его самолетом в Москву... Там они положат его в ЦИТО.
   - Куда?
   - Ну в Центральный институт травматологии и ортопедии. Теплый  переу-
лок, шестнадцать... Помните? Рядом с парком Горького...
   - А-а-а... помню.
   Гервасий Васильевич медленно вскрыл коробку "Казбека", вынул папиросу
и, почему-то не воспользовавшись спичками, прикурил от сигареты  Хамрае-
ва.
   - Он нетранспортабелен, - сказал Гервасий Васильевич. -  Это  раз.  А
во-вторых, он мой больной, и я хочу, чтобы он стал моим здоровым.
   Хамраев стряхнул за окно пепел и спрыгнул с подоконника. Он посмотрел
в упор на Гервасия Васильевича и жестко спросил:
   - А вы не боитесь, что он станет вашим покойником?
   Гервасий Васильевич встал со стула, глянул куда-то сквозь Хамраева  и
ответил:
   - Боюсь!
   Вот уже который день Гервасий Васильевич пребывал в  каком-то  стран-
ном, удивительном состоянии.
   Жизнь представилась ему ужасно длинной дистанцией, и он думал о  том,
что человек начинает дистанцию полный сил, оптимизма, надежд и финиш ему
представляется не концом его жизни, а победой,  за  которой  обязательно
должны следовать признание, почести и глубочайшее  удовлетворение  самим
собой...
   А потом, может быть где-то в середине дистанции, он почувствует уста-
лость; ноги вдруг перестанут быть легкими и упругими, и уже не они поне-
сут человека по беговой дорожке, а сам человек слабеющими усилиями воли,
самолюбием и остатками былого тщеславия заставит ноги бежать дальше. Ды-
хание станет неровным, прерывистым, и вдыхаемый воздух будет не  восста-
навливать силы, а еще больше истощать их, так как процесс дыхания станет
теперь тяжелой работой. И, несмотря на то что человек еще будет  продол-
жать свое мучительное движение вперед, финишная ленточка  будет  уходить
от него все дальше и дальше: непомерно тяжелые ноги, разрывающиеся  лег-
кие, сердце, готовое выскочить из груди, вытеснят из сознания бегуна ос-
татки мыслей о победном финише, и конец дистанции  станет  казаться  ему
концом его жизни. И настанет минута, когда нетренированный бегун захочет
сойти с дистанции к чертовой матери, сделать еще пару шагов и упасть ли-
цом в землю...
   Но и на дистанции и в жизни настоящему человеку, до того как он  сой-
дет с дорожки, должна прийти на помощь память. Именно  тогда,  когда  он
уже замедлил бег и простил себя, когда он уже почти остановился,  память
приблизит к его глазам десятки людей, которые верили в него  на  старте.
Ради которых он вышел на эту дистанцию. Ради которых он не  имеет  права
сходить с нее. Может быть, он плохо подготовлен, может быть,  нетрениро-
ван, но это его личное дело - они не знали об этом, и он не имеет  права
лишать их веры. Потому что лишать людей веры не должно быть дано никому.
Это величайшее преступление. И пусть его финиш не будет победным  -  на-
верное, это удел тренированных, но дистанцию он должен пройти до конца.
   Нет... Чувство ответственности, каким бы сильным оно ни было, не при-
дает бегуну новые физические силы. Сердце не станет  биться  ровнее,  не
станут легче ноги, бежать будет  так  же  тяжело,  может  быть,  тяжелее
вдвое, втрое, но мозг будет рождать новое: желание  не  упасть  лицом  в
землю, а продолжать движение. Обязательно продолжать движение!..
   И тогда в благодарность за мужество в какой-то совершенно неожиданный
момент, когда человек уже начинает умирать на бегу, неведомые силы  при-
носят ему награду - второе дыхание.
   Вот оно, физическое исцеление! Четко, как  метроном,  стучит  сердце,
легок широкий, размашистый бег, и наплевать ему теперь на расстояние  до
финишной ленточки: сто метров, двести, триста, пятьсот... Теперь за него
могут быть спокойны все, кто провожал его на старте. Теперь он готов бе-
жать всю свою жизнь, лишь бы она не кончилась...
   Для Гервасия Васильевича вторым дыханием стал Волков. То, что расска-
зал про Волкова Стасик, и то, что угадал сам Гервасий Васильевич, напол-
нило его совершенно новым, до сих пор  не  изведанным  чувством.  Словно
спустя много-много лет он нашел самого себя - одинокого и неприкаянного;
терпеливого не от силы характера, а от чудом сохранившейся  стыдливости;
резкого от неуверенности; не очень  удачливого,  сберегшего  способность
винить в неудачах только себя; честного от неумения быть другим...
   То, что он был не врач, а артист цирка, то,  что  его  звали  Дмитрий
Сергеевич и разница в возрасте была у них тридцать лет, не имело никако-
го значения.
   Вот тогда-то и показалось Гервасию Васильевичу, что всю свою жизнь он
прожил для того, чтобы не дать умереть Волкову.
   Еще три раза делал Гервасий Васильевич ему пункцию перикарда. Три ра-
за, через каждые два дня, руки Гервасия Васильевича вводили длинную иглу
в сердце Волкова и заливали его антибиотиками. Днем и ночью  каждый  час
дежурные сестры входили в палату Волкова, держа в  одной  руке  марлевый
тампончик, пропитанный спиртом, а в другой - шприц с  торжественно  зад-
ранной вверх иглой.
   Пять дней подряд Гервасий Васильевич делал Волкову переливание крови.
   На седьмые сутки температура у Волкова стала падать. Ртутная  ниточка
укоротилась до тридцати восьми с половиной градусов,  и  Волков  впервые
улыбнулся Гервасию Васильевичу.
   Гервасий Васильевич закашлялся, высморкался в марлевую салфетку и вы-
шел из палаты.
   Как и каждый вечер, в коридоре на подоконнике сидел Хамраев. Гервасий
Васильевич остановился в нерешительности, судорожно вздохнул и направил-
ся к нему.
   - Что с вами? - испуганно спросил Хамраев.
   - Ни-ничего...
   - А с ним? - Хамраев соскочил с подоконника и  сильно  взял  Гервасия
Васильевича за руку.
   - И с ним. Просто немножко упала температура. Я этого так ждал.
   Хамраев выпустил руку Гервасия Васильевича и снова  взгромоздился  на
подоконник.
   - Да ну вас, Гервасий Васильевич! Поглядеть на вас,  так  можно  было
черт знает что подумать. У вас такой вид...
   - Какой?
   Хамраев не ответил.
   Гервасий Васильевич стянул Хамраева с подоконника, обнял его и  повел
в дальний конец коридора, к выходу.
   - Не сердитесь, Сарвар, дружочек вы мой.
   - Я наконец понял, кто вы, - сказал Хамраев.
   - Только сейчас?
   - Нет. Еще вчера. Вы эгоист! Это о вас писал  Жюль  Ренар:  "Истинный
эгоист согласен даже, чтобы другие были счастливы, если только он прине-
сет им счастье..."
   Гервасий Васильевич остановился и удивленно посмотрел на Хамраева.
   - Я знал, что существует целая категория  людей,  которая  занимается
тем, что выписывает в аккуратные тетрадочки мудрые мысли великих и  афо-
ризмы сомнительного качества... Вам-то это зачем? Вы и  так  бронированы
эрудицией. Вы вообще прекрасный тип современного советского  администра-
тора. Вы умны, интеллигентны, решительны... У вас  самого  полно  мудрых
мыслей. На кой ляд вам Жюль Ренар? Попробуйте обидеть меня своими слова-
ми...
   - Не пытайтесь меня разозлить, - спокойно сказал Хамраев. - Вам  при-
вет от мамы. И вот вам ваш "Казбек".
   Гервасий Васильевич спрятал коробку папирос в карман халата  и  спро-
сил:
   - Вы не можете мне объяснить, почему вы приносите мне папиросы только
вечером? Я за ночь их выкуриваю, а днем мучаюсь от беспапиросья...
   - Потому что я все еще заведую городским отделом здравоохранения и  с
девяти утра сижу на работе. Ясно?
   - Ясно, ясно... - кротко согласился Гервасий Васильевич.
   - У него локализуется гнойный очаг?
   - Кажется, да.
   - А потом?
   - Потом будем оперировать.
   - Ампутация?
   - Не знаю... Посмотрим.
   - До завтра, Гервасий Васильевич.
   - Маму поцелуйте, Сарварчик. Передайте, что я ей кланяюсь...
   Следующий день у Гервасия Васильевича был операционным.
   Волков лежал в палате один и дремал. Ночью они с Гервасием Васильеви-
чем долго не спали. Болтали о том о сем.
   Гервасий Васильевич рассказывал Волкову о своем  отце  -  удивительно
талантливом гинекологе, у которого в Петербурге была прекрасная практика
и своя собственная клиника. За  успехи  в  медицине  отцу  Гервасия  Ва-
сильевича было пожаловано звание потомственного  дворянина.  Это  звание
открыло ему двери знаменитого Владимирского клуба, где спустя  три  года
он проиграл свой дом на Разъезжей, клинику, потерял практику, а вскоре и
вовсе "сошел с круга"...
   Рассказ этот за давностью лет утратил горечь, и  Гервасий  Васильевич
говорил об отце без осуждения, вспоминал о нем с уважением и печалью.
   Часам к трем ночи Гервасий Васильевич сам ввел Волкову пантопон и по-
желал спокойного сна.
   Весь день был в каком-то странном дремотном забытье.  Он  пробуждался
каждый час, когда в палату входила дежурная сестра со шприцем. Да  и  то
ненадолго. Минуты на две, на три. А потом сознание снова уплывало от не-
го, и он уже не слышал ни звуков в коридоре, ни шагов  старухи  нянечки,
позвякивавшей ведром с десятком чистых "уток".
   Только один раз, когда старшая сестра хирургического  отделения  при-
несла ему не то завтрак, не то обед (Волков этого так и не понял) и ста-
ла уговаривать его поесть, он очнулся минут на двадцать.
   Есть он не стал, но был благодарен старшей сестре за то, что она  его
разбудила. Именно в этот момент ему снилось что-то тревожное, мерзкое, а
проснуться и открыть глаза не было никаких сил.
   Старшая сестра была красивая, яркая женщина лет  сорока,  с  огромным
бюстом и могучими ногами. Ее движения сопровождались тихим потрескивани-
ем и шуршанием туго накрахмаленного халата. После  каждой  фразы  она  с
достоинством закрывала глаза и открывала их только для того, чтобы  про-
изнести следующую.
   - Надо есть, Дмитрий Сергеевич, - веско говорила  старшая  сестра.  -
Это необходимо для активной сопротивляемости в  общей  жизнедеятельности
организма. А то мне придется пожаловаться на вас Гервасию Васильевичу.
   Волков смотрел на старшую сестру  и  думал,  что  где-то  за  стенами
больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть  небольшая  одноком-
натная квартирка с потемневшей от старости  гитарой,  с  многочисленными
фотографиями застывших людей, с высокой кроватью, с шелковым ярким  пок-
рывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в  этой  квартире  старшая
сестра - одинокая чистюля, наверное, бывший  санинструктор  роты.  Дома,
снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским  языком,
без всякой там "активной сопротивляемости" и "общей  жизнедеятельности".
Стряпает, стирает, пишет письма дальним родственникам, а поздно  вечером
принимает у себя многодетную соседку по лестничной площадке. Они выпива-
ют бутылку портвейна, старшая сестра снимает  со  стены  гитару  и  поет
всхлипывающей соседке "про улыбку твою и глаза"... А соседка ругает  де-
тей, проклинает мужа и говорит о том, насколько старшей сестре жить лег-
че. И старшая сестра привычно соглашается с ней, а оставшись одна, долго
разглядывает в зеркале свое стареющее красивое лицо и плачет  от  одино-
чества и жалости к себе...
   - Вы никогда не были санинструктором роты? - неожиданно спросил  Вол-
ков.
   - Нет, - ответила старшая сестра и покраснела. Я была санинструктором
батальона...
   Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на  кро-
вать